О мэрии Минска и лишайном псе. Проще говоря, об антагонизме любви и чувства патриотизма.
Самое страшное случилось не сразу. Ничего не произошло бы, если бы не мэрия Минска и лишайный пёс.
У меня мороз по коже пошёл, когда я увидела: оно очеловечивается. Оно обрастает кожей в пупырышках и зубрит русский язык по новым словарям издательства АСТ. Оно - это твоё отсутствие. Оно уже стало в 3,5 раза более материальным, чем твоё присутствие. Скоро станет в 4 раза, а потом и в 5. Оно лезет из кожи вон, чтобы стать больше похожим на тебя, чем ты сам. Я уже закидываю на него ногу во сне. А потом, опомнившись, отдёргиваю. Скоро оно обнаглеет настолько, что начнёт целовать меня в ключицу, стаскивать чулки и с гиканьем жарить рыбу в два часа ночи на моей обуглившейся сковородке.
…Был четверг. Тот самый, когда случился потоп на Немиге - не помню, из-за чего. Кажется, подземная речка вышла из берегов. Точнее, из труб. Неважно. Я шла с какого-то интервью, которое ничего не могло изменить, кроме места работы собеседника. Из-за кризиса в Минске на час раньше отключили всю подсветку. Она исчезла не сразу. На ратушах, арках и скамейках остались не успевшие испариться лужицы подсветки. Они тлели, как пружина накаливания в лампочке Ильича после того, как хлопнешь по выключателю. В темноте у стеклянной остановки споткнулась о пса. Он цапнул меня за ногу.
Он был полужив от страха и холода, он полдня бегал от живодёров, выдающих себя за собачьих миротворцев. Кроме того, у него был лишай. Подобрала, завернула в плащ, притащила домой, отмыла от брызг из-под шин и пересадила твоему отсутствию его сердце. Нельзя было этого делать. Но какая-то школьная училка литературы рассказывала, что иногда это действует. Правда, по её словам, надо пересаживать собачье сердце человеку, а не его отсутствию. Но я же не знала, что всё так закончится. Просто-напросто не могла больше выносить того, что твоё отсутствие сидит в кресле, не двигается и молчит. Оно было похоже на труп, как и закоченевший пёс, а мне вздумалось спасти обоих.
Теперь оно одновременно - ты и не ты. Оно - это ты и лишайный пёс, ты и темень переулка, ты и запах духов проститутки, сидевшей на остановке, ты и стакан чёрного чая с торчащим из него кипятильником, о котором думала проститутка, ты и лужа, в которой она промочила ноги, ты и её сброшенная на асфальт жёлтая туфля, ты и съеденная псом на обед мёрзлая ворона. Память пса оказалась слишком короткой: она хорошо зафиксировала проститутку, жёлтую туфлю - уже хуже, а на вороне закончилась.
Потому-то твоё отсутствие такое беспечное: оно ничего не помнит о злополучном яблоке, о Карфагене, об атлантах, о тёмных веках, о Марате Казее. Даже конституцию не помнит, ни в одной из редакций. Ничего, короче, не помнит. Оно поверило бы даже составителю «Истории Беларуси» для 10-11 класса. Я отведу его, куда захочу, я выдам самую неправдоподобную байку за правду, я сама напишу ему родословную.
Через неделю вы столкнётесь лоб в лоб. Ты - саркастичный, жестокий, ловко прикидывающийся душой компании, гражданин планеты, балбес с пылью тысячи дорог на шузах (привет Веничке Дыркину!). И оно, твоё очеловечившееся отсутствие с собачьим сердцем. Уже он, точнее. Нахальный, наивный, юный, преданный по-собачьи. Такой же дьявольски красивый. С полной амнезией. Как сердцеед в бразильском мыле, отбившийся от Марии Терезы и тут же подобранный недремлющей Изаурой. Я получаю маниакальное удовольствие, обучая его приносить туфли. Я лично редактирую для него историю Беларуси для 10-11 класса. Он уже знает больше, чем ты. Он знает, кто такой Чергинец, а ты не знаешь, потому что тебе неинтересно т.н. Новейшее время в Беларуси. Не зря я дала тебе кличку «Бродский» - он мог спросит что-нибудь вроде: «А что, Дзержинский уже умер?»
Он знает даже о тебе. Он считает тебя жалкой пародией на него.
Зуб даю на отсечение - ты его не заметишь. Когда войдёшь. Первым делом посмотришься в зеркало и скорчишь бандитскую рожу. Потому что обожаешь любоваться собой, актёр погорелых шекспировских театров мира. Будешь таскать меня на руках, налетать на кресла и на него. Но не заметишь. Его преимущество в том, что он знает, кто ты и когда придёшь. Хуже будет, если вцепится тебе в ногу. Но для этого он уже слишком очеловечился: его воротит от сырого мяса, зато он охотно смотрит ток-шоу «Пусть говорят». Только на кошек не может спокойно смотреть. Как и предупреждала училка литературы.
Дёрнул же нечистый мэрию Минска отключить подсветку. Всё было бы так, как должно было быть. Ты бы таскал меня на руках, ни о кого не спотыкаясь. Мы бы ушли в другую страну. У нас была бы работа, дом и дети. Мы бы умерли в один день. Наши внуки повесили бы наши портреты в рамах на стену. Но случилось страшное. Твоё отсутствие стало больше похоже на тебя, чем ты. Я привыкла закидывать на него ногу во сне. Я больше её не отдёргиваю.
Чёрта с два я люблю его - для этого он слишком ручной. Для этого я слишком люблю тебя, шляющегося по странам, как по кабакам. Терпеть не могу, когда мне притаскивают туфли. Терпеть не могу, когда меня караулят.
Просто-напросто мне слишком хочется разделить с этой страной её т.н. Новейшее время.
Просто-напросто я уже никогда не смогу сдать твоё отсутствие живодёрам на ул. Гурского.
У меня мороз по коже пошёл, когда я увидела: оно очеловечивается. Оно обрастает кожей в пупырышках и зубрит русский язык по новым словарям издательства АСТ. Оно - это твоё отсутствие. Оно уже стало в 3,5 раза более материальным, чем твоё присутствие. Скоро станет в 4 раза, а потом и в 5. Оно лезет из кожи вон, чтобы стать больше похожим на тебя, чем ты сам. Я уже закидываю на него ногу во сне. А потом, опомнившись, отдёргиваю. Скоро оно обнаглеет настолько, что начнёт целовать меня в ключицу, стаскивать чулки и с гиканьем жарить рыбу в два часа ночи на моей обуглившейся сковородке.
…Был четверг. Тот самый, когда случился потоп на Немиге - не помню, из-за чего. Кажется, подземная речка вышла из берегов. Точнее, из труб. Неважно. Я шла с какого-то интервью, которое ничего не могло изменить, кроме места работы собеседника. Из-за кризиса в Минске на час раньше отключили всю подсветку. Она исчезла не сразу. На ратушах, арках и скамейках остались не успевшие испариться лужицы подсветки. Они тлели, как пружина накаливания в лампочке Ильича после того, как хлопнешь по выключателю. В темноте у стеклянной остановки споткнулась о пса. Он цапнул меня за ногу.
Он был полужив от страха и холода, он полдня бегал от живодёров, выдающих себя за собачьих миротворцев. Кроме того, у него был лишай. Подобрала, завернула в плащ, притащила домой, отмыла от брызг из-под шин и пересадила твоему отсутствию его сердце. Нельзя было этого делать. Но какая-то школьная училка литературы рассказывала, что иногда это действует. Правда, по её словам, надо пересаживать собачье сердце человеку, а не его отсутствию. Но я же не знала, что всё так закончится. Просто-напросто не могла больше выносить того, что твоё отсутствие сидит в кресле, не двигается и молчит. Оно было похоже на труп, как и закоченевший пёс, а мне вздумалось спасти обоих.
Теперь оно одновременно - ты и не ты. Оно - это ты и лишайный пёс, ты и темень переулка, ты и запах духов проститутки, сидевшей на остановке, ты и стакан чёрного чая с торчащим из него кипятильником, о котором думала проститутка, ты и лужа, в которой она промочила ноги, ты и её сброшенная на асфальт жёлтая туфля, ты и съеденная псом на обед мёрзлая ворона. Память пса оказалась слишком короткой: она хорошо зафиксировала проститутку, жёлтую туфлю - уже хуже, а на вороне закончилась.
Потому-то твоё отсутствие такое беспечное: оно ничего не помнит о злополучном яблоке, о Карфагене, об атлантах, о тёмных веках, о Марате Казее. Даже конституцию не помнит, ни в одной из редакций. Ничего, короче, не помнит. Оно поверило бы даже составителю «Истории Беларуси» для 10-11 класса. Я отведу его, куда захочу, я выдам самую неправдоподобную байку за правду, я сама напишу ему родословную.
Через неделю вы столкнётесь лоб в лоб. Ты - саркастичный, жестокий, ловко прикидывающийся душой компании, гражданин планеты, балбес с пылью тысячи дорог на шузах (привет Веничке Дыркину!). И оно, твоё очеловечившееся отсутствие с собачьим сердцем. Уже он, точнее. Нахальный, наивный, юный, преданный по-собачьи. Такой же дьявольски красивый. С полной амнезией. Как сердцеед в бразильском мыле, отбившийся от Марии Терезы и тут же подобранный недремлющей Изаурой. Я получаю маниакальное удовольствие, обучая его приносить туфли. Я лично редактирую для него историю Беларуси для 10-11 класса. Он уже знает больше, чем ты. Он знает, кто такой Чергинец, а ты не знаешь, потому что тебе неинтересно т.н. Новейшее время в Беларуси. Не зря я дала тебе кличку «Бродский» - он мог спросит что-нибудь вроде: «А что, Дзержинский уже умер?»
Он знает даже о тебе. Он считает тебя жалкой пародией на него.
Зуб даю на отсечение - ты его не заметишь. Когда войдёшь. Первым делом посмотришься в зеркало и скорчишь бандитскую рожу. Потому что обожаешь любоваться собой, актёр погорелых шекспировских театров мира. Будешь таскать меня на руках, налетать на кресла и на него. Но не заметишь. Его преимущество в том, что он знает, кто ты и когда придёшь. Хуже будет, если вцепится тебе в ногу. Но для этого он уже слишком очеловечился: его воротит от сырого мяса, зато он охотно смотрит ток-шоу «Пусть говорят». Только на кошек не может спокойно смотреть. Как и предупреждала училка литературы.
Дёрнул же нечистый мэрию Минска отключить подсветку. Всё было бы так, как должно было быть. Ты бы таскал меня на руках, ни о кого не спотыкаясь. Мы бы ушли в другую страну. У нас была бы работа, дом и дети. Мы бы умерли в один день. Наши внуки повесили бы наши портреты в рамах на стену. Но случилось страшное. Твоё отсутствие стало больше похоже на тебя, чем ты. Я привыкла закидывать на него ногу во сне. Я больше её не отдёргиваю.
Чёрта с два я люблю его - для этого он слишком ручной. Для этого я слишком люблю тебя, шляющегося по странам, как по кабакам. Терпеть не могу, когда мне притаскивают туфли. Терпеть не могу, когда меня караулят.
Просто-напросто мне слишком хочется разделить с этой страной её т.н. Новейшее время.
Просто-напросто я уже никогда не смогу сдать твоё отсутствие живодёрам на ул. Гурского.