Что это было?! Часть номер 2.
И вот планета налетела на какую-то дрянь. На какой-то астероид в форме гвоздя. Или в форме лежачего полицейского. Она спустила, как колесо, завихляла и покатилась. Впервые в неизвестном направлении. С домов - даже с Дворца Республики, даже с "Зеркала" - сорвало крыши. Свислочь вытекла, будто выколотый глаз, вместе с хоккейными площадками. Часы пошли в другую сторону. Нет, не назад. Просто они начали ходить в трехмерном пространстве, размахивая стрелками. Хватаясь ими за воздух. Загребая его. Точь-в-точь - пьяница у «Престона» в три часа ночи. Например, те часы, которые напротив Дворца Спорта, даже ухватили за грудки прохожего.
К чему это я несу всю эту чушь?
Да, к тому, что спятили мы тогда вполне синхронно.
Началось все с ночи на 29 февраля. Точнее, на 1 марта, но пусть будет на 29 февраля. Ту ночь я проговорила в аське с мальчишкой. Бросал мне какие-то песни, и мы слушали их на счёт раз-два. Одновременно я писала репортаж из ГАИ, про коз, висящих на шлагбаумах. Мы ни разу друг друга не видели. Я слушала, а он растолковывал мелодию: «Черная вода, свет лучами и дамба, а дома светло, тепло и сухо. Минеральная вода, оперетта, третий день дождь, пьяные цыгане, «куда катиться эта страна?», от любви не слова - может к черту такую любовь?».
Феврали и чернила - они такие: они подходят к концу. Как и всё, что портит нам кровь, что сводит с ума, доводит до самоубийства и оргазма. Сколько изведено чернил, сколько картриджей, слёз, в т.ч. крокодильих, но все феврали - они такие: кончаются, как чернила.
Потом позвал прыгать с крыши на веревке: «Не бойся. У страха глаза велики». «У адмирала Нельсона тоже сначала были велики», - поддержала я. Это был мой угрожающий намёк, адресованный не кому-нибудь, а страху высоты. Мы перебрасывались стишками, наспех скроенными. Про оседланных медведей. Про разбросанные газеты. Про ночь, аптечку и зелёнку.
Повторюсь, было 28 февраля.
А 1 марта он пришёл - прямо в мою комнату. Мы сварганили сумасшедший чай, смешав земляничник со всем, что попадалось под руку в квартире - со старыми фотографиями, подлокотниками от кресел, духами «Красная Москва», пылью. Нет, неправду сказала. Выдумала. Но чай был и вправду безумный. Еще бы - мартовский. Это была мгновенная химическая реакция с выделением тепла в большом количестве. Время слили в пробирку и встряхнули: час на знакомство, час на чай, час на водку, час на каток, час на то, чтобы остаться вместе на следующие полгода.
Он даже помнит место, где поцеловал меня на исходе четвертого часа. Где-то у магазина «Океан». Называет нулевым километром. Мы шли и болтали почему-то о Жюле Верне. Подняли головы. Над входом в метро висел плакат с надписью «Восемьдесят тысяч лье под водой». Начиналась эпоха тайнописи на каждом перекрестке. Мы заново учились читать.
Утром, как два первобытных дурня, сделали себе тарелки из выеденного фрукта под названием «памело» и что-то жадно жрали прямиком из них.
Раздавали деньги нищим, а те наперебой желали нам умереть в один день.
Мы швырнули «рыбок» и «зайчиков» в топку. Мы присобачили уменьшительно-ласкательные суффиксы к первобытным хищникам, прадедам саблезубого тигра. Получилось «смилодончик» и «нимравидик». Однажды мы целый день кололи дрова. Мои родители перезванивали и спрашивали: «Ты колешь дрова?! Ты?!» Как-то раз я приехала за ним на автобусе с выключенным номером маршрута, в кабине водителя, в час ночи. Тот катал нас по городу и травил байки о дальнобойщике, погибшем из-за качественного минета: «Лучше уж по мобильному за рулём трындеть, чем пустить в кабину шлюху!»
Однажды вечером (был август) он ушёл. Сразу во все крупные города - Гданьск, Дрезден, Осло, Гюннебо, Готенбург, Копенгаген - и во множество мелких. Ему положено. Он бродячий музыкант, балбес-менестрель. Он вечно сочиняет. Я в отместку тоже ушла в города. Но у меня было не так много городов, чтобы уйти. Кишинёв, подумаешь. Пустые площади, битые тротуары, козы рядом с шоппинг-молами. И на каждом углу - добрая-предобрая бешеная собака с больными глазами, со слюной из пасти. Кишинёв совсем не Минск - там не убирают мусор и не отстреливают собак.
Кроме того, я сходила в Стамбул. Что может быть прекрасней и пошлей? Со мной была женщина из союза предпринимателей РБ, заявившая, что когда-то была самой богатой женщиной Минска и кормила кота красной икрой. Её дед - полковник КГБ с выдуманной фамилией. Рыдаев (я изменила, но похоже). Выдумал, чтобы скрыть дворянское происхождение. Бабушка дожила до 93 лет и все время твердила, что дочь панского повара. При этом читала, вытянувшись в струнку на кончике стула, и носила большую брошь с белым воротничком. Наследство после бабушки было роскошное. Даже золотые часы, подписанные какой-то из Екатерин. Но всё украли. Потом муж разбился на машине. Сегодня она не у дел, эта хозяйка казино и ресторанов.
Мы с ней нашли дешевый оптовый квартал дубленок. Одна из торговок была удивительна. В ответ на просьбу показать товар она закивала головой, замычала и убежала. Из-за ширмы донесся шепелявый голос: «Простите, у меня во рту лекарство было, не могла разговаривать!» Последовала пауза. Затем голос продолжил: «Всё, выплюнула! А теперь только зубы вставлю - и продолжим разговор!» Она набросила на самую богатую женщину Минска в качестве аркана белую меховую курточку, раскрашенную под 101 далматинца: «Ой, вот такой расцветки только одна осталась! Берите, всего $100! Но если поговорите с хозяином, может, он за $95 даже отдаст! Сама себе такую же купила». С этими словами она вытащила из-за прилавка длинное пальто, ничем не напоминавшее куртку. Узнав, что среди визитеров есть граждане РБ, картинно закатила глаза и возопила: «О, вас послал мне Бог! Посмотрите, вот я тут книжку какую читала…» С этими словами она протянула корреспонденту « эзотерическую книгу: «Здесь сказано, что Бог может послать ого хочешь к кому хочешь! И вот чудо - он послал вас ко мне!» Она пояснила, что 40 лет не видела брата, который сейчас живет в Беларуси, и попросила его разыскать.
И я её понимаю.
Его больше нет. Каждый вечер я распаковываю письмо - из Копенгагена, Готенбурга, Гюннебо, Осло, Дрездена, Гданьска. И у меня возникают сомнения, что эти города существуют: разве может из половины городов планеты приходить письмо с одной и той же фразой? Бросаюсь искать их на Google Map, читаю энциклопедии, встречаю авиарейсы из Франкфурта и клянчу у пассажиров вещдоки того, что они куда-то летали, а не стояли все это время в специальном ангаре с декорациями. Неужели миллионы справочников и расписаний авиарейсов - фальшивка, слепленная только для того, чтобы разнообразить географию одной и той же фразы? Самой банальной фразы в мире. Бьющей под самый дых. В голову, в нос, в солнечное сплетение.
Осталось дней шесть. Через шесть дней он вернётся сразу изо всех городов. Стёртых с лица Земли и ныне действующих. А потом уедет - наверное, уже навсегда. Не сейчас. Через год. В Чехию, кажется. Неважно зачем. И неважно, что я никуда не поеду.
В первый вечер, когда мы катались на коньках, у него в рюкзаке валялся Кундера. Он научил меня читать этого невыносимо лёгкого чеха до дыр. Всё началось кундеровской Чехией, а закончится Чехией некундеровской. Мне останется всего-навсего абзац из «Невыносимой легкости бытия». Что-то о поэтической памяти: любовников можно иметь сотни, но только один человек навсегда располагается в твоей поэтической памяти. Въезжает с зубной щеткой и больше не выходит, как ни гони в шею. Это как если бы кто-то зашёл в туалет калининградского поезда почистить зубы, заперся и умер, а потом ездил бы веками до Калининграда и обратно. А пассажиры вечно глазели бы на надпись WC, горящую красным.
На моей и его поэтической памяти - красная лампочка.
А на верёвке с крыши никто так и не прыгнул. Должны были идти, но он сказал: «Я вычитал, что после падения с большой высоты человек около 4 секунд еще воспринимает происходящее. Он как бы ещё жив. И вот я подумал. Я подумал. Если бы ты. В общем, я бы прыгнул, чтобы успеть провести рядом эти 4 секунды. Точнее, уже 3». Слишком пафосно, правда?
На моей и его поэтической памяти - табличка с предупредительной надписью. Но он едет туда, где Reserved, а я остаюсь там, где «Занято!». И в комплекте с каждой такой табличкой - рычание из-за двери: «Слепой, что ли, куды ломишься?»
К чему это я несу всю эту чушь?
Да, к тому, что спятили мы тогда вполне синхронно.
Началось все с ночи на 29 февраля. Точнее, на 1 марта, но пусть будет на 29 февраля. Ту ночь я проговорила в аське с мальчишкой. Бросал мне какие-то песни, и мы слушали их на счёт раз-два. Одновременно я писала репортаж из ГАИ, про коз, висящих на шлагбаумах. Мы ни разу друг друга не видели. Я слушала, а он растолковывал мелодию: «Черная вода, свет лучами и дамба, а дома светло, тепло и сухо. Минеральная вода, оперетта, третий день дождь, пьяные цыгане, «куда катиться эта страна?», от любви не слова - может к черту такую любовь?».
Феврали и чернила - они такие: они подходят к концу. Как и всё, что портит нам кровь, что сводит с ума, доводит до самоубийства и оргазма. Сколько изведено чернил, сколько картриджей, слёз, в т.ч. крокодильих, но все феврали - они такие: кончаются, как чернила.
Потом позвал прыгать с крыши на веревке: «Не бойся. У страха глаза велики». «У адмирала Нельсона тоже сначала были велики», - поддержала я. Это был мой угрожающий намёк, адресованный не кому-нибудь, а страху высоты. Мы перебрасывались стишками, наспех скроенными. Про оседланных медведей. Про разбросанные газеты. Про ночь, аптечку и зелёнку.
Повторюсь, было 28 февраля.
А 1 марта он пришёл - прямо в мою комнату. Мы сварганили сумасшедший чай, смешав земляничник со всем, что попадалось под руку в квартире - со старыми фотографиями, подлокотниками от кресел, духами «Красная Москва», пылью. Нет, неправду сказала. Выдумала. Но чай был и вправду безумный. Еще бы - мартовский. Это была мгновенная химическая реакция с выделением тепла в большом количестве. Время слили в пробирку и встряхнули: час на знакомство, час на чай, час на водку, час на каток, час на то, чтобы остаться вместе на следующие полгода.
Он даже помнит место, где поцеловал меня на исходе четвертого часа. Где-то у магазина «Океан». Называет нулевым километром. Мы шли и болтали почему-то о Жюле Верне. Подняли головы. Над входом в метро висел плакат с надписью «Восемьдесят тысяч лье под водой». Начиналась эпоха тайнописи на каждом перекрестке. Мы заново учились читать.
Утром, как два первобытных дурня, сделали себе тарелки из выеденного фрукта под названием «памело» и что-то жадно жрали прямиком из них.
Раздавали деньги нищим, а те наперебой желали нам умереть в один день.
Мы швырнули «рыбок» и «зайчиков» в топку. Мы присобачили уменьшительно-ласкательные суффиксы к первобытным хищникам, прадедам саблезубого тигра. Получилось «смилодончик» и «нимравидик». Однажды мы целый день кололи дрова. Мои родители перезванивали и спрашивали: «Ты колешь дрова?! Ты?!» Как-то раз я приехала за ним на автобусе с выключенным номером маршрута, в кабине водителя, в час ночи. Тот катал нас по городу и травил байки о дальнобойщике, погибшем из-за качественного минета: «Лучше уж по мобильному за рулём трындеть, чем пустить в кабину шлюху!»
Однажды вечером (был август) он ушёл. Сразу во все крупные города - Гданьск, Дрезден, Осло, Гюннебо, Готенбург, Копенгаген - и во множество мелких. Ему положено. Он бродячий музыкант, балбес-менестрель. Он вечно сочиняет. Я в отместку тоже ушла в города. Но у меня было не так много городов, чтобы уйти. Кишинёв, подумаешь. Пустые площади, битые тротуары, козы рядом с шоппинг-молами. И на каждом углу - добрая-предобрая бешеная собака с больными глазами, со слюной из пасти. Кишинёв совсем не Минск - там не убирают мусор и не отстреливают собак.
Кроме того, я сходила в Стамбул. Что может быть прекрасней и пошлей? Со мной была женщина из союза предпринимателей РБ, заявившая, что когда-то была самой богатой женщиной Минска и кормила кота красной икрой. Её дед - полковник КГБ с выдуманной фамилией. Рыдаев (я изменила, но похоже). Выдумал, чтобы скрыть дворянское происхождение. Бабушка дожила до 93 лет и все время твердила, что дочь панского повара. При этом читала, вытянувшись в струнку на кончике стула, и носила большую брошь с белым воротничком. Наследство после бабушки было роскошное. Даже золотые часы, подписанные какой-то из Екатерин. Но всё украли. Потом муж разбился на машине. Сегодня она не у дел, эта хозяйка казино и ресторанов.
Мы с ней нашли дешевый оптовый квартал дубленок. Одна из торговок была удивительна. В ответ на просьбу показать товар она закивала головой, замычала и убежала. Из-за ширмы донесся шепелявый голос: «Простите, у меня во рту лекарство было, не могла разговаривать!» Последовала пауза. Затем голос продолжил: «Всё, выплюнула! А теперь только зубы вставлю - и продолжим разговор!» Она набросила на самую богатую женщину Минска в качестве аркана белую меховую курточку, раскрашенную под 101 далматинца: «Ой, вот такой расцветки только одна осталась! Берите, всего $100! Но если поговорите с хозяином, может, он за $95 даже отдаст! Сама себе такую же купила». С этими словами она вытащила из-за прилавка длинное пальто, ничем не напоминавшее куртку. Узнав, что среди визитеров есть граждане РБ, картинно закатила глаза и возопила: «О, вас послал мне Бог! Посмотрите, вот я тут книжку какую читала…» С этими словами она протянула корреспонденту « эзотерическую книгу: «Здесь сказано, что Бог может послать ого хочешь к кому хочешь! И вот чудо - он послал вас ко мне!» Она пояснила, что 40 лет не видела брата, который сейчас живет в Беларуси, и попросила его разыскать.
И я её понимаю.
Его больше нет. Каждый вечер я распаковываю письмо - из Копенгагена, Готенбурга, Гюннебо, Осло, Дрездена, Гданьска. И у меня возникают сомнения, что эти города существуют: разве может из половины городов планеты приходить письмо с одной и той же фразой? Бросаюсь искать их на Google Map, читаю энциклопедии, встречаю авиарейсы из Франкфурта и клянчу у пассажиров вещдоки того, что они куда-то летали, а не стояли все это время в специальном ангаре с декорациями. Неужели миллионы справочников и расписаний авиарейсов - фальшивка, слепленная только для того, чтобы разнообразить географию одной и той же фразы? Самой банальной фразы в мире. Бьющей под самый дых. В голову, в нос, в солнечное сплетение.
Осталось дней шесть. Через шесть дней он вернётся сразу изо всех городов. Стёртых с лица Земли и ныне действующих. А потом уедет - наверное, уже навсегда. Не сейчас. Через год. В Чехию, кажется. Неважно зачем. И неважно, что я никуда не поеду.
В первый вечер, когда мы катались на коньках, у него в рюкзаке валялся Кундера. Он научил меня читать этого невыносимо лёгкого чеха до дыр. Всё началось кундеровской Чехией, а закончится Чехией некундеровской. Мне останется всего-навсего абзац из «Невыносимой легкости бытия». Что-то о поэтической памяти: любовников можно иметь сотни, но только один человек навсегда располагается в твоей поэтической памяти. Въезжает с зубной щеткой и больше не выходит, как ни гони в шею. Это как если бы кто-то зашёл в туалет калининградского поезда почистить зубы, заперся и умер, а потом ездил бы веками до Калининграда и обратно. А пассажиры вечно глазели бы на надпись WC, горящую красным.
На моей и его поэтической памяти - красная лампочка.
А на верёвке с крыши никто так и не прыгнул. Должны были идти, но он сказал: «Я вычитал, что после падения с большой высоты человек около 4 секунд еще воспринимает происходящее. Он как бы ещё жив. И вот я подумал. Я подумал. Если бы ты. В общем, я бы прыгнул, чтобы успеть провести рядом эти 4 секунды. Точнее, уже 3». Слишком пафосно, правда?
На моей и его поэтической памяти - табличка с предупредительной надписью. Но он едет туда, где Reserved, а я остаюсь там, где «Занято!». И в комплекте с каждой такой табличкой - рычание из-за двери: «Слепой, что ли, куды ломишься?»