ПАРИЖСКИЙ ХОХОЛ
Недавно был юбилей Гайто Газданова.
120 лет со дня рождения.
Великий русский писатель, солдат Добровольческой армии, эмигрант.
У нас в России такое количество новоявленных «белогвардейцев» в медиа на всех этажах - могли бы хоть как-то отреагировать, серьёзная дата всё-таки; но, думаю, они просто не знают, кто это такой; я давно заметил: эта публика не слишком любит книжки читать - зачастую для поддержания нужного уровня интеллектуальной жизни иконы святого государя им вполне достаточно, а дальше всё проще, жирными мазками: «большевистские бесы», «белоснежное белогвардейство», «развалили империю», «в космос и без них полетели бы, только раньше».
Ну да и ладно.
...Готовил тут книжки сыну в армию (он в очередной раз попросил, прежние уже прочитал), решил любимого своего Газданова тоже положить (старший сын и старшая дочь уже читали).
Ну и как бывает: прежде чем положить, раскроешь наугад, зацепишься глазами и начнёшь читать.
Вот так я и начал читать «Ночные дороги». Роман о том, как Газданов (его лирический герой, но здесь он, впрочем, почти неразличим с главным героем) работает сначала на заводе, а затем таксистом в Париже.
Такое, Господи, чудо. Такая сильнейшая, такая умная проза.
И нашёл в числе прочего два удивительных портрета, на которые, читая книгу прежде (это было до 2014 года) внимания не обращал.
Первый - вот. Украинец в Париже. Русский, но украинец.
Обратите внимание на стремление к европейской «роскоши» этого персонажа (так и вспоминается: «Я хочу в Евросоюз и кружевные трусики» - только уже в мужском исполнении), ну и прочие столь узнаваемые черты.
Этим летом я прочитал всю прозу Тургенева и почти всю Лескова - невозможно было не заметить, как часто у обоих появляется «малоросс»: тип весьма специфический, со своими известными чертами. Это, замечу, не единственный тип, населявший Малороссию к тому времени (были и другие, вызывающие безусловное уважение, восхищение, гордость) - но, увы, достаточно частый.
И то, что и у Тургенева, и у Лескова, и вот у Газданова он имеет совершенно общие черты, заставляет нас принять тот факт, что это - не литературная выдумка. Странным образом этот тип вырождающегося русского, «хатаскрайника» - был предвестником гражданской войны на Украине.
Осталось напомнить, что Газданов на землях Малороссии и воевал. Белогвардейцы, как вы помните, воевали не только с красными и Махно, но и с Петлюрой, и с прочими самостийными атаманами.
А теперь фрагмент.
Париж, середина 20-х, один из парижских заводов.
«...В этой же мастерской, недалеко от меня, работал еще один русский, которого я знал раньше, так как одно время учился вместе с ним. Он был старше меня на несколько лет. Я никогда не мог выяснить ни его происхождения, ни условий, в которых он рос в России, потому что рассказы его об этом были абсолютно невероятны, - и походили на описания светской роскоши в дешевых бульварных книжках. Я помнил только, что у его родителей были какие-то совершенно чудовищные, по его описанию, люстры и повар-француз. По-русски, однако, он говорил с малороссийским акцентом, и отвлеченные понятия никогда не фигурировали в его разговоре. За границей в фабричных условиях он был как рыба в воде и совершенно не страдал от них, для него скорее университет был бы трагедией. С рабочими он легче дружил и сходился, чем другие, хотя почти не говорил по-французски. Работал он хорошо, был вынослив, и то, что он делал на фабрике, его живо интересовало. Он отличался еще исключительной бережливостью и анекдотической скупостью, питался только бульоном, хлебом и салом, которое он купил сразу в большом количестве за ничтожную цену, потому что, объяснял он, оно сверху было немножко испорчено, и все откладывал деньги. Потом он купил прекрасные, дорогие часы на руку - но они стояли всю неделю, он заводил их только в субботу и воскресенье, говоря, что иначе механизм изнашивается. Жизнь его была чрезвычайно проста - всю неделю он работал, возвращаясь с фабрики, тотчас ложился спать, в субботу же шел сначала в баню, затем в публичный дом. Та культура, с которой ему пришлось соприкоснуться во время учения, прошла для него совершенно бесследно; и никогда ни один отвлеченный вопрос не занимал его внимания. И долгое время мне казалось, что всю его жизнь, все его мысли, побуждения и чувства можно было свести, как в алгебре, к двум-трем основным формулам - остальное было бесполезной и расточительной роскошью. Я не мог предвидеть беспощадной мести, которую ему готовила эта самая ненужная культура и отвлеченные понятия; мне всегда казалось, что против них у него был природный и непобедимый иммунитет.
Но он был одним из первых людей в моей жизни, о существовании которых я мог иметь окончательное суждение, потому что в течение нескольких лет я встречал его время от времени, видел изменения, происходившие с ним, и особенно удивительные за последние два года; и главное, всё остановилось в ту минуту, когда достигло сильнейшего напряжения. В нем было все, что необходимо для счастливой жизни, и прежде всего инстинктивная и полная приспособляемость к тем условиям, в которых ему пришлось жить: он искренно полагал, что существует очень неплохо, что та ничтожная сумма денег, которая у него отложена - и которая каждый месяц увеличивается в той же убогой пропорции - есть некоторый капитал, что два костюма особенного, подчеркнуто модного и тугого покроя, характерного для плохих портных из бедных кварталов Парижа, - это значит, что он хорошо одет, что очередная прибавка жалованья - 15 или 20 сантимов в час - увеличивает его "экономический потенциал" - словом, для оценки своего собственного положения он пользовался критериями рабочей среды, в которой жил, а о критериях общего порядка не подозревал, - я думаю, впрочем, что слово "критерий" не фигурировало в числе тех, которые он знал. В самое первое время в Париже, разговаривая с ним, еще можно было представить себе, что этот человек чему-то учился, но уже года через два от этого ничего не осталось; он забыл это так, казалось бы, глубоко и непоправимо, точно этого никогда не существовало. Как большинство простых людей, попавших в иностранную среду, он избегал говорить по-русски, и если бы не акцент и ошибки в глаголах, временах и родах, его речь можно было бы принять за речь французского крестьянина. Он ушел с завода, где мы работали вместе, и несколько месяцев спустя я видел его в вагоне метро: на красноватых его руках, которые я хорошо знал - с утолщениями к концам пальцев и закругляющимися ногтями, - были перчатки нежно-желтого цвета, а на голове был котелок. Фамилия его была Федорченко, и это его очень огорчало, так как, по его словам, французам было трудно ее произносить, и всем своим новым знакомым он представлялся как m-r Федор».
120 лет со дня рождения.
Великий русский писатель, солдат Добровольческой армии, эмигрант.
У нас в России такое количество новоявленных «белогвардейцев» в медиа на всех этажах - могли бы хоть как-то отреагировать, серьёзная дата всё-таки; но, думаю, они просто не знают, кто это такой; я давно заметил: эта публика не слишком любит книжки читать - зачастую для поддержания нужного уровня интеллектуальной жизни иконы святого государя им вполне достаточно, а дальше всё проще, жирными мазками: «большевистские бесы», «белоснежное белогвардейство», «развалили империю», «в космос и без них полетели бы, только раньше».
Ну да и ладно.
...Готовил тут книжки сыну в армию (он в очередной раз попросил, прежние уже прочитал), решил любимого своего Газданова тоже положить (старший сын и старшая дочь уже читали).
Ну и как бывает: прежде чем положить, раскроешь наугад, зацепишься глазами и начнёшь читать.
Вот так я и начал читать «Ночные дороги». Роман о том, как Газданов (его лирический герой, но здесь он, впрочем, почти неразличим с главным героем) работает сначала на заводе, а затем таксистом в Париже.
Такое, Господи, чудо. Такая сильнейшая, такая умная проза.
И нашёл в числе прочего два удивительных портрета, на которые, читая книгу прежде (это было до 2014 года) внимания не обращал.
Первый - вот. Украинец в Париже. Русский, но украинец.
Обратите внимание на стремление к европейской «роскоши» этого персонажа (так и вспоминается: «Я хочу в Евросоюз и кружевные трусики» - только уже в мужском исполнении), ну и прочие столь узнаваемые черты.
Этим летом я прочитал всю прозу Тургенева и почти всю Лескова - невозможно было не заметить, как часто у обоих появляется «малоросс»: тип весьма специфический, со своими известными чертами. Это, замечу, не единственный тип, населявший Малороссию к тому времени (были и другие, вызывающие безусловное уважение, восхищение, гордость) - но, увы, достаточно частый.
И то, что и у Тургенева, и у Лескова, и вот у Газданова он имеет совершенно общие черты, заставляет нас принять тот факт, что это - не литературная выдумка. Странным образом этот тип вырождающегося русского, «хатаскрайника» - был предвестником гражданской войны на Украине.
Осталось напомнить, что Газданов на землях Малороссии и воевал. Белогвардейцы, как вы помните, воевали не только с красными и Махно, но и с Петлюрой, и с прочими самостийными атаманами.
А теперь фрагмент.
Париж, середина 20-х, один из парижских заводов.
«...В этой же мастерской, недалеко от меня, работал еще один русский, которого я знал раньше, так как одно время учился вместе с ним. Он был старше меня на несколько лет. Я никогда не мог выяснить ни его происхождения, ни условий, в которых он рос в России, потому что рассказы его об этом были абсолютно невероятны, - и походили на описания светской роскоши в дешевых бульварных книжках. Я помнил только, что у его родителей были какие-то совершенно чудовищные, по его описанию, люстры и повар-француз. По-русски, однако, он говорил с малороссийским акцентом, и отвлеченные понятия никогда не фигурировали в его разговоре. За границей в фабричных условиях он был как рыба в воде и совершенно не страдал от них, для него скорее университет был бы трагедией. С рабочими он легче дружил и сходился, чем другие, хотя почти не говорил по-французски. Работал он хорошо, был вынослив, и то, что он делал на фабрике, его живо интересовало. Он отличался еще исключительной бережливостью и анекдотической скупостью, питался только бульоном, хлебом и салом, которое он купил сразу в большом количестве за ничтожную цену, потому что, объяснял он, оно сверху было немножко испорчено, и все откладывал деньги. Потом он купил прекрасные, дорогие часы на руку - но они стояли всю неделю, он заводил их только в субботу и воскресенье, говоря, что иначе механизм изнашивается. Жизнь его была чрезвычайно проста - всю неделю он работал, возвращаясь с фабрики, тотчас ложился спать, в субботу же шел сначала в баню, затем в публичный дом. Та культура, с которой ему пришлось соприкоснуться во время учения, прошла для него совершенно бесследно; и никогда ни один отвлеченный вопрос не занимал его внимания. И долгое время мне казалось, что всю его жизнь, все его мысли, побуждения и чувства можно было свести, как в алгебре, к двум-трем основным формулам - остальное было бесполезной и расточительной роскошью. Я не мог предвидеть беспощадной мести, которую ему готовила эта самая ненужная культура и отвлеченные понятия; мне всегда казалось, что против них у него был природный и непобедимый иммунитет.
Но он был одним из первых людей в моей жизни, о существовании которых я мог иметь окончательное суждение, потому что в течение нескольких лет я встречал его время от времени, видел изменения, происходившие с ним, и особенно удивительные за последние два года; и главное, всё остановилось в ту минуту, когда достигло сильнейшего напряжения. В нем было все, что необходимо для счастливой жизни, и прежде всего инстинктивная и полная приспособляемость к тем условиям, в которых ему пришлось жить: он искренно полагал, что существует очень неплохо, что та ничтожная сумма денег, которая у него отложена - и которая каждый месяц увеличивается в той же убогой пропорции - есть некоторый капитал, что два костюма особенного, подчеркнуто модного и тугого покроя, характерного для плохих портных из бедных кварталов Парижа, - это значит, что он хорошо одет, что очередная прибавка жалованья - 15 или 20 сантимов в час - увеличивает его "экономический потенциал" - словом, для оценки своего собственного положения он пользовался критериями рабочей среды, в которой жил, а о критериях общего порядка не подозревал, - я думаю, впрочем, что слово "критерий" не фигурировало в числе тех, которые он знал. В самое первое время в Париже, разговаривая с ним, еще можно было представить себе, что этот человек чему-то учился, но уже года через два от этого ничего не осталось; он забыл это так, казалось бы, глубоко и непоправимо, точно этого никогда не существовало. Как большинство простых людей, попавших в иностранную среду, он избегал говорить по-русски, и если бы не акцент и ошибки в глаголах, временах и родах, его речь можно было бы принять за речь французского крестьянина. Он ушел с завода, где мы работали вместе, и несколько месяцев спустя я видел его в вагоне метро: на красноватых его руках, которые я хорошо знал - с утолщениями к концам пальцев и закругляющимися ногтями, - были перчатки нежно-желтого цвета, а на голове был котелок. Фамилия его была Федорченко, и это его очень огорчало, так как, по его словам, французам было трудно ее произносить, и всем своим новым знакомым он представлялся как m-r Федор».