О писателе Валентине Катаеве. Отрывок из книги О.В. Волкова "Погружение во тьму".
Волков Олег Васильевич
...Я в Переделкине, под Москвой. Иду по дороге, огражденной с обеих сторон заборами писательских дач.
Каверин Вениамин Александрович
Мой спутник, Вениамин Александрович Каверин, издали узнав идущих навстречу, тихо предупреждает:
- Я с ним не кланяюсь...
Мы поравнялись и молча разминулись с высоким и грузным, слегка сутулившимся стариком, поддерживаемым под руку пожилой мелкой женщиной с незапоминающимися, стертыми чертами. Зато бросались в глаза и врезались в память приметы ее спутника: неправильной формы, уродливо оттопыренные уши и тяжелый тусклый взгляд исподлобья. В нем - угрюмая пристальность и настороженность: выражение преступника, боящегося встречи со свидетелем, потревоженного стуком в дверь интригана, строчащего донос. Испуг - и готовность дать отпор, куснуть; вызов - и подлый страх одновременно. В крупных застывших чертах лица и взгляде старика, каким он скользнул по мне, - недоверие и враждебность: их вызывает встреча с незнакомцем у людей подозрительных.
Это был земляк и сверстник Каверина, вошедший одновременно с ним в группу писателей из провинции, осевших в начале двадцатых годов в Москве, которых приручал и натаскивал Горький, тогда уже достаточно перетрусивший и соблазненный кремлевскими заправилами, чтобы стать глашатаем насилия, лицемерно оправдываемого демагогическими лозунгами, - Валентин Катаев, одна из самых растленных лакейских фигур, когда-либо подвизавшихся на смрадных поприщах советской литературы.
Катаев Валентин Петрович
Нелегко было, вероятно, Каверину порвать с прежним попутчиком. В этом - мера низости автора "Сына полка" и "Белеющего паруса": уж если деликатный и мягкий Каверин решился не подавать ему руки... Впрочем, Каверин, если в книгах своих и воспоминаниях старается замкнуться в цитадели "чистого искусства", отгораживающей от критики порядков, не позволяет себе судить о политике, то поступками своими - выступлениями в защиту гонимых, действенным сочувствием к жертвам травли - подтвердил репутацию честного и достойного человека.
В среде советских литераторов, где трудно выделиться угодничеством и изъявлениями преданности партии, Катаев все же превзошел своих коллег. Ему нужно было сначала заставить простить себе отца-офицера и собственные погоны в белой армии, потом - добиться реальных благ, прочного положения. Ради этого в возрасте, когда, по старинному выражению, пора о душе думать, Катаев не гнушался, взобравшись на трибуну, распинаться в своей пылкой верности поочередно Сталину-Хрущеву-Брежневу, обливать помоями старую русскую интеллигенцию, оправдывать любое "деяние" власти - хотя бы самое тупое и недальновидное, - внести посильную лепту в охаивание травимого, преданным псом цапнуть того, на кого науськивают, лгать и лицемерить, льстить без меры. Глухой к голосу совести, не понимающий своей неблаговидной роли, брезгливости, с какой обходят его прежние знакомые, Катаев тем более возмущает чувство справедливости, что ему было дано от рождения во всем разбираться и понимать: не неграмотным деревенским пареньком встретил он революцию, не могла она обольстить его. С открытыми глазами оправдывал он насилие и клеймил его невинные жертвы...
Но нет ныне Лермонтовых, способных бросить негодяям в лицо "железный стих, облитый горечью и злостью". Да и прошли давно времена, когда бесчестье угнетало человека: понятие это скинуто со счета. Во всяком случае, в кругу современных "толпящихся у трона" литераторов.
Дивиться ли тому, что ныне пишут о Соловках, куда зазывают рекламные туристские проспекты... "Спешите посетить жемчужину Беломорья, живописный архипелаг с уникальными памятниками зодчества!"
И высаживаются толпы посетителей с пассажирских лайнеров в бухте Благополучия, изводят километры пленки, восхищаются, даже проникаются чем-то вроде изумления перед циклопической кладкой монастырских стен. И - разумеется, - слава Партии, обратившей гнездо церковного мракобесия в привлекательный туристский аттракцион!
Кто это взывал к теням Бухенвальда? Кто скорбным голосом возвещал о стучащем в сердце пепле Освенцима? Почему оно осталось глухо к стонам и жалобам с острова Пыток и Слез? Почему не велит оно склонить обнаженную голову и задуматься над долгим мартирологом русского народа, столбовой путь которого пролег отсюда - с Соловецких островов?...
Мне видятся они погруженными в Пифагорову тень, окутанными, как саваном, мертвящим мраком, удушающим и глухим: загублены, повергнуты справедливость, правда, человеколюбие, милость, сострадание...
Тихая монашеская обитель, прибежище веры и горстки мирных иноков с мозолистыми руками, обратилась в поприще насильников, содрогается от брани и залпов, сочится кровью и муками. Это ли
не знаменье и символ времени?