Одиночество
Мне стало много легче, когда я смог выходить в город. Но как давно не покидал я своей комнаты! То были горькие месяцы и годы.
Трудно объяснить, почему я живу в ней так долго - с самого детства. Это комната вдали от входа, уже в те времена ее редко кто посещал; напрочь забытая, она как будто никогда и не предназначалась для жилья. Уже не помню, как получилось, что я зашел туда. Кажется, была ночь, водянисто-белая безлунная ночь. Ясно, в подробностях, я различал всю обстановку старой обители. Постель была раскрыта, как будто ее только что покинули, я прислушивался в тишине, не уловлю ли дыхания спящих. Кто мог здесь дышать? С тех самых пор я поселился здесь. И вот уже много лет сижу здесь и скучаю. И что бы мне вовремя не позаботиться о запасах! Ах, вы, у которых еще есть возможность и время, - запасайтесь кормами, копите зерно, животворное и сладкое, ибо придет великая зима, придут худые и голодные годы, и не уродит земля в Египте. Увы, я не был запасливым хомячком, я был как легкомысленная мышь-полевка, я жил со дня на день и не думал о завтра, полагаясь на свое умение голодать. Как мышь, я думал себе: что мне голод? На худой конец я могу грызть дерево или крошить бумагу. Самый нищий-разнищий зверь - церковная мышь - божья тварь - она умеет жить ничем. Вот и я жил ничем в этой мертвой комнате. Мухи давно в ней поиздыхали. Я прикладывал ухо к дереву, не скребется ли там в глубине червь. Тишина гробовая. Только я, бессмертная мышь, одинокий последыш, шебуршу в этой мертвой комнате, бегая туда-сюда по столу, этажерке, креслам. Сную подобно тетке Текле, в длинной серой юбке до земли, ловкий, проворный, волоча за собой шелестящий хвостик. Теперь я сижу белым днем на столе неподвижно, как чучело, мои глаза, словно две бусинки, вылезли на лоб и блестят. Только кончик мордашки подрагивает едва заметно, жуя привычную крошку.
Разумеется, это надо понимать как метафору. Я пенсионер, а никакая не мышь.
То, что я паразитирую на метафорах, - это просто особенность моей природы. Я легко даю себя увлечь первой попавшейся метафоре, хватаю через край, а потом с трудом освобождаюсь от нее, постепенно опоминаясь.
Как я выгляжу? Иногда я вижу себя в зеркале. Удивительное дело, смешно и горестно! Стыдно признаться, я никогда не вижу себя en face, лицо в лицо. Но немного глубже, несколько дальше, стою там в глубине зеркала чуть-чуть сбоку, отчасти в профиль, стою задумавшись и смотрю в сторону, вроде как за спину себе. Наши взгляды перестали встречаться. Когда я двинусь - и он движется, но полуобернувшись назад, будто он обо мне и не знает, будто просто зашел туда и не смог вернуться. Тоска сжимает сердце, когда я вижу его, такого чужого и безучастного. Ведь это ты, хочу я закричать, ты был моим верным отражением, сопутствовал мне столько лет, а теперь не признаешь меня! Боже! Чужой и смотрящий куда-то вбок, стоишь там и, кажется, прислушиваешься к чему-то в глубине, ждешь какого-то слова - оттуда, из стеклянной глубины, кому-то иному послушный, с других берегов ожидающий зов.
Сижу так у стола и перебираю старые истлевшие университетские лекции - единственное мое чтение.
Смотрю на выцветшие, пожелтевшие гардины, вижу, как легко вздымаются они от холодного дыхания из окна. На этом карнизе я мог бы заниматься гимнастикой. Настоящий турник. Как легко кувыркаться на нем в бесплодном, столько раз уже использованном воздухе. Легко, без труда, чуть не сделалось само собой упругое сальто-мортале, небрежно, без участия чего-то внутреннего, чисто умозрительно. Когда стоишь, поддерживая равновесие на этом турнике, на цыпочках, касаясь головой потолка, то чувствуешь, что в этой высоте есть что-то теплое, едва уловимая иллюзия легчайшей ауры. С детства я люблю смотреть на комнату так, взглядом птицы.
Сижу и слушаю тишину. Комната просто выбелена известью. Иногда на белой поверхности взлетают морщинки трещин, иногда кусочек штукатурки падает с шелестом. Известно ли мне, что комната замурована? Как же это? Замурована? Но как я мог бы из нее выйти? Воистину: для доброй воли нет запоров, сильное желание ничем не запереть. Нужно только вообразить себе двери, добрые старые двери, как в кухне моего детства, с железной ручкой и щеколдой. Нет комнат, замурованных так, чтобы там не могли распахнуться такие двери; если только хватит сил, чтобы внушить их комнате.
Бруно Шульц
Перевод Ольги Абрамович
Публикация в рукописном "Митином журнале" 1985 год
Взято отсюда, там же и об авторе - писателе и художнике Бруно Шульце, которому 12 июля исполнилось 120 лет со дня рождения, а 19 ноября - 70 лет со дня его гибели.
Click to view