Перевал эмигрантов
Ночью опять шел дождь, по крайней мере дек был мокрым и на сосновых иглах застыли бусины воды. “Значит в горах шел снег” - подумал он и напомнил себе еще раз проверить цепи перед дорогой.
Он не спешил, отхлебывал кофе перед большим окном в гостинной, рассеянно глядя на зеленые холмы, улыбаясь чему-то, предвкушая.
Он никогда не любил, не чувствовал начало дороги, и потому она вошла в него только среди затопленных низин Сономы. Вошла первым солнцем среди облаков, Шаде, блеском воды вдоль хайвея. Собак спал на заднем сидении, и его сопение было слышно даже сквозь ровный шум бетонки. Перед Сакраменто он попал в пробку, и это немного испортило ему настроение. Но когда впереди появились белоснежные пики Сиерры он снова начал улыбаться и налег на газ.
Снег появился задолго до Голубого Каньона, сначала как намек, почти серыми пятнами в тени елей. Потом дорога резко пошла в гору, и он въехал в зиму, как в детскую сказку. Горы нависли над ним, снежные долины подобрались к краю хайвея. Дорога, однако, была хорошей, видимо чистили рано утром, и безжалостное горное солнце уже растопило наледь.
Перед перевалом Эмигрантов солнце ударило в глаза на повороте, и он на секунду испугался близкого края дороги, пропасти за ним. Где-то в этих местах, подумалось ему, переселенцы спускали лошадей и фургоны в долину на веревках. Он представил, как они пересекали эти жестокие горы, после бесконечных холодных пустынь Невады и Юты, как они спускались вниз, к зеленым лугам посередине зимы, к нежному воздуху и запаху цветущих лимонов. “Край обретешь родней родного дома, - сказал он себе, - Туда стремится ветер и струятся реки”.
Он гнал через перевал Доннера на восток, к Тахо. На мгновение вспыхнуло золотом и ультрамарином озеро в долине, и горы серпантином рухнули вниз, так что дыхание перехватило. Тахо открылось внезапно, как оно открывалось всегда, огромное, и искристое, и темно-темно синее, каким не может быть озеро, а может быть только океан.
Когда он подъехал к дому в Тахо-Пайнс, воздух уже приобрел легкий сиреневый оттенок, и тени залегли на двухметровых сугробах вдоль дороги. Тойота удачно встала рядом с Мишиной Хондой. Собак вылетел пулей на снег, пошел наметом вокруг дома, катаясь и кувыркаясь.
- Привет, старина! - закричал Миша, когда он вошел в деревянную гостинную, оббивая снег с ботинок.
- Здорово Андрей, - улыбнулся Женя, выглядывая из кухни.
Мишины дети, надежно запаркованные на диване перед телевизором, синхронно поздоровались.
- Ну как доехал? Как дорога? И где твои? - спросил Миша. Он помог Андрею занести вещи в дом. - Ваша спальня неверху направо, там было холодно, но я включил грелки. Пиво будешь?
- Мясо готовлю - Женя снова выглянул из-за холодильника.- Извини, что не отрываюсь, руки грязные.
- Мои приедут завтра. Мила работает сегодня. А ваши?
- Вечером, после работы. - Женя подошел, вытирая руки о передник. - Ну здравствуй! - рукопожатие его было крепким, как обычно, и улыбка не изменилась.
- Тебе темное? - Мишка вынул из холодильника запотевший эль. - Холостякуем сегодня. Можно будет надраться спокойно. Нет, ну ты представляешь - начал он без перехода - еду я себе спокойно.......
Андрей хлебнул пиво из горлышка, как научился только в Америке, и пошел на задний дек, чтобы позвать Собака и вдохнуть этот удивительный, хвойный, горный воздух Тахо. Каждый раз, как первый раз.
К ночи пошел снег. Он невидимо падал за сиреневой тьмой окон, падал беззвучно.Они затопили камин, и пламя весело слизывало снежинки, принесенные на дровах из темноты. Мишины дети все также сидели перед телевизором и только призрачные отблески его стеклянной жизни стали ярче на их лицах. Они поели просто. Было что-то особенно приятное в простой еде и стопке замороженной водки посреди белой тишины гор. Дом разогрелся, размяк, принял их в свои неказистые деревянные объятия и уснул.
Говорили негоромко и неторопливо. В карты играть не хотелось. Вскоре позвонила Женина супруга и сообила, что сегодня не поедет, потому что на перевале снег, и ночь, и неизвестно что еще, и в такую погоду только сумасшедшие ездят. Женька ушел с телефоном в спальню, о чем-то они там тихо говорили, он смеялся. Когда вернулся, все стали обсуждать дорогу, и каково оно там сейчас у Доннера, на серпантине. Незаметно перешли к авариям, стихийным бедствиям и прочим столь же приятным в обсуждении вещам.
Мишка закурил, сжимая Бенсон в мохнатом рыжем кулаке. Женя сидел, откинувшись в качалке, задумчиво глядя в огонь.
От бедствий перешли к событиям удивительным и необычайным, вроде призрака Английского Моряка, обитающего в Тахо или каннибалах из экспедиции Доннера. Одно за другое и Мишка рассказал про Большую Рыбу.
“Понимаешь” - начал он, разминая новую сигарету, по старой, в пальцах живущей привычке. - “Сниться мне это стало не так давно, как моя в аварию попала, а потом я работу потерял, помнишь, в прошлом году? И сначала не понимал я даже, ЧТО мне снится, просто просыпался весь в холодном поту с поджатыми ногами. А потом вспомнил... и вспомнил.
Давно это было, очень давно. Лет мне было тогда, наверное, одиннадцать, и только начинал я пробовать водолазные мои эскапады. Жили мы летом на биостанции, под Владивостоком. Папаша мой нашел для меня маленький акваланг, и я, счастливый, пускал пузыри на мелководье.
Летом... Какие яркие и теплые были лета тогда...” - он замолчал на минуту, глядя в пустоту, как в прошлое.
- “Они взяли меня на погружение. Без акваланга разумеется, но ласты и маска всегда были со мной. Они работали на больших глубинах, на траверзе Гамова, под стеной. По-моему это были томичи, но не важно. Мыс Гамова далеко уходит в открытое море, там глубоко, всегда неспокойно, там заканчивается северная ветка Куросио, теплого японского течения. Водолазы шли тяжело нагруженные, с двумя аппаратами - на груди и на спине. Погружения на большие глубины требуют глубокой декомпрессии, занимают очень много времени. И они всегда рискованны.
День был тихий по Гамовским стандартам. Ветер нес гряды облаков с северо-запада. Наш черный польский «Дракон» под двумя моторами поднимался и опускался на длинных волнах. Поднимался и опускался надо мной Гамовский маяк над рыжим обрывом. Через час я стал зеленеть и решил переместиться в воду, где не укачивает. Привязав линь к поясу, в маске с трубкой, я повис над бездной.
Это удивительное чувство, ребята,” - Мишка улыбнулся по-детски,- “Свет в море рассеивается совсем по другому, чем в воздухе. Если под ногами нет дна, то расстояния определить невозможно. Глазу не на чем остановиться. Бирюза над головой плавно густеет и переходит в сиреневую тьму под ногами. Рассеянный свет играет с воображением, и через некоторое время начинает казаться, что сумрачные тени поднимаются снизу. Собственные ноги, бледные и болтающиеся бессмысленно, ощущаешь как аппетитную приманку для неведомых монстров.
Короче говоря, я висел так довольно долго. Вода освежила меня, подводное одиночество объяло меня до души моей. Рассеянно я следил за бесконечно меняющимися бликами солнца на поверхности воды - удивительное зрелище, когда смотришь снизу. “
Мишка замолчал. Снег бесшумно падал за окнами.
“Сначала я даже не понял, что меня испугало. Периферическое зрение - штука тонкая. Помню только, как мгновенно мне стало холодно. Я опустил глаза вниз и увидел серую стену, проплывающую подо мной. ОНО было довольно глубоко и в стороне от меня. Я смутно видел какие-то неровности, балянусы или иную нечисть, растущую на нем. Наверное это продолжалось секунду, но для меня она была вечностью. Нечто громадное, головы которого я не увидел, но живо представил, проплывало подо мной, как каменная стена. Потом его не стало, я услышал снова плеск волн и понял, что не дышу. Уверен, что море вокруг меня потеплело.” - Мишка хмыкнул и затянулся.
“Не помню, как я оказался в лодке. Помню, что не мог говорить, так сильно меня трясло. И потом не мог об этом говорить, и объяснить не мог, да и сейчас, наверное, не получается.
Она снится мне, Большая Рыба, редко, обычно к беде. И просыпаюсь я, братцы, а самого трясет и ноги ледяные. И не объснить, даже самому себе, что же так напугало. Иногда думаю я даже, что не видел я ничего в тот далекий летний день у мыса Гамова. Думаю, и по-правде сказать страшно думать, что она во мне, эта Рыба, что это мое собственное безумие. Она снится мне все ближе, проплывающая бесшумно в глубине меня, там где ни света, ни надежды. Когда-нибудь я взгляну ей в глаза и не проснусь.”
Миша курил, щурясь. Глаза его были, как сухая галька под тяжелыми веками. В наступившей тишине явственно забормотал телевизор, и Андрей понял, что дети спят, привалившись друг к другу на диване.
Они перенесли детей в спальню, заварили чай, и натаскали дров. Потом позвонила Мила, и Мишка, улыбаясь, отдал трубку Андрею. Они говорили о пустяках, понятных только двоим, и он ушел к окну. “Я так скучаю”- сказала она по-английски и его накрыло, как теплой волной. Он прижался лбом к холодному стеклу и улыбнулся ей через горы, как в первый раз.
Потом Андрей вывел Собака под низкий полог падающего снега. Сосны терялись вверху. В соседнем доме слабо светились окна. “Джон Донн уснул” - сказал Андрей Собаке и заспешил в тепло.
Сон прошел. Его прогнал свежий чай и новый огонь в камине. Заговорили о чем-то веселом и приятном. Женя рассказывал об их поездке в Мексику, смеялись. Миша был в Италии, восхищался Ватиканом, и Женя вдруг хлопнул себя по колену:
- А я ведь знаком с Папой!
- Чьим папой? - не понял Миша.
- Ну не твоим же.
- Ну да, как в анекдоте, помните, к Бобу приходит приятель....
- Да подожди ты, - перебил Женя. Он наклонился в кресле-качалке и отблеск огня упал на его доброе лицо пъющего интеллигента. Глаза его смеялись.
- “А дело было так. Гуляли мы хорошо, в Ричмонде” , у друзей. Не помню то ли свадьба была, то ли день рождения. Всю ночь гуляли, от души.Под утро, часов шесть было, мы с моим другом Славой решили двигаться потихоньку. Пошли мы в сторону Гери. Туман, с океана чайки летят, а у нас такое состояние, какое бывает только после бессонного ночного пьянства. Такая смесь похмелья, изжоги и тоски. Вышли мы на Гери, а там пусто. Светает уже, витрины горят, и никого, как в кошмарном сне.
Женя потрогал себя за кончик длинного носа и улыбнулся лукаво.
- “Случилось так, что в этот день Папа Римский прилетел в Сан-Франциско с большим визитом. Прилетел он в аэропорт, а оттуда его на вертолете переправили в Парк-Пресидио, тогда еще там военная база была. Оттуда его повезли по Гери в город, где он должен был служить мессу в этом католическом соборе рядом с Коламбус.
Итак, идем мы со Славой по Гери, под ветром качаемся, как вдруг - машины, мотоциклы, полиция поехала. Мигалки, охрана и посередине всего этого - Папа на «папмобиле», эдакой стеклянной, пуленепробиваемой банке. Мы, конечно, обалдели, остановились на бровке, глаза похмельные выпучили. Не то чтобы истинная католическая вера была в нас, сами понимаете, по причине глубокого советского еврейства, но все таки не каждый день встретишь помазанника божьего.
А Папа нас увидел, кому-то там в автомобильных внутренностях знак сделал, и папмобиль остановился прямо напротив нас. Вся полиция, охрана, мотоциклы, кортеж тоже разумеется остановились с тормозным и зубовным скрежетом.
А теперь представьте себе эту картину: рассвет в пустом городе, на обочине стоят два пьяных еврея, вокруг десятки машин властьимущих, а напротив, в стеклянном аквариуме - Папа Римский. Невысокого роста, сутулый. Посмотрели мы друг другу в глаза, а потом Папа улыбнулся и благословил нас. Каждого по отдельности.
Потом они уехали. Мы со Славой переглянулись, он сказал:”Вот теперь можно и помирать” и сел на асфальт.”
- Врешь ты все, - махнул рукой Мишка.
Андрей рассмеялся и встал, чтобы подбросить дров в огонь. За стенами поднялся ветер и в трубе слегка подвывало.
- Я во все могу поверить, - сказал Андрей.- Но чтобы на Гери не было людей и машин.....
- Да нет, вы не понимаете, - загорячился Женя. - Все же было перекрыто!
- А люди? Это же не Красная площадь во время парада.
- Да ну вас. - обиделся Женя.- Чистую правду рассказываю....
- Кто еще пиво будет? - Миша пошел к холодильнику.
- А я бы шотландского выпил. - обрадовался Женя.
Разлили по стаканам скотч, вдохнули, улыбнулись. Разговор пошел о чем-то пустяковом, легком. Вспомнили молодость, подруг, попойки, здоровую печень. Андрей похлебывал скотч, глядя в огонь. Ветер накатывал с гор волнами, лепил стекольные узоры.
“А знаете, люди,- начал Андрей после длинной, заполненной ветром, паузы. - Я первый раз попробовал скотч в Москве, в весьма романтической обстановке. Было это наверное году в девяностом, в самый разгар перемен.
Я работал тогда с американцами, веселое было время. Мой начально-приятель, Джон, был своеобразной личностью, коих заносило тогда на советскую почву к большой радости КГБ. Мы работали с ним в Москве, готовили первую торговую миссию Тайваня. На тот момент дипломатических отношений с Тайванем не было, поэтому “торговой” она была лишь в определенной степени. Мы работали, как проклятые, планируя расписание, встречи, переговоры, Потом вдруг выяснилось, что визит перенесен. Мы поменяли билеты: Джон - в Нью-Йорк, я - на Дальний Восток, и в последний, неожиданно пустой вечер мы отправились в ресторан.
Это был один из первых американских ресторанов в Москве. Убей не помню ни названия, ни имени хозяина. Ресторан занимал первый этаж обыкновенного московского жилого дома в обыкновенном районе. Внутри было хорошо, уютно, стены увешаны флагами штатов. Там я, кстати, впервые увидел калифорнийского медведя и техасскую звезду.
Стоял май, какой бывает только в Москве - нежный, зеленый, теплый, так много обещающий. В большие окна, полные листвой, лился чистый вечерний свет. Посередине пятна отполированного паркета стоял белый рояль, и за ним акомпанировала себе абсолютно черная джазовая певица в белоснежном кружевном платье с кринолином. Мне до сих пор это кажется невероятным, а тогда я просто решил, что умер и попал в рай.
Нас посадили напротив рояля и Джон заказал нам обоим scotch on rocks. Мы негромко разговаривали, потягивая виски. Негритянка пела “I left my heart in San Francisco”, и внутри меня тронулась и начала медленно раскручиваться туго затянутая пружина всей предыдущей советской жизни. Скотч проник в сырые закоулки моей рано ржавеющей души и принес с собой тепло, и вечерний свет, и джаз.
Это была знаменитая джазовая певица, и не спрашивайте меня ее имя - не помню, хотя много бы отдал, чтобы вспомнить. Она была уже в годах, пела она с закрытыми глазами, и пела она... как она пела!
Мы что-то ели, что-то свежее. Зал пел и плыл, потом появилась компания стюардесс с последнего рейса ПанАм. Они были, как с обложки журнала, они смеялись и принимали комплименты с грацией и достоинством. Они принесли с собой огни далеких городов и воздух странствий.
Хозяин ресторана, молодой американец, казалось знал всех и вся. Он обходил зал, здоровался, подсаживался к гостям, говорил о чем-то, заставлял попробовать что-то особенное, какую-то закуску, которую несли официанты в белых костюмах. Он подошел и к нам, оказавшись старым приятелем Джона, и они немедленно завели разговор о его семье, братьях и сестрах, о делах отца и дяди, здоровье тетушек. Его отвлекли, и он ушел, пообещав скоро вернуться.
На дессерт был крем-брюле и старый порто, за окнами стемнело и официанты зажгли свечи на столах. Джон сидел откинувшись, глядя куда-то в пространство, как вдруг, решившись, наклонился ко мне и спросил:
“Ты видешь эту девушку за роялем” - он показал глазами на молодую приятную женщину, которая стояла, облокотившись на угол рояля у стены. Она слушала музыку всем лицом, слегка склонив голову. “Мы встретились с ней глазами, - сказал Джон.- И все случилось.”
“Что случилось?” - не понял я.
“Все. - он помолчал. - Мы встретились, познакомились, полюбили друг друга, встречались, поженились. Мы жили, любили и ссорились, родили детей, купили большой дом у моря. Мы прожили жизнь, расходились и мирились, прошли через всякое и в конце концов стали понимать друг друга. Я должен поговорить с ней! Может быть это единственный шанс.”
Он порывисто встал и решительно направился к роялю. Я следил за ним с интересом и сочувствием. Мой хорошо воспитанный скептицизм поднял свою змеиную голову. Девушка явно была русской. У нее были слишком хорошие глаза, чтобы она была на работе в этот вечер. Значит она была с кем-то. Бедный Джон.
Когда он вернулся за стол, я понял, что не ошибся. И пожалел, что не ошибся. Он протрезвел и погрустнел. А потом мы стали собираться.
Наш американский хозяин подошел еще раз, чтобы проститься. “Я забыл вам сказать, - он улыбнулся совсем по-детски. - Я женюсь. Через неделю. Я наконец-то нашел то, что ищет каждый мужчина в жизни, но как оказалось это можно найти только в России. Вон моя невеста, у рояля.” И он показал на девушку с чистыми глазами. “Girl behind the piano” - сказал он. Так она и запомнилась нам, без имени, в мягком свете свечей, в последних нотах джаза.
Я отвез Джона в его “молотовский” номер в гостинице ”Советская”. Мы молчали. Московская ночь пахла теплым дождем на асфальте, травой, молодостью. Я считал себя старым и мудрым. Я думал, что все уже позади. А все только начиналось. Где-то в невероятно сложных механизмах судьбы повернулось одно маленькое колесо, и жизнь моя пошла по удивительному пути, непредсказанному пути.
Я встретил свою Маргариту через месяц. Она шла по выцветшей от летнего солнца улице с охапкой желтых цветов. Ветер трогал ее волосы. Она шла легко, не подозревая, что ее судьба уже решена и решена не мной. Мы встретились глазами, и .... все случилось. Я знал, что у меня есть только один шанс, первый и последний.”
Ветер ударил снегом в стекло, завыл в соснах. Андрей подлили виски и подбросил дров.
“Мы поженились через полгода. Мы обвенчались два года спустя. Мы живем в доме у моря. И все только начинается.....”
- Знаете, - сказал Андрей. - когда жизнь закладывает повороты - самое главное не испугаться и удержаться в седле. И потом, за перевалом, после снега и холода будет солнце и свежая трава, друзья и стакан доброго виски у огня.
- Хау! - сказал Женя, поднимая стакан.
- Прозит! - рявкнул Мишка.
- Мой тост - сказал Андрей.- За тех, кто в пути. Чтобы им хватило сил и веры, чтобы ночь не застала их на перевале”.