Катя
Катина мама была красотка. Волосы - черная смоль, зеленые глаза, точеная фигура, стать, осанка - в ней было все. Красотка!
Я бы не удивилась, увидев Катину маму в каком-то фильме, хоть даже французском, на сцене столичного театра, или - самое меньшее - ведущей новогоднего концерта в главном ДК полуострова.
Но Катина мама привычно отстукивала каблуками лишь ей понятную мелодию в сторону детской областной (весь город смотрел ей вслед), приближалась к больнице, распахивала дверь (Мурманск оставался за спиной, радиус поражения сужался, вслед Катиной маме теперь смотрели только медбратья соседних отделений), лифт открывался на нашем этаже, и…
…и в этот момент Катина мама будто теряла все свои чары. Рррраз! - карета превращалась в тыкву, а главная красотка Мурманска становилась просто мамой. Мамой Кати. И осанка менялась. И стук каблуков становился более приглушенным, что ли. И взгляд. И постовая медсестра привычно кивала Катиной маме, а та, замедлив шаг, нарочито-аккуратно открывала дверь нашей палаты, говорила: «Здравствуйте, девочки!» и пододвигала свободный стул к Катиной кровати. Чтоб, опустошив сумку (и наполнив Катину тумбочку), через полчаса слететь с этого стула, так же аккуратно закрыть за собой дверь и выпорхнуть из больницы - навстречу миру.
Ту зиму и весну я провела на подоконнике детской областной. И видела эту перемену каждый раз. И знала, что ей причина.
***
Причина была весомая - Катя.
Мне было семнадцать. Кате… одиннадцать? Двенадцать? Катя рано повзрослела, потому большой разницы между нами я не ощущала.
Вообще, нас в той палате было четверо. Третья - Светка. Четвертая - Мелкая.
Мелкой было шесть. Компрессионный перелом позвоночника. «Папа меня подкинул к потолку и не поймал. Папа Коля. А потом с моря пришел папМиша, и разозлился на папу Колю. Больше папКоля к маме не приходил. Зато папМиша приходит, а если он уезжает в командировку, то у нас с мамой есть папВитя. Он в Коле работает, на пидзаводе. А мы как раз около пидзавода живем!»
Мелкая была противная. И не было никакой надежды, что её вот-вот выпишут: с компрессионным переломом лежать полагалось месяца полтора. И она лежала - хоть вертелась, приподнималась на петлях, но лежала, без конца ябедничала на всех, ссорила друг с другом, стучала врачам на медсестер, а медсестрам на санитарок, не выговаривала половину букв и понятия не имела, что у «пидзавода» проверочное слово «пиво».
Жалко её было, Мелкую. Жизнь только начиналась, а краски на этой палитре были… так себе.
Светка лежала на вытяжке. Перелом со смещением двух костей левой голени. Переходила дорогу на желтый свет. Светка была младше меня на пару лет, но я ощущала её старшей. В больнице Светка отдыхала, оттаивала, отогревалась за всю свою прежнюю жизнь. У неё была теплая кровать, завтрак, обед и ужин. И еще моя порция, если у меня не было аппетита - Светка никогда не отказывалась от добавки. А еще - бонусом - полдник. И кефир (или ряженка) на ночь. До больницы Светка не знала, что так бывает - жила она в деревянном бараке недалеко от больницы - я и не знала, что в центре Мурманска такие бараки сохранились - то ли со времен войны, то ли даже с довоенной поры. Светкина мама пила - сколько Светка себя помнила. А отец… отец уходил, приходил, снова уходил. Светка понятия не имела, где он обитает, когда не бывает дома.
Родители Светку в больнице не навещали. Зато через день к ней приходил Михаил Евгеньевич. Это он сбил Светку на переходе, а теперь приносил ей в сетке яблоки, апельсины, сок - все, что надо для выздоровления. Он же содержал теперь всю Светкину семью - в ГАИ завели дело о наезде на пешехода, и Михаил Евгеньевич хотел решить все полюбовно. Тем более, что Светка своей вины не отрицала. Но Светкина мама поняла, что сорвала джекпот, и…
…и вот.
Еще к Светке приходили подружки - Ленка и Танька. Танька все больше молчала. А Ленка была чисто радио - как открывала рот, едва шагнув в палату, так и не закрывала, пока лифт не захлопывал за ней свои двери. Слушать Ленку было интересней, чем смотреть спектакль. Ленке было лет 14, и у неё был годовалый сын. «Интересно все вышло, - я мамке сказала, что беременна, а она сказала: «Решай с отцом!» Отец меня и выгнал. Я год жила то у парня своего, то у подруг, а когда Ванька родился, родители пришли в роддом, посмотрели на него, и он им понравился. И они нас домой позвали. А потом мамка записала Ваньку на себя, а меня перевели в другую школу. Ну так мне без разницы - я что в ту школу не ходила, что в эту теперь не хожу!"
В отличие от Светки, которой еще нужно было лежать на вытяжке пару недель, и Мелкой, которая лежала и лежала - без каких-то конкретных прогнозов («Надо смотреть, что будет в следующий раз на снимке, а там будем решать, может, и выпишем» - говорил молодой, но из-за сросшихся бровей казавшийся суровым хирург Джагапарыч - он лечил Катю и Мелкую), у меня все было хорошо. Мне все время казалось, что я-то тут по ошибке.
Но шла неделя за неделей, а колено (повреждение мениска, разрыв крестообразных связок, имплантация лавсановых связок) не сгибалось. И снова я сидела на окне с учебником - то географии, то английского, и снова около меня тормозил (хоть казалось - спешит!) завотделением, и вместо того, чтобы отругать за сидение на подоконнике, просил вытянуть ногу, а потом сгибал её сам, пальцами ощущал щелчок где-то сбоку, теребил бороду: «Ничего не понимаю!», просил медсестру позвать из ординаторской ЮрийНиколаича, и они вместе колдовали вокруг моего колена, и медсестра бежала за самыми последними снимками, и…
…Мне казалось, что у меня все хорошо, и я тут по ошибке. Но с момента, как я повредила колено, прошло уже полгода. Полгода меня звали «Горнолыжницей» - за характерную для горнолыжки травму. Хибины виднелись за окном больницы, все выходило логично. Я не откликалась на «Горнолыжницу» с радостью и не опровергала эту версию - она была всяко лучше правды. Правдой была первая любовь. Рома.
Я не знала, понятия не имела, как справиться с тем, что разрывало меня изнутри. Махала ногами от отчаяния. И домахалась. На "Скорой" не поверили.
…Так вышло. И теперь я была в больнице аборигеном. Не таким, как Катя, но все же аборигеном. К тому же я схватывала все на лету, а потому что-то знала и понимала даже лучше Кати. Знала, что ЮрийНиколаич исключительный хирург. Потому что хирурги не оперируют своих родных - такое правило, а он не смог никому доверить дочь, и оперирует её сам. Знала, что он не ушел с работы, когда я не могла проснуться после первой операции - сидел рядом и ждал, когда я проснусь. Знала, что…
…что в соседней палате лежал Длинный. Перелом позвоночника. Вырос на 15 см за полгода, неудачно нырнул в бассейн, и позвоночник не справился с нагрузкой. Мы познакомились еще в декабре, когда Длинный был на вытяжке - сейчас, весной, он ходил в гипсовом корсете, врачи готовили его к следующей операции. Длинный был под два метра, и учился в 8 классе. Я предпочитала об этом не думать. Особенно я об этом не думала, когда ночные смены были у медсестры Марины - она была ненамного старше меня, а потому разрешала больше, чем другие сестры. Когда дежурила Марина, то после отбоя, когда отделение погружалось в сон, мы по какому-то кабельному каналу смотрели фильмы у Длинного в палате - телик ему принесла мама. Мама Длинного работала медсестрой в соседнем отделении.
Длинный лежал - сидеть ему было почти нельзя, я полулежала рядом, и неважно, что было на экране, но это была жизнь. Настоящая жизнь, а не пюре с комочками, что давали на обед.
Длинный называл меня «мама», а я его «папа». Мы экстерном миновали этап «жених и невеста», «муж и жена», потому что слева от нашего поста находилось ожоговое отделение, и там лежали обожженные малыши из детского дома. Девочка. И мальчик. И мы с Длинным сидели возле них ночами после операций, вызывали медсестру - просили вколоть обезболивающее, переставляли лампу, которая сушила лоскуты кожи, ходили навещать их днем. Малыши дали нам наши прозвища - и мы (Длинный - первый) как-то легко, логично их подхватили. Сейчас малыши выздоравливали и почти не нуждались в наших ночных сменах. В рекламу я ходила их проведать - все было гладко.
С Длинным в палате лежал Андрюха. Ампутация руки по плечо. Ровесник Длинного. Катался на товарняке, хотел что-то украсть, наверное - и хотя была официальная версия «хулиганство» (в больницу к Андрюхе приходили менты и составляли протокол), Андрюха настаивал, что он «тупо ловил адреналин». А дальше был выстрел охранника. Даже не один выстрел. Рука в клочья.
Я опасалась Андрюху первое время. А потом - время в больнице летит незаметно - мы сами не заметили, как подружились. Ну, может, не подружились - «подружились» - слишком громко, но поняли друг друга. Андрюха начал забывать свой воровской жаргон, все чаще вступал в наши с Длинным разговоры, съедал плюшки, что мне в больницу передавала бабушка - спасал мою фигуру, становился «своим».
Длинный - был мой больничный парень, «папа». Но мне было 17. И от меня фонило юностью, нежностью, весной, нерастраченными эмоциями.
Ромка был не первый, кто приехал ко мне в больницу из Полярного. Наше расставание перед Новым годомбыло не забыто, но это был Ромка, Ромка… Ромка - и этим все сказано.
До Ромки был Беляев. Не знаю, что он там себе напридумывал - я не читала его мыслей. Осенью мы тусовали в одной компании, не больше - но как только я попала в больницу, Беляев будто ощутил, что это его шанс. Папа злился: «Он нам спать не дает! Он названивает каждый день, как у тебя дела! Откуда я знаю, как у тебя дела сегодня - вчера я ему уже все рассказал!» Я не возражала против Беляева - не потому, что мне было скучно, нет. Потому что это тоже была жизнь, а не рентгеновские снимки и не ЛФК.
Приезжал Тарантул. Шептал что-то в ухо чуть надтреснутым голосом, рассказывал, как готовится к экзаменам, делился тайнами. Угощался яблоками из моей тумбочки.
ЮрийНиколаич поймал меня в коридоре: «Готовься, во вторник будем оперировать! Мы с заведующим поняли, наконец, что у тебя там!» - но не успела я примериться к этой новости, как приехал Сашка Ч. С мамой! Прошлой весной Сашка целовал меня горькими, прокуренными поцелуями - то были первые поцелуи в моей жизни, осенью он написал пару писем из Орла, куда переехал с родителями и вот - приехал, как к невесте. Справа - мама, слева - пакет с помидорами с рынка. В Мурманске. Пакет с помидорами. Я поняла - дело серьезно!
Календарь сдавал позиции, вычеркивая день за днем. До выпускного оставалось все меньше дней. Я не думала прицельно про Ромку, или про Беляева, или про Сашку Ч. (он уехал обратно в Орел и больше от него вестей не было - видимо, передумал жениться). Про Тарантула не думала тоже. Кроме них был еще Колька - он не приезжал в больницу, и я понимала, почему: вряд ли у него были деньги на автобус до Мурманска. Еще был Славка. Еще… Я не думала прицельно ни про кого. Я думала про колено: завтра мне снимут гипс, и… Согнется? Без щелчка? Все хорошо теперь будет? Заведующий клялся, что вот теперь - теперь все будет лучше прежнего. И на полях тетрадки по алгебре рисовал мое колено до и после. И схематично изображал операцию.
***
Колено согнулось! Согнулось! Не лучше прежнего, нет, но согнулось - безо всякого щелчка! Юрий Николаич давал мне неделю на реабилитацию и отпускал - так, что я успевала (с корабля на бал!) на «Последний звонок»!
…Я шла на костылях по коридору. Из мальчишеской палаты неслось: «Ирка, ссать охота, скорей!» - у новенького, Вадика, не было своих костылей. В окна светило Солнце - такое, которое бывает только на Севере и только в мае. Оно заливало коридор светом, и вспоминался одновременно и оживающий от куриного бульона Алексей Маресьев и Солженицын, вышедший из своего «Ракового корпуса» в новую жизнь. Вдруг меня качнуло и… не знаю, как точнее сказать - чтобы не идиомой. Да ладно, пусть будет идиомой: в доли секунды я поняла, что почва уходит из-под ног, но не поняла, отчего. То ли голова закружилась, то ли…
… я открыла глаза и увидела, что меня держит Юрий Николаич. Держит на руках. Как дочь. Увидев, что я в сознании, поставил меня аккуратно на пол и, поддерживая подмышки, довел до кровати: «Лежи уж! Напугала меня! Сейчас принесу костыли! Зря я тебя, что ли, перекраивал? Ты что, Ирих, решила все испортить? Там только пол помыли, а ты на костылях!» Не понимаю, как, когда Юрий Николаич успел меня подхватить: я падала, а он выходил из ординаторской. Между нами был длинный коридор.
Юрий Николаич - вот кто был моей самой большой больничной любовью. Рядом с ним все мои мальчишки казались… мальчишками. Но я была девчонкой. И потому не чувствовала, что что-то не то. Внутри себя я понимала - можно. Сейчас можно. Так же, как выпить пополам со Светкой пиво после отбоя в Новый год. Так же, как купить это пиво в больничном киоске. Так же, как сидеть на кровати Длинного после отбоя. Можно. Чтобы не съехать с катушек - от боли, от неизвестности, от обиды, и… и снова - от боли. Не за себя - за малышей в палате на другом конце коридора. Куда ноги несли сами, когда мне было совсем плохо. И становилось легче.
***
Беляев вышел из палаты, прикрыв аккуратно дверь: «Ну, теперь приду в гости, до встречи в Полярном!», и Катька вынырнула из-под одеяла: «Я не понимаю! Нет, ну ладно они к тебе заладили ездить, ладно! Но целоваться-то обязательно с каждым?»
Я опешила. А потом улыбнулась - наверное, не обязательно. Но когда еще? И это - поцелуй на прощанье - было то единственное, что я могла подарить Беляеву, Тарантулу, Сашке Ч., Ромке. В дорогу, напоследок. То единственное, что оставалось мне от них в подарок (пирожки от Беляева и помидоры от Сашки Ч. не в счет).
- Кать… Ну, Кать…
Катька уже занырнула обратно под одеяло - и выдернуть её оттуда не было никакой возможности.
В палату зашла географичка: «Катя, будешь сегодня заниматься?» Катя не подала никакого знака, и географичка примирительно села возле моей кровати: «Ну, Ир, давай тогда позанимаемся с тобой. О чем хочешь поговорить?»
Учебник мы давно прошли. Теперь можно было говорить о чем угодно. Я усмехнулась:
- Давайте о Блавне и Млавне!
- То есть? - удивилась географичка.
- Ну, это моя сестра, когда едет в Мурманск, так читает названия рек. Большая Лавна - Б.Лавна. Малая Лавна - М. Лавна.
- А, я тебя поняла, - улыбнулась географичка. И, отметив что-то там у себя в ведомости посещений, потрепала меня по плечу, - ну когда выписываешься? Больше не увидимся?
Меня выписывали во вторник. Через неделю после операции. Катя так и не вынырнула из-под одеяла - ни когда приходила математичка, ни когда (впервые за месяц) пришла англичанка. Пришлось мне вспомнить квадратный трехчлен и «Moscow is the port of five seas». Все понимали, что впереди экзамены, и что оценки уже стоят, и эти майские уроки были сущей профанацией. И - ну их, тетради-учебники! - мы с Длинным писали друг другу свои адреса и телефоны. Чтоб когда закончится этот виток, встретиться на новом, и быть рядом (даже если поодаль) в горе и радости. Потому что понимали - теперь вряд ли удастся забыть те ночи в ожоговом. Потому что знали друг о друге больше, чем надо бы. Знали даже как подавать судно и как жить после этого судна дальше. И потому - потому писали адреса и телефоны, а потом дублировали их в других тетрадях - на всякий пожарный. Чтоб радоваться, когда длинный поступит в мед. Чтоб будить его на гистологию, когда он приходил в воскресенье в гости и оставался с ночевкой. Чтоб поддерживать, когда он будет колебаться между медициной и ремонтом машин. Чтоб… да много что там будет потом, впереди. Моя дочка. Его дочка. Мой сын. А дальше посмотрим, чей ход.
***
Я провела в больнице полгода. И на «Последнем звонке» (Юрий Николаич сдержал обещание!) танцевала самый настоящий вальс.
А Катя осталась в больнице. Роскошные черные волосы. Зеленые, в маму, глаза. Ей было одиннадцать. Или двенадцать. Неважно, сколько - она провела в больнице все эти годы - с самого рождения. У неё все было не так и все не то. Вывихнутые суставы ног, левые рука и нога вдвое короче правых, что-то не то с позвоночником. Сейчас у Кати на ноге был аппарат Илизарова и суровый Джагапарыч (вовсе не суровый, просто сросшиеся брови, и ничего больше) каждый день удлинял Катину ногу на миллиметр. А до этого аппарат удлинил Катину руку. А до этого… До этого Кате что-то поправили в челюсти, и она в десять с половиной лет научилась жевать - а прежде пила из бутылочек пюре.
С чем у Кати было хорошо - это с головой. И с чувством юмора. Мы отлично провели эти полгода вместе. Отлично. Когда было не больно и не страшно - мы смеялись так, что постовая медсестра обещала написать петицию заведующему и пожаловаться на наше поведение. И жаловалась даже. И заведующий нас хвалил, говорил: «Кто смеётся, тот выздоравливает!» Но теперь за окном бушевала весна, и Светку выписали, и меня тоже, и даже противную Мелкую выписали, и она уехала на свой пидзавод. А Катя осталась. И Джагапарыч снова заходил к нам в палату - в любое время, и часто приводил с собой студентов, и они стояли над Катей и смотрели на её снимки и на её руки-ноги. И от этого было ужасно тоскливо даже мне - а уж Кате…
- Кать, - а мама? Мама к тебе приедет? - спросила я.
Я едва сдерживала слезы. А Катя пряталась под одеялом. Наверное, тоже сдерживала. А может, и нет. Она оставалась совсем одна в палате. Длинный, правда, обещал заходить. И Андрюха. Но Андрюху обещали выписать в пятницу - после того, как придет дядька, который снимает мерки для протезов, а Длинного - на следующей неделе.
Я вдруг вспомнила, что во всей этой весенней чехарде уже сто лет не видела Катину маму. Смотрела на дверь - и видела там - через день - свою маму, реже - папу, один раз ко мне приезжал директор папиного завода, Павел Григорьевич - и перепугал всех врачей: ни бахил, ни сменки, зато широченная спина и 130 кг веса. Видела там Беляева, Ромку, кого угодно. А Катину маму - с осанкой, с перестуком каблуков, со статью и пронзительно зелеными глазами - не видела. Неделю? Две? Месяц?
- Приедет, - Катя высунула нос из-под одеяла и примирительно кивнула. - На следующей неделе. Токсикоз у неё.
У меня перехватило дыхание.
А Катя набрала побольше воздуха в свои легкие и почти улыбнулась. То есть улыбнулась (я поднимаю из памяти то мгновение и снова убеждаюсь - улыбнулась!), а я не сразу, позже поняла, что это была улыбка - после операций у Кати мимика была так себе.
- У меня будет сестра.