PS-Вигилия. «Хроники кёнигсбергских сирен и русалок…» Аурифабера-Ансельма, фрагмент 2
(продолжение факультативного дополнения к "Кнайпхофским вигилиям". Начало см. http://popadin39.livejournal.com/51589.html)
Наутро, размышляя над вчерашним неудачным побегом и последующим событием на мосту, рассматривая кольцо, Ансельм пришёл к Очевидному Выводу.
Если он попал сюда, в мир подводный, через водоворот, то и выбраться назад он может также через водоворот.
Вот.
Значит, надо отыскать Правильный Водоворот.
Сказавши так, он выглянул из Убежища и новыми глазами осмотрел мир вокруг себя.
Боже, сколько здесь всего! И оно ВСЁ не имеет никакого отношения к водоворотам, искомым и взыскуемым! Вот мохнатые стволы тянутся вверх, образуя колышущийся полог, будто стоящий на многочисленных ногах-столбах. Он пронизан ходами, гротами и пещерами, в которых рукодельное свойство свай из сибирской лиственницы поросло прегельским былием - но: ни одного водоворота, способного вместить тело некрупного студента, заблудившегося в пространстве и времени. Былие легко колышется течением, само собою разумеемым, как «время» в сухопутных мирах. Вот стая головастиков затеяла свару за обладание какой-то головастой ценностью. Надо же, каждая тварь в мире придумывает себе ценность и ею живёт, - поразительный закон вселенной! - вот… впрочем, водоворот… Ансельм понял, что начинает терять способность к концентрации - и решительно пустился в круговой обход подводного города.
Отправившись по привычному маршруту с непривычной задачей, Ансельм узрел то, что ранее не входило в его глаза. На самом слиянии двух рукавов, напротив Биржи, от схождения двух потоков речных, обычно и складывался водоворот. Снизу, из воды, он выглядел как подвижный конус, который то разбивался на четыре отростка, то соединялся вновь в один. А то каждый из этих четырёх, в зависимости от ветров и намерений вод, вдруг шёл гулять по руслу автономно друг от друга, и в некоторые разы они доходили даже до Пороховой башни или Голландского трактира. Но, несмотря на таковую вольность, они рано или поздно собирались вместе, даже если зарождались в разных рукавах реки.
Такая сложность заставила Ансельм призадуматья. Он вспомнил, что когда нырял у Медового моста в водоворот, там тоже было пять. И если нырять сейчас, то в какой из четырёх? или попробовать сбежать через общий?
Утро следующего дня следующей протоки он провёл в размышлениях и тягостных предощущениях, затем отправился, как обычно, на встречу к Виене, но она не пришла - впервые за всё время его пребывания в подводном царстве. Это его обрадовало.
- Сейчас или никогда! - Решил он, сбрасывая сонное оцепенение. Длань в этот раз он решил не брать («пусть здесь похранится, мало ли что, если выживу - нырну и достану из воды»), и с намеренно-обычным видом и обычной своею подводной походкою, не привлекая ничьего внимания, он перебрался к Бирже.
Они были на месте - четверо, которые вот-вот сольются… уже слились в один водоворот, крупный и засасывающий в себя щепки и пассивные водоросли. Оглянувшись и увидев вокруг туман, и волновую тягу, и тьму неизвестности, и краешек небесного покрывала наверху, - правда, какой-то подводный уд рак выпучил на него глаза из-под коряги, но кто на них внимание тратит, на удов раков-то? - он подобрался, взмахнул по-птичьи полами измочаленного камзола, который придавал движеньям синематографическое свойство «рапид», - взмахнул руками, как при броске пустой бутылкой с заключённой в ней запиской отчаянья («мил человек, если ты читаешь сие послание, я могу быть спасён»), -
- и бросился в воронку, как бросает свою вертикаль прыгун с вышки.
Последнее, что успел заметить в прыжке Ансельм, это пресловутый уд, что свернулся от изумления в морской узел рак, вставивший клешню под усы и пытающийся свистнуть.
Мелькнула тьма, воды вокруг застыли и будто окаменели, с ними окаменел и Ансельм, и когда он понял, что вот, он умер и теперь навечно застрял меж двух миров, - тьма расступилась, в лёгкие вонзилась сотня ножей, свет вошёл в приоткрытые веки студента, и он со стоном отверз их, лёжа на спине на чём-то жёстком, но сухом. Реки вокруг не было. Были какие-то кривые стены, которые гудели призраками слов, которые, уменьшив в размере, можно было опознать:
- Смотри, шевелится! А почему он золотой? Впрочем, неважно - смотри, он шевелится, он живой! А можно я его возьму к себе на время?
Сквозь открытые вежды студент смотрел на круг над ним, в котором круге видны были какие-то лица. В радостном возбуждении из этого круга к нему тянулись пальчики с накрашенными ноготками, затем пальчики застывали в пространстве и стремительно уменьшались в размере, и чем старательней обладательница их протягивала, тем дальше оказывалась от предмета своего любопытства. На миловидном личике любопытство и жажда обладания сменились непониманием, затем изумлением, и затем напудренный прекрасный носик покрывается испариной от встречи с Неясным и Загадочным.
- Так его не достать! Он убегает… - сказал кто-то за пределом видимости ужасно огромным голосом. Вообще препротивно, когда все вокруг разговаривают такими голосами, а ты в ответ ничего не можешь…
- Убегает, потому что золотой? И почему он называется золотой? Обычный, коричневый… - сказали глаз и нос, и обиженно заморгали и зашмыгали.
«Почему я золотой? Я не золотой, я серебряный. И я не убегаю», - хотел сказать студент, но не смог. Он лежал на спине в какой-то яме с твёрдыми коричневыми стенами, и стены эти смыкались вверху, образуя круглое отверстие. В отверстии светились огромный глаз и нос, судя по конфигурации, принадлежавшие какой-то особе светского пола.
Тут у него закружилась голова. Он понял, что сидит в горшке.
Он вскочил, на всякий случай ощупал голову (она была пуста, без короны, лишь волосы встали дыбом), - и принялся стучать кулаком в глиняную стену, произведя лёгкий мелодический звук.
- Пустите, пустите! Выпустите меня отсюда! - в горести твердил он, и его удары складывались в какую-то даже мелодию, какая по весне раздаётся высоко над Ломзе и на другом конце которого кузнец Вакулис выковывает в своей кузнице под черешчатым дубом одновитое колечко для дивчины с длинной косой из Закхайма..
- Смотри, смотри! - в восхищении зашептали огромные глаза у края горшка кому-то невидимому. - Он музыкант, он играет на своём этом горшке!
Услышав такие комплэмэнты, Ансельм застонал и в бессилии спустился на пол. Сверху на него с любопытством взирал то один, то другой девичий глаз.
- Он играет какую-то пиэсу с музыкой… А как его зовут? Руки поднял…
«Наверное, это другой горшок, - думал Ансельм лихорадочно. - Вряд ли горшок из Валленродской библиотеки кто-то взял на светский приём в качестве развлечения, игры с пространственным континуумом… Кстати, а кто может взять что-то из библиотеки Валленродов, если он не Валленрод? Или, скажем, герцогиня Кайзерлинг?… или Шарлотта?»
- Какой милый! А он настоящий?
- Я же говорила, что это волшебный горшок!
- А пусть он попрыгает! А пусть станцует, а?
Последнее предложение возбудило в студенте чувство собственного достоинства. Ярость бросилась ему в голову, вызвав отчего-то образ Трефузиса, который… впрочем, все мы знаем, что сделал бы при таких словах Трефузис. Ансельм встал, упёр сначала руки в бока и выдал торчащему в вышине глазу на латыни длиннющую, как старая сплетня, утреннюю тираду, которую постоянно слышал от Трефузиса, добавив к ней несколько глаголов в повелительном наклонении. Затем, глядя прямиком в огромный глаз, сделал его обладателю огромный «нос» из всех десяти пальцев, что имел в наличии. Затем немного подумал, и в довесок, чтоб уж никаких сомнений не было, снял портки и развернул изготовленную корму навстречу внешнему наблюдателю.
- Фууууу, он дразнится! - обиженно заявил глаз, надув невидимые за горшком губки. - Каков наглец! Ах, так! Сейчас он уменя поплавает! - и с этими словами над краем горшка показалось зелёное горлышко, по которому Ансельм узнал бутыль Кнайпхофского медового, и затем из горлышка низвергнулись на Ансельма струи вина.
«Этого ещё не хватало - утонуть в вине!» - мелькнуло в голове студента. Струи стали наполнять горшок и сложились в небольшой потоп, который свернулся в спираль, сбил студента с ног и всосал в разверстое жерло, проходящее сквозь днище волшебного горшка. «Ой, он исчезает!... я хотела его всего лишь проучить и выловить, а он растворился…» - последнее, что слышал Ансельм. Его протащило сквозь муть и мрак, в котором не вздохнуть и не выдохнуть, через стеклянный мир, в котором все предметы полупрозрачны и каплевидны, - а потом выкинуло из воронки, в которую он недавно нырнул, второй раз убегая из города, из царства русалок. Выкинуло назад, под воду, в том же самом месте, откуда он бежал.
…Вернувшись домой, в Убежище, Ансель преклонил голову в спальном углу. Сил не было настолько, что он даже не стал срывать свежую паутину, которую в его отсутствие сплёл паук в углу, где студент раньше держал осколок зеркала.
«Ну, зачем, зачем я нырнул туда без Длани?!» - последнее, что пронеслось в голове Ансельма, и он, потрясённый всем произошедшим, пропал в коротком глубоком сне.
* * * *
В полдень солнце заглянуло в Убежище. Ансельм проснулся. Раскрыв глаза, он смотрел, как у входа поток несёт мутноватую воду Прегеля, как проплывают по воде тени облаков и лодок, как веселится у входа стайка мальков.
- Ансельм! - позвал снаружи голос, и студент встрепенулся. Виена никогда не приплывала к нему домой, а тут… Он лихорадочно заметался по каморке, приводя себя в порядок, но застыл. Утренняя паутина исчезла, хотя нет - покрылась серебряным налётом. Ансельм склонился поближе, вглядываясь, и из серебряной плоскости, прикреплённой нитями к подводным корням, на него взглянуло его лицо. Немного опухшее, но, без сомнения, его, ансельмово, лицо, которого он не видел уже со времён памятного шторма. Он в изумлении тронул новое зеркало пальцем. Оно оказалось мягким и под пальцем прогнулось, но когда палец был убран, вернулось к исходной ровности.
«Живое зеркало! - изумился Ансельм. - Ладно, потом разберусь», - и спешно выплыл из Убежища. Виена пристально взглянула ему в лицо, но ничего не сказала, и они молча поплыли обычным повседневным маршрутом.
…В первые дни Ансельм не понимал смысл этих ежедневных моционов, иногда молчаливых, иногда - в разговоре. Но потом сообразил, что это взаимный смотр Четвёртого города Кёнигсберга. Все друг друга увидели - даже мельком, - оценили наряд, выражение лица и бодрость движений. То, что обычно делалось на рынке или в собрании Юнкерхофа, дворянского собрания, здесь делалось таким образом.
……………………………..
- Я буду ждать тебя там, за некрополем волхва… - однажды при прощании сказала Виена и осеклась, поняв, что выдала какую-то тайну. Ансельм, будучи поутру рассеян, конечно, «ничего не заметил», а после расставания с Виеной предпринял дополнительную непринуждённую прогулку вокруг острова.
Вскоре он нашёл его.
Это была выемка, полу-пещера в телесности Кнайпхофа, в подводной его части. Ещё некоторое время назад её не было - он точно помнил! - но вот - теченьем, иль каким умыслом, она появилась в подводной толще Кнайпхофа. Сунувшись в её полутьму, Ансельм разглядел среди светящихся гнилушек то, что в подводном мире не могло быть по принципу. Идеально ровная призма неведомого полупрозрачного камня (оникс, почему-то решил для себя студент) торчала из континента острова, справа и слева подпёртая сваями. Ни всегдашний зеленоватый налёт, ни окислы призму не покрывали. Она даже будто светилась изнутри… Ансельм поскрёб призму ногтём, ничего не наскрёб и в озадаченном состоянии выплыл наружу.
Там его ждала Виена.
- Это могила несказуемого короля, волхва, - сказала Виена серьёзно. Она вообще редко улыбалась с Ансельмом - он видел, как она радостно хохотала с другими русалками, но вот со студентом сохраняла суровость. - Когда домовина показывается из кнайпхофского свода корня, это означает, что вскорости задуют западные ветра, река встанет, - продолжала русалка, и взглянула наверх, на дневной отсвет реки. - Начнётся наводнение, и границы мира, суши и реки, подвергнутся испытанию на устойчивость. Это время «рачьих бунтов» и нащупывания новых берегов. Кратковременное испытание, но от исхода которого русло реки может поменяться. Русло, но не сама река, - добавила она. И сказала, глядя Ансельму прямо в глаза: - Знай же, что обладатель этого кольца может жениться на русалке, в отличие от остальных… - и потупила взгляд. Ансельм застыл. Нет, ему приходили в голову мысли - всякие - а как без них холостому студенту в подневольной экспедиции? Но чтобы вот так, жениться… да и не совсем понятно, как они женятся-то с хвостами, скажем так... Или он съёмный? И кто проводит обряд сочетания?..
- Понятно, - сказал он, лишь бы что-то сказать.
- Ладно, всё! - оборвала разговор Виена. - До встречи! - и была такова.
А Ансельм достал кольцо из кармана, и в который раз принялся его рассматривать, думая «Откуда она знает про кольцо?» Металл был похож на серебро; поверх завитого в один оборот единственного обода шёл узор из листьев папоротника и неведомого цветка, повторяющегося три раза в разных видах. Ансельму кольцо налезало только на мизинец, и сколько ни крутил он его, сколько ни поворачивал так и сяк, творя глухие бормотания, смысл которых сводился к «хочу вернуться вновь в подлунный мир!», ничего не менялось ни в нём, ни в окружающем мире. На третью попытку кольцо натёрло палец, и студент понял слова неведомой дивы, которая требовала «обычное кольцо, а не волшебное».
* * * *
…Прегель-Прегель! Топкими болотинами разливаешься ты, кувшинными озёрами, проточными старицами - но мало кто из земных существ наблюдал тебя изнутри, а это, как говорила кума Евгинья из Хаберберга, очень хорошо, потому как никто из нас внутри не краше наружного. Не всякому дано заглянуть под гладь твою, сполна познать объятья твои и подводные теченья, ну а тем, кому неможно сие знание, им остаётся только читать про неё.
«Это четвёртый город Кёнигсберга, который имеет своим символом русалку-сирену, Русалку взывающую (Зовущую). По своему статусу её стоило бы поместить на самую высокую точку «внешнего» города, она символизировала бы четвёртый град, невидимый. Здесь нет огня и внемени, вместо них - ток воды, всегдашний и непрерывный».
«Кнайпхоф, как и Венеция, создан для того, чтобы выросло и процвело под ним своё русалочье племя, гордое государство. Одна из трактовок герба заключается в том, что некий горожанин в зелёном кафтане отобрал у русалок (или они ему сами подарили - неясно) старинную, неизвестно где ими взятую, корону, и водрузил её над водою в характерном жесте - это и был жест основания града Кнайпхофа.
Русалки, если они предпочли земную жизнь жизни под-водной, то они живут почти как обычные женщины, за исключением одного: им нельзя смотреться в зеркало и стоячую воду, так как в них не видны мысли, а токмо лишь облик и желания. Если они нарушают этот запрет, то превращаются в камень, становятся прекрасными скульптурами - изысканными в деталях и печальными по сути. Эту разновидность «проклятия амальгамы» лишь нескольким удалось преодолеть, и в этом им…» . Из «Хроник кёнигсбергских сирен и русалок», начатых Аурифабером и продолженных впоследствии бывшим студентом Ансельмом.
….Утро обычно начиналось так. Проснувшись, как обычно (как быстро возникает это «как обычно» в мире без времени и снов! который и сам является сном без времени…) - он отправлялся на встречу с Виеной, а после небольшой круговой прогулки вокруг острова они расставались. Она плыла по своим русалочьим делам, а он - смотреть, как и что с Кузнечным мостом (под Медовый он почему-то не заплывал). Там он игрался в струях Нового Прегеля меж мостовых опор и ждал, когда с моста упадёт непреднамеренная весточка Того Мира - кусок выброшенной верёвки, или огрызок яблока, или… да мало ли вещей кидается с моста в субботний день на берегу Рыбного рынка! Бывали дни, когда целые истории падали с моста! Например, в виде перевёрнутой телеги, которую затем с криками и руганью весь день тянули из реки, доставляя немерянное удовольствие досужим обитателям подводного мира…
Здесь он проводил часы в созерцании остатков жизни надводной и речном полнокровии жизниподводной. Вот мальки играют. Всяка детвора носится взад-вперёд без разбору, хоть в воде, хоть в воздухе, хоть по земле, да. Вот двое дерутся из-за жирной добычи - осетра, упавшего с лодки, пришедшей из Пиллау, - также знакомый сюжетец, ничто не ново, да. Вот двое уединяются…
Часы растворения в подводной жизни сменялись лихорадочной добычей информации о «внешнем мире и его происшествиях». Обнаружив, что одна из опор Кузнечного моста лучше других передаёт звуки происходящего на Кузнечном мосту, Ансельм, приникнув к ней ухом, часами слушал разговоры людей, идущих по мосту с одного берега на другой; крики зазывал, что торговали у моста потребным товаром, да возгласы извозчиков, которые, как известно, даже на причастии шепчут так, что у батюшки свечи колышутся.
Но потом возвращался в своё Убежище, смотрелся немного в зеркало, чтобы не забыть, кто он и где он, и, как только смеркалось, погружался в дрёму.
Однажды...
(окончание - через неделю).
Наутро, размышляя над вчерашним неудачным побегом и последующим событием на мосту, рассматривая кольцо, Ансельм пришёл к Очевидному Выводу.
Если он попал сюда, в мир подводный, через водоворот, то и выбраться назад он может также через водоворот.
Вот.
Значит, надо отыскать Правильный Водоворот.
Сказавши так, он выглянул из Убежища и новыми глазами осмотрел мир вокруг себя.
Боже, сколько здесь всего! И оно ВСЁ не имеет никакого отношения к водоворотам, искомым и взыскуемым! Вот мохнатые стволы тянутся вверх, образуя колышущийся полог, будто стоящий на многочисленных ногах-столбах. Он пронизан ходами, гротами и пещерами, в которых рукодельное свойство свай из сибирской лиственницы поросло прегельским былием - но: ни одного водоворота, способного вместить тело некрупного студента, заблудившегося в пространстве и времени. Былие легко колышется течением, само собою разумеемым, как «время» в сухопутных мирах. Вот стая головастиков затеяла свару за обладание какой-то головастой ценностью. Надо же, каждая тварь в мире придумывает себе ценность и ею живёт, - поразительный закон вселенной! - вот… впрочем, водоворот… Ансельм понял, что начинает терять способность к концентрации - и решительно пустился в круговой обход подводного города.
Отправившись по привычному маршруту с непривычной задачей, Ансельм узрел то, что ранее не входило в его глаза. На самом слиянии двух рукавов, напротив Биржи, от схождения двух потоков речных, обычно и складывался водоворот. Снизу, из воды, он выглядел как подвижный конус, который то разбивался на четыре отростка, то соединялся вновь в один. А то каждый из этих четырёх, в зависимости от ветров и намерений вод, вдруг шёл гулять по руслу автономно друг от друга, и в некоторые разы они доходили даже до Пороховой башни или Голландского трактира. Но, несмотря на таковую вольность, они рано или поздно собирались вместе, даже если зарождались в разных рукавах реки.
Такая сложность заставила Ансельм призадуматья. Он вспомнил, что когда нырял у Медового моста в водоворот, там тоже было пять. И если нырять сейчас, то в какой из четырёх? или попробовать сбежать через общий?
Утро следующего дня следующей протоки он провёл в размышлениях и тягостных предощущениях, затем отправился, как обычно, на встречу к Виене, но она не пришла - впервые за всё время его пребывания в подводном царстве. Это его обрадовало.
- Сейчас или никогда! - Решил он, сбрасывая сонное оцепенение. Длань в этот раз он решил не брать («пусть здесь похранится, мало ли что, если выживу - нырну и достану из воды»), и с намеренно-обычным видом и обычной своею подводной походкою, не привлекая ничьего внимания, он перебрался к Бирже.
Они были на месте - четверо, которые вот-вот сольются… уже слились в один водоворот, крупный и засасывающий в себя щепки и пассивные водоросли. Оглянувшись и увидев вокруг туман, и волновую тягу, и тьму неизвестности, и краешек небесного покрывала наверху, - правда, какой-то подводный уд рак выпучил на него глаза из-под коряги, но кто на них внимание тратит, на удов раков-то? - он подобрался, взмахнул по-птичьи полами измочаленного камзола, который придавал движеньям синематографическое свойство «рапид», - взмахнул руками, как при броске пустой бутылкой с заключённой в ней запиской отчаянья («мил человек, если ты читаешь сие послание, я могу быть спасён»), -
- и бросился в воронку, как бросает свою вертикаль прыгун с вышки.
Последнее, что успел заметить в прыжке Ансельм, это пресловутый уд, что свернулся от изумления в морской узел рак, вставивший клешню под усы и пытающийся свистнуть.
Мелькнула тьма, воды вокруг застыли и будто окаменели, с ними окаменел и Ансельм, и когда он понял, что вот, он умер и теперь навечно застрял меж двух миров, - тьма расступилась, в лёгкие вонзилась сотня ножей, свет вошёл в приоткрытые веки студента, и он со стоном отверз их, лёжа на спине на чём-то жёстком, но сухом. Реки вокруг не было. Были какие-то кривые стены, которые гудели призраками слов, которые, уменьшив в размере, можно было опознать:
- Смотри, шевелится! А почему он золотой? Впрочем, неважно - смотри, он шевелится, он живой! А можно я его возьму к себе на время?
Сквозь открытые вежды студент смотрел на круг над ним, в котором круге видны были какие-то лица. В радостном возбуждении из этого круга к нему тянулись пальчики с накрашенными ноготками, затем пальчики застывали в пространстве и стремительно уменьшались в размере, и чем старательней обладательница их протягивала, тем дальше оказывалась от предмета своего любопытства. На миловидном личике любопытство и жажда обладания сменились непониманием, затем изумлением, и затем напудренный прекрасный носик покрывается испариной от встречи с Неясным и Загадочным.
- Так его не достать! Он убегает… - сказал кто-то за пределом видимости ужасно огромным голосом. Вообще препротивно, когда все вокруг разговаривают такими голосами, а ты в ответ ничего не можешь…
- Убегает, потому что золотой? И почему он называется золотой? Обычный, коричневый… - сказали глаз и нос, и обиженно заморгали и зашмыгали.
«Почему я золотой? Я не золотой, я серебряный. И я не убегаю», - хотел сказать студент, но не смог. Он лежал на спине в какой-то яме с твёрдыми коричневыми стенами, и стены эти смыкались вверху, образуя круглое отверстие. В отверстии светились огромный глаз и нос, судя по конфигурации, принадлежавшие какой-то особе светского пола.
Тут у него закружилась голова. Он понял, что сидит в горшке.
Он вскочил, на всякий случай ощупал голову (она была пуста, без короны, лишь волосы встали дыбом), - и принялся стучать кулаком в глиняную стену, произведя лёгкий мелодический звук.
- Пустите, пустите! Выпустите меня отсюда! - в горести твердил он, и его удары складывались в какую-то даже мелодию, какая по весне раздаётся высоко над Ломзе и на другом конце которого кузнец Вакулис выковывает в своей кузнице под черешчатым дубом одновитое колечко для дивчины с длинной косой из Закхайма..
- Смотри, смотри! - в восхищении зашептали огромные глаза у края горшка кому-то невидимому. - Он музыкант, он играет на своём этом горшке!
Услышав такие комплэмэнты, Ансельм застонал и в бессилии спустился на пол. Сверху на него с любопытством взирал то один, то другой девичий глаз.
- Он играет какую-то пиэсу с музыкой… А как его зовут? Руки поднял…
«Наверное, это другой горшок, - думал Ансельм лихорадочно. - Вряд ли горшок из Валленродской библиотеки кто-то взял на светский приём в качестве развлечения, игры с пространственным континуумом… Кстати, а кто может взять что-то из библиотеки Валленродов, если он не Валленрод? Или, скажем, герцогиня Кайзерлинг?… или Шарлотта?»
- Какой милый! А он настоящий?
- Я же говорила, что это волшебный горшок!
- А пусть он попрыгает! А пусть станцует, а?
Последнее предложение возбудило в студенте чувство собственного достоинства. Ярость бросилась ему в голову, вызвав отчего-то образ Трефузиса, который… впрочем, все мы знаем, что сделал бы при таких словах Трефузис. Ансельм встал, упёр сначала руки в бока и выдал торчащему в вышине глазу на латыни длиннющую, как старая сплетня, утреннюю тираду, которую постоянно слышал от Трефузиса, добавив к ней несколько глаголов в повелительном наклонении. Затем, глядя прямиком в огромный глаз, сделал его обладателю огромный «нос» из всех десяти пальцев, что имел в наличии. Затем немного подумал, и в довесок, чтоб уж никаких сомнений не было, снял портки и развернул изготовленную корму навстречу внешнему наблюдателю.
- Фууууу, он дразнится! - обиженно заявил глаз, надув невидимые за горшком губки. - Каков наглец! Ах, так! Сейчас он уменя поплавает! - и с этими словами над краем горшка показалось зелёное горлышко, по которому Ансельм узнал бутыль Кнайпхофского медового, и затем из горлышка низвергнулись на Ансельма струи вина.
«Этого ещё не хватало - утонуть в вине!» - мелькнуло в голове студента. Струи стали наполнять горшок и сложились в небольшой потоп, который свернулся в спираль, сбил студента с ног и всосал в разверстое жерло, проходящее сквозь днище волшебного горшка. «Ой, он исчезает!... я хотела его всего лишь проучить и выловить, а он растворился…» - последнее, что слышал Ансельм. Его протащило сквозь муть и мрак, в котором не вздохнуть и не выдохнуть, через стеклянный мир, в котором все предметы полупрозрачны и каплевидны, - а потом выкинуло из воронки, в которую он недавно нырнул, второй раз убегая из города, из царства русалок. Выкинуло назад, под воду, в том же самом месте, откуда он бежал.
…Вернувшись домой, в Убежище, Ансель преклонил голову в спальном углу. Сил не было настолько, что он даже не стал срывать свежую паутину, которую в его отсутствие сплёл паук в углу, где студент раньше держал осколок зеркала.
«Ну, зачем, зачем я нырнул туда без Длани?!» - последнее, что пронеслось в голове Ансельма, и он, потрясённый всем произошедшим, пропал в коротком глубоком сне.
* * * *
В полдень солнце заглянуло в Убежище. Ансельм проснулся. Раскрыв глаза, он смотрел, как у входа поток несёт мутноватую воду Прегеля, как проплывают по воде тени облаков и лодок, как веселится у входа стайка мальков.
- Ансельм! - позвал снаружи голос, и студент встрепенулся. Виена никогда не приплывала к нему домой, а тут… Он лихорадочно заметался по каморке, приводя себя в порядок, но застыл. Утренняя паутина исчезла, хотя нет - покрылась серебряным налётом. Ансельм склонился поближе, вглядываясь, и из серебряной плоскости, прикреплённой нитями к подводным корням, на него взглянуло его лицо. Немного опухшее, но, без сомнения, его, ансельмово, лицо, которого он не видел уже со времён памятного шторма. Он в изумлении тронул новое зеркало пальцем. Оно оказалось мягким и под пальцем прогнулось, но когда палец был убран, вернулось к исходной ровности.
«Живое зеркало! - изумился Ансельм. - Ладно, потом разберусь», - и спешно выплыл из Убежища. Виена пристально взглянула ему в лицо, но ничего не сказала, и они молча поплыли обычным повседневным маршрутом.
…В первые дни Ансельм не понимал смысл этих ежедневных моционов, иногда молчаливых, иногда - в разговоре. Но потом сообразил, что это взаимный смотр Четвёртого города Кёнигсберга. Все друг друга увидели - даже мельком, - оценили наряд, выражение лица и бодрость движений. То, что обычно делалось на рынке или в собрании Юнкерхофа, дворянского собрания, здесь делалось таким образом.
……………………………..
- Я буду ждать тебя там, за некрополем волхва… - однажды при прощании сказала Виена и осеклась, поняв, что выдала какую-то тайну. Ансельм, будучи поутру рассеян, конечно, «ничего не заметил», а после расставания с Виеной предпринял дополнительную непринуждённую прогулку вокруг острова.
Вскоре он нашёл его.
Это была выемка, полу-пещера в телесности Кнайпхофа, в подводной его части. Ещё некоторое время назад её не было - он точно помнил! - но вот - теченьем, иль каким умыслом, она появилась в подводной толще Кнайпхофа. Сунувшись в её полутьму, Ансельм разглядел среди светящихся гнилушек то, что в подводном мире не могло быть по принципу. Идеально ровная призма неведомого полупрозрачного камня (оникс, почему-то решил для себя студент) торчала из континента острова, справа и слева подпёртая сваями. Ни всегдашний зеленоватый налёт, ни окислы призму не покрывали. Она даже будто светилась изнутри… Ансельм поскрёб призму ногтём, ничего не наскрёб и в озадаченном состоянии выплыл наружу.
Там его ждала Виена.
- Это могила несказуемого короля, волхва, - сказала Виена серьёзно. Она вообще редко улыбалась с Ансельмом - он видел, как она радостно хохотала с другими русалками, но вот со студентом сохраняла суровость. - Когда домовина показывается из кнайпхофского свода корня, это означает, что вскорости задуют западные ветра, река встанет, - продолжала русалка, и взглянула наверх, на дневной отсвет реки. - Начнётся наводнение, и границы мира, суши и реки, подвергнутся испытанию на устойчивость. Это время «рачьих бунтов» и нащупывания новых берегов. Кратковременное испытание, но от исхода которого русло реки может поменяться. Русло, но не сама река, - добавила она. И сказала, глядя Ансельму прямо в глаза: - Знай же, что обладатель этого кольца может жениться на русалке, в отличие от остальных… - и потупила взгляд. Ансельм застыл. Нет, ему приходили в голову мысли - всякие - а как без них холостому студенту в подневольной экспедиции? Но чтобы вот так, жениться… да и не совсем понятно, как они женятся-то с хвостами, скажем так... Или он съёмный? И кто проводит обряд сочетания?..
- Понятно, - сказал он, лишь бы что-то сказать.
- Ладно, всё! - оборвала разговор Виена. - До встречи! - и была такова.
А Ансельм достал кольцо из кармана, и в который раз принялся его рассматривать, думая «Откуда она знает про кольцо?» Металл был похож на серебро; поверх завитого в один оборот единственного обода шёл узор из листьев папоротника и неведомого цветка, повторяющегося три раза в разных видах. Ансельму кольцо налезало только на мизинец, и сколько ни крутил он его, сколько ни поворачивал так и сяк, творя глухие бормотания, смысл которых сводился к «хочу вернуться вновь в подлунный мир!», ничего не менялось ни в нём, ни в окружающем мире. На третью попытку кольцо натёрло палец, и студент понял слова неведомой дивы, которая требовала «обычное кольцо, а не волшебное».
* * * *
…Прегель-Прегель! Топкими болотинами разливаешься ты, кувшинными озёрами, проточными старицами - но мало кто из земных существ наблюдал тебя изнутри, а это, как говорила кума Евгинья из Хаберберга, очень хорошо, потому как никто из нас внутри не краше наружного. Не всякому дано заглянуть под гладь твою, сполна познать объятья твои и подводные теченья, ну а тем, кому неможно сие знание, им остаётся только читать про неё.
«Это четвёртый город Кёнигсберга, который имеет своим символом русалку-сирену, Русалку взывающую (Зовущую). По своему статусу её стоило бы поместить на самую высокую точку «внешнего» города, она символизировала бы четвёртый град, невидимый. Здесь нет огня и внемени, вместо них - ток воды, всегдашний и непрерывный».
«Кнайпхоф, как и Венеция, создан для того, чтобы выросло и процвело под ним своё русалочье племя, гордое государство. Одна из трактовок герба заключается в том, что некий горожанин в зелёном кафтане отобрал у русалок (или они ему сами подарили - неясно) старинную, неизвестно где ими взятую, корону, и водрузил её над водою в характерном жесте - это и был жест основания града Кнайпхофа.
Русалки, если они предпочли земную жизнь жизни под-водной, то они живут почти как обычные женщины, за исключением одного: им нельзя смотреться в зеркало и стоячую воду, так как в них не видны мысли, а токмо лишь облик и желания. Если они нарушают этот запрет, то превращаются в камень, становятся прекрасными скульптурами - изысканными в деталях и печальными по сути. Эту разновидность «проклятия амальгамы» лишь нескольким удалось преодолеть, и в этом им…» . Из «Хроник кёнигсбергских сирен и русалок», начатых Аурифабером и продолженных впоследствии бывшим студентом Ансельмом.
….Утро обычно начиналось так. Проснувшись, как обычно (как быстро возникает это «как обычно» в мире без времени и снов! который и сам является сном без времени…) - он отправлялся на встречу с Виеной, а после небольшой круговой прогулки вокруг острова они расставались. Она плыла по своим русалочьим делам, а он - смотреть, как и что с Кузнечным мостом (под Медовый он почему-то не заплывал). Там он игрался в струях Нового Прегеля меж мостовых опор и ждал, когда с моста упадёт непреднамеренная весточка Того Мира - кусок выброшенной верёвки, или огрызок яблока, или… да мало ли вещей кидается с моста в субботний день на берегу Рыбного рынка! Бывали дни, когда целые истории падали с моста! Например, в виде перевёрнутой телеги, которую затем с криками и руганью весь день тянули из реки, доставляя немерянное удовольствие досужим обитателям подводного мира…
Здесь он проводил часы в созерцании остатков жизни надводной и речном полнокровии жизниподводной. Вот мальки играют. Всяка детвора носится взад-вперёд без разбору, хоть в воде, хоть в воздухе, хоть по земле, да. Вот двое дерутся из-за жирной добычи - осетра, упавшего с лодки, пришедшей из Пиллау, - также знакомый сюжетец, ничто не ново, да. Вот двое уединяются…
Часы растворения в подводной жизни сменялись лихорадочной добычей информации о «внешнем мире и его происшествиях». Обнаружив, что одна из опор Кузнечного моста лучше других передаёт звуки происходящего на Кузнечном мосту, Ансельм, приникнув к ней ухом, часами слушал разговоры людей, идущих по мосту с одного берега на другой; крики зазывал, что торговали у моста потребным товаром, да возгласы извозчиков, которые, как известно, даже на причастии шепчут так, что у батюшки свечи колышутся.
Но потом возвращался в своё Убежище, смотрелся немного в зеркало, чтобы не забыть, кто он и где он, и, как только смеркалось, погружался в дрёму.
Однажды...
(окончание - через неделю).