(no subject)
В соленых жемчугах спокойно ходит море --
Пустая колыбель! Фонарь дрожит в руке...
Снега в глазах но я иду дозором,
О, как давно следов нет на песке.
Уснуть бы здесь умершими морями.
Застывший гребень городов вдыхать.
И помнить, что за жемчугом над нами
Другой исчезнул мир средь зелени и мха.
Возлюбленная пой о нашем синем доме
Вдыхай леса и шелести травой
Ты помнишь ли костры на площади огромной,
Где мы сидели долго в белизне ночной.
Начинается все, судя по всему, с ожерелья. Поэт смотрит на украшение случайной - или хорошо знакомой - женщины, и появляется эта первая нота. Жемчуг, море - ничего особенного, известный мотив. И дальше вдруг - сильнейший в этом контексте образ “пустой колыбели”, связывающий биографию со стихией. Это у них, в 20-х, хорошо получалось, и пускай Константин Вагинов вроде как подражал Бодлеру - что же, мы заодно получаем представление о том, как звучали великие французы (переводы оказались бессильны). Блуждающий дозорный в безуспешных поисках следов напоминает о фильме “Пустыня Тартар” - если бы не другой мир “средь зелени и мха”, кажущийся настолько реальным, будто он и в самом деле существовал.