"Отечество нам Царское Село"
Иван Пущин. «Записки о Пушкине»
«Для Лицея [1] отведен был огромный, четырехэтажный флигель дворца, со всеми принадлежащими к нему строениями. Этот флигель при Екатерине занимали великие княжны... В нижнем этаже помещалось хозяйственное управление и квартиры инспектора, гувернеров и некоторых других чиновников, служащих при Лицее; во втором - столовая, больница с аптекой и конференц-зала с канцелярией; в третьем - рекреационная зала, классы (два с кафедрами, один для занятий воспитанников после лекций), физический кабинет, комната для газет и журналов и библиотека в арке, соединяющей Лицей со дворцом чрез хоры придворной церкви. В верхнем - дортуары. Для них, на протяжении вдоль всего строения, во внутренних поперечных стенах прорублены были арки. Таким образом образовался коридор с лестницами на двух концах, в котором с обеих сторон перегородками отделены были комнаты: всего пятьдесят нумеров… В каждой комнате - железная кровать, комод, конторка, зеркало, стул, стол для умывания, вместе и ночной. На конторке чернильница и подсвечник со щипцами. Во всех этажах и на лестницах было освещение ламповое; в двух средних этажах паркетные полы. В зале зеркала во всю стену, мебель штофная… Вслед за открытием начались правильные занятия. Прогулка три раза в день, во всякую погоду. Вечером в зале - мячик и беготня. Вставали мы по звонку в шесть часов. Одевались, шли на молитву в залу. Утреннюю и вечернюю молитву читали мы вслух по очереди. От 7 до 9 часов - класс, в 9 - чай; прогулка - до 10; от 10 до 12 - класс; от 12 до часу - прогулка; в час - обед; от 2 до 3 - или чистописанье, или рисованье; от 3 до 5 - класс; в 5 часов - чай; до 6 - прогулка; потом повторение уроков или вспомогательный класс. По середам и субботам - танцеванье или фехтованье. Каждую субботу баня. В половине 9 часа - звонок к ужину. После ужина до 10 часов - рекреация. В 10 - вечерняя молитва, сон. В коридоре на ночь ставили ночники во всех арках. Дежурный дядька мерными шагами ходил по коридору...
Форма одежды сначала была стеснительна. По будням - синие сюртуки с красными воротниками и брюки того же цвета: это бы ничего; но зато, по праздникам, мундир (синего сукна с красным воротником, шитым петлицами, серебряными в первом курсе, золотыми - во втором), белые панталоны, белый жилет, белый галстук, ботфорты, треугольная шляпа - в церковь и на гулянье. В этом наряде оставались до обеда. Ненужная эта форма, отпечаток того времени, постепенно уничтожилась: брошены ботфорты, белые панталоны и белые жилеты заменены синими брюками с жилетами того же цвета; фуражка вытеснила совершенно шляпу, которая надевалась нами, только когда учились фронту в гвардейском образцовом баталионе. Белье содержалось в порядке особою кастеляншею; в наше время была m-me Скалон. У каждого была своя печатная метка: нумер и фамилия. Белье переменялось на теле два раза, а столовое и на постели раз в неделю.
Обед состоял из трех блюд (по праздникам четыре). За ужином два. Кушанье было хорошо, но это не мешало нам иногда бросать пирожки Золотареву в бакенбарды. При утреннем чае - крупитчатая белая булка, за вечерним - полбулки. В столовой, по понедельникам, выставлялась программа кушаний на всю неделю. Тут совершалась мена порциями по вкусу<…> При нас было несколько дядек: они заведовали чисткой платья, сапог и прибирали в комнатах. Между ними замечательны были Прокофьев, екатерининский сержант, польский шляхтич Леонтий Кемерский, сделавшийся нашим домашним restaurant. У него явился уголок, где можно было найти конфекты, выпить чашку кофе и шоколаду (даже рюмку ликеру - разумеется, контрабандой)… <…>
Жизнь наша лицейская сливается с политическою эпохою народной жизни русской: приготовлялась гроза 1812 года. Эти события сильно отразились на нашем детстве. Началось с того, что мы провожали все гвардейские полки, потому что они проходили мимо самого Лицея; мы всегда были тут, при их появлении, выходили даже во время классов, напутствовали воинов сердечною молитвой, обнимались с родными и знакомыми; усатые гренадеры из рядов благословляли нас крестом. Не одна слеза тут пролита! <…>
Пушкин, с самого начала, был раздражительнее многих и потому не возбуждал общей симпатии: это удел эксцентрического существа среди людей. Не то чтобы он разыгрывал какую-нибудь роль между нами или поражал какими-нибудь особенными странностями, как это было в иных; но иногда неуместными шутками, неловкими колкостями сам ставил себя в затруднительное положение, не умея потом из него выйти. Это вело его к новым промахам, которые никогда не ускальзывают в школьных сношениях. Я, как сосед (с другой стороны его нумера была глухая стена), часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того дня; тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность, и это его волновало. Вместе мы, как умели, сглаживали некоторые шероховатости, хотя не всегда это удавалось. В нем была смесь излишней смелости с застенчивостью, и то и другое невпопад, что тем самым ему вредило… Главное, ему недоставало того, что называется тактом, это - капитал, необходимый в товарищеском быту, где мудрено, почти невозможно, при совершенно бесцеремонном обращении, уберечься от некоторых неприятных столкновений вседневной жизни. Все это вместе было причиной, что вообще не вдруг отозвались ему на его привязанность к лицейскому кружку, которая с первой поры зародилась в нем, не проявляясь, впрочем, свойственною ей иногда пошлостью.
Чтоб полюбить его настоящим образом, нужно было взглянуть на него с тем полным благорасположением, которое знает и видит все неровности характера и другие недостатки, мирится с ними и кончает тем, что полюбит даже и их в друге-товарище. Между нами как-то это скоро и незаметно устроилось… <…>
При самом начале - он наш поэт. [2] Как теперь вижу тот послеобеденный класс Кошанского, когда, окончив лекцию несколько раньше урочного часа, профессор сказал: «Теперь, господа, будем пробовать перья: опишите мне, пожалуйста, розу стихами». Наши стихи вообще не клеились, а Пушкин мигом прочел два четверостишия, которые всех нас восхитили. Жаль, что не могу припомнить этого первого поэтического его лепета. Кошанский взял рукопись к себе. Это было чуть ли не в 1811 году... Пушкин потом постоянно и деятельно участвовал во всех лицейских журналах [3]
Сегодня расскажу вам историю гогель-могеля, которая сохранилась в летописях Лицея. Шалость приняла серьезный характер и могла иметь пагубное влияние и на Пушкина и на меня, как вы сами увидите. Мы, то есть я, Малиновский и Пушкин, затеяли выпить гогель-могелю. Я достал бутылку рому, добыли яиц, натолкли сахару, и началась работа у кипящего самовара. Разумеется, кроме нас были и другие участники в этой вечерней пирушке, но они остались за кулисами по делу, а в сущности один из них, а именно Тырков, в котором чересчур подействовал ром, был причиной, по которой дежурный гувернер заметил какое-то необыкновенное оживление, шумливость, беготню. Сказал инспектору. Тот, после ужина, всмотрелся в молодую свою команду и увидел что-то взвинченное. Тут же начались опросы, розыски. Мы трое явились и объявили, что это наше дело и что мы одни виноваты. Исправлявший тогда должность директора профессор Гауеншильд донес министру. Разумовский приехал из Петербурга, вызвал нас из класса и сделал нам формальный строгий выговор. Этим не кончилось, - дело поступило на решение конференции. Конференция постановила следующее: 1) Две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы, 2) Сместить нас на последние места за столом, где мы сидели по поведению, и 3) Занести фамилии наши, с прописанием виновности и приговора, в черную книгу, которая должна иметь влияние при выпуске. Первый пункт приговора был выполнен буквально. Второй смягчался по усмотрению начальства: нас, по истечении некоторого времени, постепенно подвигали опять вверх. При этом случае Пушкин сказал: «Блажен муж, иже/ Сидит к каше ближе».
На этом конце стола раздавалось кушанье дежурным гувернером. Третий пункт, самый важный, остался без всяких последствий. Когда при рассуждениях конференции о выпуске представлена была директору Энгельгардту черная эта книга, где только мы и были записаны, он ужаснулся и стал доказывать своим сочленам, что мудрено допустить, чтобы давнишняя шалость, за которую тогда же было взыскано, могла бы еще иметь влияние и на всю будущность после выпуска. Все тотчас же согласились с его мнением, и дело было сдано в архив...
Впрочем, надо сказать: все профессора смотрели с благоговением на растущий талант Пушкина. В математическом классе вызвал его раз Карцов к доске и задал алгебраическую задачу. Пушкин долго переминался с ноги на ногу и все писал молча какие-то формулы. Карцев спросил его наконец: «Что ж вышло? Чему равняется икс?» Пушкин, улыбаясь, ответил: нулю! «Хорошо! У вас, Пушкин, в моем классе все кончается нулем. Садитесь на свое место и пишите стихи»…
На публичном нашем экзамене Державин, державным своим благословением, увенчал юного нашего поэта. Мы все, друзья-товарищи его, гордились этим торжеством. Пушкин тогда читал свои «Воспоминания в Царском Селе» [4]. В этих великолепных стихах затронуто все живое для русского сердца. Читал Пушкин с необыкновенным оживлением. Слушая знакомые стихи, мороз по коже пробегал у меня. Когда же патриарх наших певцов в восторге, со слезами на глазах бросился целовать его и осенил кудрявую его голову, мы все, под каким-то неведомым влиянием, благоговейно молчали. Хотели сами обнять нашего певца, его не было: он убежал!..
У дворцовой гауптвахты, перед вечерней зарей, обыкновенно играла полковая музыка. Это привлекало гуляющих в саду, разумеется, и нас, l'inévitable Lycée, как называли иные нашу шумную, движущуюся толпу. Иногда мы проходили к музыке дворцовым коридором, в который между другими помещениями был выход и из комнат, занимаемых фрейлинами императрицы Елизаветы Алексеевны. Этих фрейлин было тогда три: Плюскова, Валуева и княжна Волконская. У Волконской была премиленькая горничная Наташа. Случалось, встретясь с нею в темных переходах коридора, и полюбезничать… Однажды идем мы, растянувшись по этому коридору маленькими группами. Пушкин, на беду, был один, слышит в темноте шорох платья, воображает, что непременно Наташа, бросается поцеловать ее самым невинным образом. Как нарочно, в эту минуту отворяется дверь из комнаты и освещает сцену: перед ним сама княжна Волконская. Что делать ему? Бежать без оглядки; но этого мало, надобно поправить дело, а дело неладно! Он тотчас рассказал мне про это, присоединясь к нам, стоявшим у оркестра. Я ему посоветовал открыться Энгельгардту и просить его защиты. Пушкин никак не соглашался довериться директору и хотел написать княжне извинительное письмо.
Между тем она успела пожаловаться брату своему П.М. Волконскому, а Волконский - государю. Государь на другой день приходит к Энгельгардту. «Что ж это будет? - говорит царь. - Твои воспитанники не только снимают через забор мои наливные яблоки, бьют сторожей садовника Лямина, но теперь уже не дают проходу фрейлинам жены моей». Энгельгардт, своим путем, знал о неловкой выходке Пушкина, может быть, и от самого Петра Михайловича, который мог сообщить ему это в тот же вечер. Он нашелся и отвечал императору Александру: «Вы меня предупредили, государь, я искал случая принести вашему величеству повинную за Пушкина; он, бедный, в отчаянии: приходил за моим позволением письменно просить княжну, чтоб она великодушно простила ему это неумышленное оскорбление». Тут Энгельгардт рассказал подробности дела… и присовокупил, что сделал уже ему строгий выговор и просит разрешения насчет письма. На это государь сказал: «Пусть пишет, уж так и быть, я беру на себя адвокатство за Пушкина; но скажи ему, чтоб это было в последний раз. La vieille est peut-être enchantée de la méprise du jeune homme, entre nous soit dit» («Старая дева, быть может, в восторге от ошибки молодого человека, между нами говоря» - прим. ред.), - шепнул император, улыбаясь, Энгельгардту. Пожал ему руку и пошел догонять императрицу, которую из окна увидел в саду… »
[1] Лицей был создан по проекту М.М. Сперанского «для подготовки юношества, предназначенного к высшим частям службы государственной». По первоначальному проекту предполагалось, что здесь будут обучаться «молодые люди разных состояний». В действительности Лицей оказался запоздалым детищем «прекрасного начала» царствования Александра I. Сперанский уже в 1812 г. был сослан, государственная задача, поставленная перед новым учебным заведением, забыта, а воспитанниками оказались дети из малообеспеченных дворянских семей, чьи отцы использовали всевозможные протекции для устройства их в это привилегированное учебное заведение (о Лицее и лицейском обучении см.: Б. С. Мейлах. Пушкин и его эпоха. М., Гослитиздат, 1958, с. 9-172).
[2] Поэтическое дарование Пушкина было отмечено уже в 1813 г. 12 сентября 1813 г. гувернер Чириков в ведомости о «свойствах» воспитанников записывает о Пушкине: «имеет особенную страсть к поэзии» (Б. В. Томашевский. Пушкин, кн. I. М.- Л., Изд-во АН СССР, 1956, с. 29). Однако, по-видимому, сперва товарищи первое место в поэзии отводили не Пушкину, а Илличевскому. Его прославляет сочиненный лицеистами восторженный «Хор по случаю рождения почтенного поэта нашего Александра Демиановича Илличевского» (К. Я. Грот. Пушкинский лицей. СПб., 1911, с. 33). О том, что «посредственные» стихи Илличевского, «заметные только по некоторой легкости и чистоте мелочной отделки ... были расхвалены и прославлены, как «чудо», вспоминал впоследствии Пушкин (XI, 274).
[3] Из многочисленных рукописных журналов, издававшихся в Лицее с 1811 г., до нас дошли немногие номера или обрывки номеров да изустные сообщения М. Л. Яковлева, М. А. Корфа и Ф. Ф. Матюшкина. См. о них: К. Я. Грот. Пушкинский лицей, с. 240-319; Б. В. Томашевский. Пушкин, кн. I, с. 705-718.
[4] «Воспоминания в Царском Селе» в присутствии Державина Пушкин читал на публичном экзамене 8 января 1815 г. Эту единственную свою встречу с Державиным он описал в отрывке 1835 г. «Державин» (XII, 158), предназначавшемся, очевидно, для неосуществленных «Записок» (см.: И. Л. Фейнберг. Незавершенные работы Пушкина. М., «Сов. Писатель», с. 361-364), и дважды упомянул о ней - в послании «К Жуковскому» (1816) и в «Евгении Онегине» (гл. VIII, строфа II). В печати впервые о «благословении» Державина рассказал С. Л. Пушкин в своих «Замечаниях на так называемую биографию Александра Сергеевича Пушкина, помещенную в «Портретной и биографической галерее»: «Сын мой на 15-м году своего возраста, на первом экзамене в Императорском лицее, читал не «Безверие», а «Воспоминание о Царском Селе», в присутствии Г. Р. Державина, - пьесу, впоследствии напечатанную в «Образцовых сочинениях». Бессмертный певец бессмертной Екатерины благодарил тогда моего сына и благословил его поэтом... Я не забуду, что за обедом, на который я был приглашен графом А. К. Разумовским, бывшим тогда министром просвещения, граф, отдавая справедливость молодому таланту, сказал мне: «Я бы желал, однако же, образовать сына вашего к прозе». «Оставьте его поэтом», - отвечал ему за меня Державин с жаром, вдохновенный духом пророчества» (ОЗ, 1841, т. XV).
Более полная статья на портале "Воскресный день"