Александр Ткаченко. ...Дальше можно только лететь
Г.К. Честертон в романе “Шар и крест” с легкой иронией изобразил православного отшельника, который “…не зная печали, жил в своей окруженной горами хижине, обличая ереси, последние приверженцы которых переказнили друг друга 1119 лет тому назад”. К сожалению, ирония английского писателя-христианина была вызвана его несколько формальным пониманием ереси. На самом деле ересь - неуничтожима. Во всяком случае, уничтожить ее, переказнив всех ее сторонников, точно невозможно.
Человек, открывающий для себя Православие, неизбежно сталкивается со странным противоречием: христианство, основанное на проповеди любви и свободы, в то же время является самой догматизированной религией мира. Ни одна из мировых религий не создала такого сложного и подробного учения о Боге. Горы книг, учебников, богословских трудов, соборных постановлений… Все это богатство христианской мысли часто вызывает у верующего человека двойственное чувство. С одной стороны, возникает ощущение превосходства своей религии над всеми прочими, которое можно выразить словами лесковского Левши: “ Наши книги против ваших - толще, значит и наша вера - полнее!”.
С другой стороны, такое гордое сознание своего превосходства вдребезги разбивается о первую же серьезную попытку вникнуть в содержание этих толстых и умных книг. С печальным удивлением неподготовленный читатель догматических трудов осознает вдруг, что не в состоянии понять и десятой доли того, что в них написано. Ход мысли автора, суть рассматриваемых вопросов, терминология - ну все непонятно! Или - почти все. А ведь речь идет о самом важном - о том, в какого Бога мы веруем, как веровать в Него правильно и что считать отклонением от этой правильной веры. Так неужели для того, чтобы быть настоящим христианином, нужно обязательно изучить полный курс догматического богословия и освоить все эти диалектические премудрости и тонкости?
Но мы знаем, что Христос проповедовал свою Благую весть не книжникам, а самым простым людям. Да и в апостолы Он избрал отнюдь не философов и богословов, а простых галилейских рыбаков. Во все времена подавляющее большинство в Церкви составлял малообразованный народ - крестьяне и ремесленники. И если вот уже два тысячелетия Царство Небесное наследуют неискушенные в богословии люди, возникает вопрос: а тогда что же это такое - догматика, для чего она нужна и почему она такая сложная?
Когда кончаются фантазии
Не нужно удивляться тому, что в догматах трудно увидеть Бога, что в них нет ни капли поэзии и написаны они сухим языком логики, что при знакомстве с ними не загораются наши сердца любовью ко Господу. Вопреки распространенному мнению, догматы не являются результатом творческих изысков христианского богословия. Христианское богословие вообще не является творчеством в расхожем понимании этого слова.
На заре человеческой истории грехопадение отсекло людей от их Создателя, но память об утраченном Богообщении теплилась у всех народов. Эта память о Боге и была основой богословского творчества в разных культурах. Люди всегда знали, что Бог есть, но больше не знали о Нем ничего. Можно было предположить, например, что боги живут на Олимпе и шалят там каждый на свой манер; порассуждать о том, что бог - трансцендентный абсолют; можно было увидеть бога в крокодиле или в человеке с собачьей головой, богами становились гром и молния, обожествлялись луна, созвездия, солнце…
Отпадшее от Бога человечество придумывало себе богов, как детдомовец, потерявшийся в раннем детстве, придумывает себе родителей. Он точно знает, что отец у него есть, но только не знает - кто он. И тогда, в меру своих представлений об идеале, он рассказывает приятелям, что его папа - знаменитый артист, боец “Альфы” или крутой бандит. Он фантазирует и имеет полное право на такое творчество, потому что папа действительно может оказаться кем угодно. Но уж если отец отыскал потерявшегося сына, приехал его забрать, и выяснилось, что он всего лишь скромный служащий в статистическом бюро, тогда - стоп! Тут все фантазии кончаются. Ребенку уже не важно - “крутой” его папа, или - “ботаник”. Важно, что он наконец пришел и что он тебя любит.
Богословское творчество могло существовать лишь до тех пор, пока Бог не открыл Себя людям. Но после Рождества Христова ситуация коренным образом изменилась: Бог вошел в земную историю, став Человеком, а не слоноголовым монстром, крылатым змеем или пучком лучистой энергии. Никакие творческие эксперименты уже ничего не могли к этому добавить и только уводили людей от Истины. После Боговоплощения человек мог лишь попытаться, по мере сил, привести в соответствие со своим понятийным аппаратом то знание Бога, которое он получил во Христе.
Однако это оказалось гораздо более тяжелым и неблагодарным занятием, чем творчество. Ученые и художники исследуют и описывают мир, но как описать Того, Кто этот мир создал?
Сами богословы были очень невысокого мнения о результатах своего труда. Не потому, конечно, что работали недобросовестно. Просто они лучше, чем кто-либо другой, знали, что изобразить Бога в категориях человеческого разума невозможно в принципе. Нельзя дать определение Тому, Кто шире всяких пределов. Вот как говорил об этом свт. Григорий, которого Церковь почтительно именует Богословом с большой буквы: “Как никто и никогда не вдыхал в себя всего воздуха, так ни ум не вмещал совершенно, ни голос не обнимал Божией сущности. Напротив, к изображению Бога заимствуя некоторые черты из того, что окрест Бога, составляем мы какое-то неясное и слабое, по частям собранное из того и другого представление”.
Догматы - это сухая статистика, своего рода - подведение итогов интеллектуальных усилий человечества в попытке осмыслить Божественное Откровение.
Один знаменитый скульптор говорил: “Как я делаю скульптуру? Очень просто: беру глыбу мрамора, и - отсекаю все лишнее”. Святые Отцы, создавая догматическое богословие, использовали похожие методы: они отсекали от человеческих представлений о Боге все, что не относилось к Богу. Но, в отличие от скульптора, богословы никогда не дерзали даже предположить, что, отринув все ложные мнения о Боге, они смогут Его изобразить или хотя бы увидеть.
Итак, догмат, безусловно - ограничение. Но ограничивает он не Бога, а пути человеческого разума в познании Бога. Когда человек поднимается в горы, он может попасть под обвал, неосторожно вызвать лавину, наконец, просто сорваться в расщелину на очередном повороте горной тропы. И ограничительный знак, предупреждающий об опасности, может спасти ему жизнь.
Наш разум, восходя к Богу, должен знать допустимые пределы, т.е. видеть ограничительные знаки этого восхождения. Это и есть - догматы. Тропа закончилась, пешего пути вверх больше нет, впереди - пропасть. Как писал К.С. Льюис, “… дальше можно только лететь”.
Чем пахнет одуванчик?
Парадокс возникновения догматического богословия - в том, что Церковь не испытывала внутренней потребности в его создании. Имея живую связь с Богом в Таинствах и молитве, христиане не нуждались в точных рациональных формулировках сущности своей веры.
В этом нет ничего необычного. В жизни много явлений, которые нельзя описать в категориях разума, но это нисколько не мешает нам пользоваться ими. Ну, как можно описать словами вкус абрикоса, например? Или запах одуванчика? Никак. Но это нисколько не мешает нам с удовольствием есть абрикосы, нюхать одуванчики и радоваться.
Христос для христиан - Реальность, к Которой они приобщаются в Таинстве Евхаристии. Именно этот опыт общения с Богом и был главной основой христианства во все времена, но отнюдь не догматические определения.
Святые Отцы прекрасно понимали, по слову свт. Григория, что наш разум может составить лишь какое-то неясное и слабое, по частям собранное из одного и другого представление о Боге. Но почему, имея реальный опыт Богообщения, отцы все же попытались выразить свое живое опытное знание сухим языком догматических формулировок? Этому была одна, но очень серьезная причина - ереси.
Убитая тайна
Что же такое ересь? Это ложное учение о Боге, проповедуемое от лица Церкви. Причем ложь в ереси, как правило, не является осознанной. Это, скорее - богословская ошибка, заблуждение. И догматы появлялись в Церкви именно как исправление ошибок, наделанных еретиками.
Таким образом, о неизреченных предметах веры первыми заговорили создатели ересей. Отцы Церкви просто вынуждены были давать им отпор на предложенном еретиками языке античной философии.
Причина такой последовательности развития догматического богословия вполне понятна: взяться за изъяснение неизъяснимого может лишь тот, для кого - все ясно. Отцы же считали Бытие Божие - неприкосновенной тайной, которой можно лишь поклоняться в благоговейном молчании. Вот как пишет об этом свт. Илларий Пиктавийский: “Злоба еретиков вынуждает нас совершать вещи недозволенные, выходить на вершины недостижимые, говорить о предметах неизреченных, предпринимать исследования запрещенные. Следовало бы довольствоваться тем, чтобы искренней верой совершать то, что нам предписано, а именно: поклоняться Богу Отцу, почитать с Ним Бога Сына и исполняться Святым Духом. Но вот мы вынуждены пользоваться нашим слабым словом для раскрытия тайн неизреченных. Заблуждения других вынуждают нас самих становиться на опасный путь изъяснения человеческим языком тех тайн, которые следовало бы с благоговейной верой сохранять в глубине наших душ”.
Вера спасает человека там, где кончается знание. Святые Отцы видели непостижимость глубин Божественного Бытия и принимали это как - тайну. Еретики же, напротив, пытались разумом проникнуть в сферы, где человеческий разум оказывается бессилен и превращается в безумие.
Правда, внешне еретические построения были довольно стройными и логичными. Но логика не терпит тайн, она всегда стремится их объяснить, сделать понятными и, в конечном счете - уничтожить. Так получалось и в ересях: там все было вроде бы логично, последовательно и доступно пониманию, там не оставалось ничего противоречивого и таинственного. Но вместе с тайной оттуда исчез и Бог.
Корова и философ
Механизм возникновения ереси довольно прост. Мысль движется по линии наименьшего сопротивления, стремясь к наиболее логичному решению, и незаметно отрывается от реальности. Результат в итоге получается красивый и гармоничный, но никуда не годный на практике. Так философ, не разбирающийся в сельском хозяйстве, может заявить: “Чтобы коровы потребляли меньше кормов и давали больше молока, их нужно реже кормить и чаще доить!”. Мысль, на первый взгляд, вполне логичная. Вот только корова при таком режиме не протянет и недели. Это очевидно для всякого, кто хоть немного знаком с коровами.
В четвертом веке александрийский священник Арий создал учение о Христе, которое по конструкции чем-то напоминало тезис незадачливого философа-животновода. Смысл этого учения сводился к следующему. Бог творит мир через рождаемый Им Божественный Логос, Слово. Логос это и есть - Сын Божий. Но мир не вечен, он получил свое начало при сотворении. А если мир не вечен, как Бог, то и Сын - Слово - не совечен Отцу, ведь Слово - орудие для творения мира. Следовательно, было время, когда не было Слова, а значит - Бог прежде сотворил Сына Божьего, а потом через Него сотворил мир.
Все вроде бы логично и стройно. Но совершенно неприемлемо для православного сознания.
Увлекшийся блестящей игрой своего разума, Арий доигрался до утверждения, будто пришедший на землю Христос - не Бог, а творение Божие. Но если Христос не Бог, кому тогда поклоняются христиане? Получалось, что - творению, вместо Творца.
Так, стремясь к логичности, Арий выбросил из христианства самое главное его содержание - веру в Воплотившегося Бога, и ничуть этим не смутился. Но эпоха “арианской смуты” в Церкви растянулась почти на столетие.
Черный “пиар”
У Ария оказалось огромное количество последователей как среди духовенства, так и среди мирян. Этому была своя причина. Дело в том, что ариане использовали для популяризации своего учения приемы, вполне сопоставимые с политтехнологиями современных организаторов “оранжевых революций”. Арий сочинял стишки для простолюдинов и матросов. Сборник этих виршей под названием “Фалия” пользовался в народе большим успехом. В среде интеллектуалов ходили по рукам памфлеты, в портовых кабаках и на площадях бродячие музыканты исполняли арианские песенки, “…распевая и выплясывая хулу на Всевышнего”. Афанасий Великий так описывал действия “пиарщиков” нового учения: “Ариане не в малом числе ловят на торжищах отроков и задают им вопросы не из Писаний Божественных, но как бы изливаясь от избытка сердца своего: “Несущего или сущего сотворил Сущий из сущего? Сущим или несущим сотворил его?” - и еще: “Одно ли нерожденное или два нерожденных?” Потом приходят они к женщинам и им также предлагают свои неприличные вопросы: “Был ли у тебя сын, пока ты его не родила? Как не было сына у тебя, так не было и Божьего Сына, пока не рожден Он”.
По сути дела, в народе была создана мода на арианство. Сложнейшие теоретические вопросы были брошены на рассмотрение людей, совершенно в них не разбирающихся. Последствия этой информационной атаки были весьма плачевными - богословствовать начал всяк, кому не лень. Логичное и понятное учение Ария в тех условиях многим казалось истинным христианством.
Все это безобразие не могло не возмутить людей благочестивых и здравомыслящих. Свт. Григорий Нисский с горечью обличал своих современников за их чрезмерное пристрастие к спорам на богословские темы: “Иные, вчера или позавчера оторвавшись от своих обычных трудов, внезапно стали учителями богословия, другие - может быть, слуги, не раз подвергавшиеся бичеванию, бежавшие от рабского служения - с важностью философствуют у нас о непостижимом... Все в городе полно такими людьми: улицы, рынки, площади, перекрестки. Это и торговцы одеждой, и денежные менялы, и продавцы съестных припасов. Ты спросишь об оболах, а он философствует перед тобой о рожденном и нерожденном; хочешь узнать цену хлеба, а он отвечает тебе, что Отец больше Сына; справишься, готова ли баня, а он говорит, что Сын произошел из ничего”.
Этот разгул “народного богословия” и послужил толчком к появлению христианской догматики. Заблуждения ариан вынудили Святых Отцов встать на опасный путь изъяснения человеческим языком тех тайн, которые следовало бы с благоговейной верой сохранять в глубине души.
В 325 году на Первом Вселенском Соборе в Никее арианство было осуждено. Тогда же были сформулированы и главные догматические определения православной веры. В 381 году на Втором Вселенском Соборе в Константинополе они были уточнены и составили тот самый Символ Веры, который вот уже полтора тысячелетия неизменно читается или поется за каждым православным богослужением.
Но и после краха арианства на целостность вероучения Церкви еще не раз покушались создатели множества других ересей. Церковь отвечала на это новыми Соборами, где вырабатывались новые догматы, опровергавшие ложные учения о Боге. Так формировался кодекс православной догматики.
Принцип кентавра
Сами по себе догматы для человека неподготовленного непонятны и малоинформативны. Это часто сбивает с толку. Ну, узнал я, допустим, что “Бог Един по существу, но Троичен в Лицах”. Ну и что? Разве понятнее мне стало что-либо о Боге? Да нет, скорее, наоборот. Один - это один, три - это три. А здесь предложено что-то парадоксальное - три равно одному!
Или: “Христос - совершенный Бог и совершенный Человек”, то есть Христос, как Личность, обладает двумя природами - Божественной и человеческой одновременно. Ну и как это можно понять? В греческой мифологии есть такое странное существо - кентавр, с ним все ясно: наполовину - человек, наполовину - лошадь. Ни то ни се. А тут как думать? Христос - Бог? Конечно! Он творил чудеса, воскрешал мертвых, ходил по воде…
Христос - Человек? Безусловно! Он нуждался в пище и сне, плакал, страдал, наконец - умер на кресте…
Так кто же Он - Бог или Человек? Догматика снова отвечает парадоксом - и Бог, и Человек. Одновременно и в полной мере. Понять такие вещи человеческий разум не в состоянии.
Но эти формулировки и не создавались для объяснения или описания Бога. Догматами отцы отвечали горе-богословам, которые для удобства понимания пытались рассуждать о Христе, как о каком-то “божественном” кентавре: наполовину - Бог, наполовину - человек. Церковь дала еретикам твердую отповедь: никакого “наполовину” или “отчасти”! Христос - совершенный Бог и совершенный Человек.
Творец мира вошел в этот сотворенный Им мир и стал Человеком, не прекращая быть Богом. Как такое чудо стало возможным - тайна Боговоплощения, недоступная даже ангелам.
Поэтому не стоит смущаться своим непониманием смысла догматов. Они - лишь свидетельствуют о тайнах Божественного Бытия, но никогда даже не претендовали на то, чтобы попытаться раскрыть их.
Рецидив старой болезни
Г.К. Честертон в романе “Шар и крест” с легкой иронией изобразил православного отшельника, который “…не зная печали, жил в своей окруженной горами хижине, обличая ереси, последние приверженцы которых переказнили друг друга 1119 лет тому назад”. К сожалению, ирония английского писателя-христианина была вызвана его несколько формальным пониманием ереси. На самом деле ересь - неуничтожима. Во всяком случае, уничтожить ее, переказнив всех ее сторонников, точно невозможно.
Источник ересей - человеческий разум, пораженный грехом и гордыней. Во все времена человек, читая Евангелие, сталкивается с Тайной. И во все времена подстерегает его искушение объяснить необъяснимое, раскрыть сокровенное, постичь непостижимое. А углов, которые можно попытаться спрямить, в Евангелии не так уж и много. Поэтому создатели новых “христианских учений” тешат себя мыслью о собственном новаторстве лишь в силу плохого знания церковной истории. И если сегодня посмотреть внимательнее на любое неправославное учение, именующее себя “подлинно христианским”, легко можно убедиться, что в основе этого учения лежит концепция одной или сразу нескольких древних ересей.
За примером далеко ходить не надо. Гениальный русский писатель Лев Николаевич Толстой создал свою трактовку христианства, по которой Христос был не Богом, а человеком, стремящимся к добру. Толстой отредактировал Евангелие, выкинув оттуда все упоминания о чудесах, совершенных Иисусом; окончательно разругался с Православной Церковью, стремившейся его образумить; сбил с толку небольшую часть русской и зарубежной интеллигенции, спутавшей его авторитет писателя с пророческим даром. Умер он, будучи отлученным от Церкви, с сомнительной славой создателя новой религии, которая, впрочем, после его смерти довольно быстро завяла, так и не получив широкого распространения.
А ведь, по сути, Лев Николаевич всего лишь повторил учение Ария, причем - в той самой, упрощенной версии “для бедных”, которую тот распространял когда-то по александрийским кабакам. И сама идея толстовства: “Христос - не Бог”, и вывод из нее: “Мы тоже можем уподобиться Христу, делая добро”, - почти буквальная копия того, что говорили о Христе ариане: “Не потому избрал Его Бог, что у Него было нечто особенное и преимущественное пред прочими существами по природе и не в силу какого-нибудь особого отношения Его к Богу, но потому, что, несмотря на изменчивость Своей природы, Он чрез упражнение Себя в доброй деятельности не уклонился ко злу. Если бы равную силу явили Павел или Петр, их усыновление ничем бы не отличалось от Его усыновления”.
Арий утверждал, что Христос - “Сын Божий не по существу, а по усыновлению”, что “мы, как и Христос, можем сделаться Сынами Божиими, но только по имени”. Все эти рассуждения мало чем отличаются от толстовства и очень напоминают вопли киплинговских бандерлогов, впервые увидевших Маугли: “ Он такой же, как и мы! Только - без хвоста!”.
К чему мы призваны?
“Не всякому, говорю вам, можно философствовать о Боге, не всякому! Это вещь не дешевая и не для пресмыкающихся по земле! ...Итак, не всем это доступно, а только тем, которые испытали себя и провели жизнь в созерцании, а прежде всего очистили душу и тело, или, по крайней мере, очищают. Ибо для нечистого может быть небезопасно прикоснуться к чистому, как для слабого зрения - к солнечному лучу”. Эти грозные слова Григория Богослова, сказанные им во времена арианских волнений, и в наши дни не утратили своей актуальности. Православному христианину не нужно смущаться сложностью догматического учения Церкви, поскольку он совсем не обязан знать это учение во всех подробностях. Догматика - это наука. И заниматься ею, как и любой наукой, должны специалисты.
Для неспециалиста же - вполне достаточно знания того догматического минимума, который Церковь признала обязательным для всех своих членов. Этот минимум - Символ Веры, который христианин читает при крещении, а потом ежедневно повторяет в утренних молитвах.
Для того, чтобы пользоваться компьютером, совсем не обязательно изучать программные коды, а любитель симфонической музыки далеко не всегда разбирается в политональных наложениях. Так и православный Символ Веры - надежное догматическое оружие христианина для отражения ложных мнений о Боге и свидетельства своей верности Церкви. Православие не тождественно учебнику по догматическому богословию. Внутреннее содержание христианской веры не сводится к ее оборонительным рубежам, как московский Кремль не сводится к кремлевской стене.
Поэтому теоретическое знакомство с православной догматикой мало что может дать человеку, желающему понять наконец, в какого же Бога веруют христиане. В Церкви для истинного познания Христа всегда существовал совсем иной путь и иные критерии:
“А что мы познали Его, узнаем из того, что соблюдаем Его заповеди. Кто говорит: “я познал Его”, но заповедей Его не соблюдает, тот лжец, и нет в нем истины…” (1Ин. 2, 4-5).
Основа подлинного христианского богословия - жизнь по заповедям Христовым. Вот к какому способу Богопознания во все времена призваны абсолютно все христиане, без каких бы то ни было исключений. И лишь практический опыт христианской жизни может стать для человека ключом к правильному пониманию православной догматики.
Но даже если христианин не станет углубляться в подробности своего вероучения, он все равно обязательно познает Бога по слову свт. Игнатия (Брянчанинова):
“Исполняй заповеди Господа - и чудным образом увидишь Господа в себе, в своих свойствах”.
Попытавшийся жить по заповедям человек вдруг начинает видеть помощь Бога в самых обычных своих делах, чувствовать, как Бог поддерживает его в трудную минуту, как аккуратно и заботливо участвует Бог в его жизни. И этот опыт дает человеку понимание Бога, несопоставимое ни с каким знанием догматических тонкостей. Как для засыпающего ребенка мама становится ближе и понятней через простое движение ее руки, ласково поправляющей на нем сползшее одеяло.