Венедикт Ерофеев: "Я ощущаю себя литератором, который должен сесть за стол"
Венедикт Васильевич Ерофеев (1938-1990) - советский писатель, автор поэмы «Москва - Петушки». Ниже размещена вторая часть его предсмертной беседы с Леонидом Прудовским, опубликованной в журнале "Континент", 1990. №65. Первую часть беседы можно прочесть здесь.
- Признаться, трудно представить тебя в роли предводителя религиозной общины. Поэтому мне представляется, что название «попы» следует понимать достаточно условно.
- Конечно, конечно. Потом вот, например, характерно - в том же 62-м году девочка, которая была в разряде «попов», - я сидел в саду и дышал воздухами, - а она ко мне подскочила и сказала: «Ой-ёй-ёй, я сейчас убегаю, потому что, если меня увидят, то все - мне в институте не быть». Так что тут все очень запутанно.
- Писал ли ты, Веничка, во Владимире?
- Еще как писал. Даже наоборот, когда поступил во Владимирский пединститут, мне сказали: «Венедикт Васильевич, если вам не на что будет жить, то у нас есть "Ученый вестник" Владимирского пединститута, и мы вам охотно предоставим страницы. Но я, как только охотно сунул им в эти страницы всего две статьи о Генрике Ибсене, они заявили, что они методологически никуда не годятся.
- А что значит - методологически?
- Я и не стал спрашивать. Еще бы я стал спрашивать, ебена мать! Они сказали: это опять же никуда не годится. Неужели человек не понимает, чего он городит?
- А прозу писал?
- Тогда - нет. Писал тогда исключительно о скандинавах, потому что я был тогда ослеплен вот этой скандинавской моей литературой. И только о ней писал.
- Отчего же ты был ими так очарован?
- Потому что они - мои земляки.
- А кто конкретно из скандинавов?
- Ну как это - кто конкретно? Опять же Генрик Ибсен, Кнут Гамсун в особенности. Да я, в сущности, и музыку люблю только Грига и Яна Сибелиуса. Тут уже с этим ничего не поделаешь.
- Когда же ты впервые стал писать беллетристику - после тех тетрадей? Что - был большой перерыв?
- Нет, не большой перерыв, просто... зимой семидесятого, когда мы мерзли в вагончике, у меня явилась мысль о поездке в Петушки, потому что ездить туда было запрещено начальством, а мне страсть как хотелось уехать. Вот я... «Москва - Петушки» так начал. И примерно в последних числах января, а кончил примерно второго-третьего марта.
- А между тетрадями и «Петушками» было еще что-нибудь?
- Да, ну, конечно, было. Вот это... черт, ее надо восстановить и возделать...
- Рукопись хоть существует?
- Вот часть рукописи доставили люди из Гуся-Хрустального.
- Это тоже такая же грустная...
- Отнюдь. Мне она не нравится, и правильно сказала одна очень такая литературная женщина, что это-таки подделка под Пильняка. Вот ведь что. А как это - подделка под Пильняка, которого я до сих пор не читал ни строчки?
- По-моему, Ерофеев не может ни под кого подделаться, так же как никто не может подделаться под Ерофеева. Как хоть называется?
- «Благая весть».
- Веничка, литературные дамы читают, а широкие круги миролюбивой общественности до сих пор - нет. Хорошо ли это?
-Ну , ее надо получше обделать, потому что там много... как бы это... кто умеет выражаться помягче...
- А в каком году ты ее написал?
- В 63-м.
- А между 63-м и 70-м было что-нибудь?
- Вот тут был провал. Я слишком жил: кино, бабье и эт цетера.
- Хорошо. «Петушки» написаны. Как же они стали известны народу? Откуда народ вокруг тебя появился?
- Ну вот, допустим, Слава Лён. Я, допустим, сижу во Владимире в окружении своих ребятишек и бабенок, и вдруг мне докладывает Вадя Тихоном: «Я познакомился в Москве с одним таким паразитом, одной такой сволотою». Я говорю: «С каким паразитом, с какой такой сволотою?» Он говорит: «Этот паразит, эта сволота сказала мне, - то есть Ваде Тихонову, - что даст... уплатит 73 рубля (почему 73 - непонятно) за знакомство с тобою». То есть со мною. Ей-богу.
- То есть Лён прочел «Петушки».
- Ну да. Я удивился, а Лёну Губанов сказал: «Вот если Вадя Тихонов, который хорошо с ним знаком...» - вот тогда он и залепился со своими 73 рублями.
- А ты еще не был тогда знаком со смогистами?
- Абсолютно!
- То есть ты как бы в безвоздушном пространстве существовал?
- Почему в безвоздушном?
- Ну, если брать эту московскую культурную среду, ты о ней ничего не знал?
- Об этом понятия не имел. И тут мне Владислав Лён предложил 73 рубля за одно только знакомство.
- И благодаря ему ты стал известен в мире?
- Не благодаря ему. Благодаря совсем другим людям, которые сейчас уехали. Эти Люди, которым я обязан, живут теперь в Тель-Авиве... и так далее.
- Лён утверждает, что это он передал «Петушки» на Запад и благодаря ему они были опубликованы.
- Как всегда, врет.
- Раз они за кордоном и им ничего не грозит, то не грех их и упомянуть.
- Отчего бы, действительно. Во-первых, это Виталий Стесин, потом Михаил... поэт, который при всех регалиях приходил ко мне в больницу... Михаил...
- Веня, а почему на твоей афише (вечера в ДК МГУ) написано: 20 лет творческой деятельности. Ведь гораздо больше.
- Плевать! Пусть что пишут, то и пишут. Пусть напишут: «Десятилетие графа Толстого»... Поэт... женщина очень хорошая... опять забыл фамилию... надо бы спросить у девки. Михаил Генделев и Майя Каганская.
- И впервые было опубликовано в израильском альманахе.
- «Ами».
- А ты-то знал, что готовится публикация?
- Мне как-то сказал Муравьев году в 74-м: «А ты знаешь, что, Ерофеев, тебя издали в Израиле». Я решил, что это очередная его шуточка, и ничего в ответ не сказал. А потом действительно узнал спустя еще несколько месяцев, что действительно в Израиле издали, мать твою, жидяры, мать их!
- В 72-м издали?
-В 73-м.
- А как складывались материальные отношения с издателями за границей - ведь потом издавали еще во многих странах?
- Это действительно очень больной вопрос. Например, Англия и Соединенные Штаты... Два издательства в Соединенных Штатах не плотят ни копейки по той причине, что они купили. Соединенные Штаты - они купили у Британии... А Британия купила у Парижа... То есть никто никому не должен, а я всем немножко должен. Но не должен никто, это уж точно. Я так понял по их действиям.
- Замечательно! А вот есть такая организация - называется ВААП.
- Она есть, но ее вот эти деяния не распространяются. Только на страны Варшавского пакта, а вот на страны НАТО не имеют даже малейшего влияния.
- Ерофеев, погоди. Эта организация дерет со своих клиентов жуткие проценты и могла бы нанять самых лучших адвокатов. Кто-нибудь из них к тебе обратился: «Давай, Ерофеев, мы будем защищать твои права»?
- Ни разу не было ко мне такого обращения. Было только в случае с Венгрией и с Болгарией.
- Здесь они сами обратились?
- Это уже по пьесе.
- Ерофеев, а как ты сам отнесся к своей всемирной известности?
- Какой провокационный вопрос.
- Нормальный вопрос, Веня, нормальный.
- То ли еще будет.
- Ощущаешь ли ты себя великим писателем?
- Очень даже ощущаю. Я ощущаю себя литератором, который должен сесть за стол. А все, что было сделано до этого, это - более или менее мудозвоиство.
- Ерофеев, а если бы тебе предложили определить свое место в пантеоне великих, куда бы ты себя поставил: между Гомером и Эпиктетом или...
- Между Козьмой Прутковым и Вольтером.
- А кто все-таки впереди?
- Козьма Прутков.
- Хорошо. Вернемся в 69-й год на кабельные работы. Ерофеев пишет «Петушки». Делился ли ты с коллективом? Давал ли читать бессмертные страницы товарищам по профессии и одобрили ли бы они твои писания?
- Наоборот. И хорошо, что я не давал им этих записок. Они говорили: «Ты что, Ерофеев, хочешь в институт поступать - все равно ни хуя, ни за что не поступишь! Сейчас туда только по блату берут. Только по блату. Только по блату». А я свесился с верхней полки и говорю: «Ну неужели только по блату?» А они мне говорят: «То-о-олько по блату!» Вот как обстояло дело.
- А насколько биографичны бессмертные твои записки?
- Почти...
- Скажи, ты действительно никак не мог попасть на Красную площадь, а всегда попадал на площадь Курского вокзала?
- Да-да-да! И между прочим, вот меня обычно спрашивают об этих сценах в «Петушках», вот хотя бы с этим дурачком контролером. А ведь действительно, я ведь стоял зимой, зимой трясся весь от холода, стоял, и у меня была в грудном кармане эта самая бутылка... бутылка... ну, известно чего. Бормотуха - 0,8. И когда вошел контролер, один контролер сразу последовал туда, а этот остановился и сказал: «Ва-аш билетик! Ва-аш билетик!» Я говорю: «Нет у меня билетика. Нет у меня билетика». И он тогда внимательно присмотрелся, а я тогда неосторожно поставил эту свою 0,8... «А это - что у тебя?» Я говорю: «Да это - так просто». - «Это как то есть так? А ну-ка вынь!» Я вынул, и он тут же немедленно сделал: бум-бум-бум-бум-бум-бум. И мне протянул: «Езжай дальше, молодой человек». Как они не понимают, из чего делаются литературные произведения? То есть вот из такого... такой малости.
- А правда ли, что ты, будучи бригадиром на кабельных работах, ввел пресловутые графики?
- Еще как! Это Вадим Тихонов - свидетель.
- Ерофеев, я знаю, что одно из твоих бессмертных творений ты потерял то ли в электричке, то ли еще где. Может быть, можно попытаться отыскать?
- Едва ли. Потому что то ли одна, то ли две МГУшные экспедиции ездили по линии Москва - Петушки с тем, чтобы найти, и ничего подобного они... Они смотрели и по левую, и по правую сторону очень внимательно и ничего не обнаружили.
- А что это было за произведение?
- Ну, я вообще не люблю называть жанры. Ну, просто - «Шостакович».
- Не биографическое же эссе?
- Еще бы! И то - Шостакович там присутствовал только самым косвенным образом. Там как только герои начали вести себя, ну... как сказать... Вот, у меня этот прием уже украден - как только герои начали вести себя не так, как должно, то тут начинаются сведения о Дмитрии Дмитриевиче Шостаковиче. Когда родился, кандидат такой-то, член такой-то и член еще такой-то Академии наук, почетный член, почетный командор легиона. И когда у героев кончается этот процесс, то тут кончается Шостакович и продолжается тихая и сентиментальная, более или менее, беседа. Но вот опять у них вспыхивает то, что вспыхивает, и снова продолжается: почетный член... Итальянской академии Санта-Чечилия и то, то, то, то... И пока у них все это не кончается, продолжается ломиться вот это. Так что Шостакович не имеет к этому ни малейшего отношения.
- А вдруг откликнется тот, кто это нашел? Расскажи подробнее, когда это было и как это выглядело?
- Это - две черные тетради и четыре записные книжки.
- А в чем все лежало?
- Все это было в сетке. Я могу назвать точно - вот это знойное самое лето. 72-й год. Знойное лето под Москвою. Я когда увидел пропажу, я весь бросился в траву, и спал в траве превосходно. Представь себе, что это было за лето, когда можно было ночевать в нашей траве.
- А почему «Шостакович», а не «Хренников»?
- Тихон Хренников - очень хороший человек.
- Чем же?
- Мне у него нравятся ранние песни.
- Одна или все?
- Все .
- Тогда действительно - хороший человек.
- Очень славный малый.
- Старый хрен Тихонов и молодой Тихон Хренников - очень старая шутка.
- Причем, заметь, мною же изобретенная в 56-м году.
- Ладно. Хрен с ним, с Хренниковым. Давай лучше вспомни поточнее: какого цвета была сетка? Может быть, вспомнишь?
- Трудно установить, потому что сетка была не моя, а была моего знакомого из Павлова Посада. И потом там были две бутылки, что и соблазнило.
- Бормотухи?
- Да. Что и соблазнило тех, которые покусились. Я бы на их месте поступил бы гуманнее.
- Не знаю, как ты на их месте, а я бы...
- Я бы тоже, пожалуй. Я бы тоже.
- Ты оставил в электричке?
- Господи, откуда мне знать? Я проснулся в электричке с совершенно угасшим светом, и я сидел один в вагоне, и причем в тупике.
- А что же ты пил, Веничка, что дошел до такого?
- Еб твою мать - он задает мне вопросы какие! Он ведет допрос, как самый неумелый из следователей.
- Как это? Я веду допрос по всем правилам. Как завещали отцы и деды.
- Хуёво ты ведешь допрос.
- Пил ли ты в этот день коньяк?
- Еще как!
- А зубровку?
- Пил и зубровку.
- Зверобой и охотничью, и полынную, и померанцевую, и кориандровую - весь ностальгический набор.
- Очень жалко «Дмитрия Шостаковича», потому что, когда я писал, действительно спрашивал сосед: «Ерофеев, ты чего опять какую-то блядь приводил?» Я говорю: «Какую же это я приводил блядь?» - «Ну как же, ты всю ночь смеялся!» Я говорю: «Почему же, ну... я просто так...» - «Я человек бывалый. Я человек бывалый. Так я тебе и поверил, так я тебе и поверил, что ты - просто так. Опять какую-нибудь блядь приволок».
- А где ты жил тогда?
- На станции Электроугли.
- Снимал угол?
- Какой там - снимал угол, когда крысы бегали из угла в угол.
- Значит, «Дмитрий Шостакович» - 72-й, а «Розанов»?
- «Розанов» попозже на год. 73-й. И то меня пригласил человек, который возглавлял журнал «Евреи и мы».
- «Евреи в СССР?»
- Hеr...
- «Страна и мир» есть...
- «Евреи в СССР», по-моему. Он еще приехал ко мне, я снимал маленький дом в Болшево, он ко мне приехал и демонстрировал мне вот эту желтую звезду... и все такое. И с ним была целая публика с этими желтыми звездами, а в ответ у меня в этот день были люди слишком православно настроенные, там... ну, известная заваруха. Рождественская заваруха 73-го года.
- То есть уже тогда общество «Память» существовало?
- Оно тогда у меня на глазах возникало.
- И они у тебя в доме встретились?
- В том-то и дело. Все встретились у меня в доме: и воинствующие иудаисты... забыл я фамилии... Воронель, который был главным редактором «Евреи в России», и вот эти вот, которые их ненавидели...
- Не произошло ли у них конфликта?
- Маленький был, но я исполнял роль вот этого маленького...
- Арбитра? Ты им говорил: «Брек!»?
- Я им этого не говорил, но они поняли.
- Ерофеев, а родная советская власть - насколько она тебя полюбила, когда слава твоя стала всемирной?
- Она решительно не обращала на меня никакого внимания. Я люблю мою власть.
- За что же особенно ты ее любишь?
- За всё.
- За то, что она тебя не трогала и не сажала в тюрьму?
- За это в особенности люблю. Я мою власть готов любить за все.
- А что больше нравится тебе в твоей власти: ее слова, ее уста, ее поступь и поступки?
- Я все в ней люблю. Это вам вольно рассуждать о моей власти, ебена мать. Это вам вольно валять дурака, а я дурака не валяю, я очень люблю свою власть, и никто так не любит свою власть, ни один гаденыш не любит так мою власть.
- Отчего же у вас невзаимная любовь?
- По-моему, взаимная, сколько я мог заметить. Я надеюсь, что взаимная, иначе зачем мне жить?!
- Хорошо. Между «Розановым» и «Вальпургиевой ночью» 13 лет. Что-то было в этом промежутке?
- Какое кому собачье дело?! Кому какое идиотское собачье дело, было чего-нибудь или не было. Это - вторгаться в интимные отношения.
- Но от тебя, как от Шекспира, ждут новых эпохальных произведений...
- Это я понимаю. Я если чего-нибудь пишу, то эпохальное, как говорит мэтр Тихонов.
- Кстати, ты замечательно создал образ Тихонова. Твой друг Вадя так прочно вошел в наш фольклор, а кстати, сам Вадя подозревает, что он настолько остроумен и гениален?
- Он не подозревает. За него приходится придумывать даже вот эти штуки, вроде: «Двадцать шесть бакинских комиссаров - ты бы смог слопать?»
- Так это ты Вадю изобразил в «Вальпургиевой ночи»?
- Вадю стоит везде изобразить. Во Владимире, когда мне сказали: «Ерофеев, больше ты не жилец в общежитии». И приходит абсолютно незнакомый человек и говорит: «Ерофеичик. Ты Ерофеичик?» Я говорю: «Как то есть Ерофеичик?» - «Нет, я спрашиваю: ты Ерофеичик?» Я говорю: «Ну, в конце концов, Ерофеичик». - «Прошу покорно в мою квартиру. Она без вас пустует. Я предоставляю вам политическое убежище».
- А кстати, история с пистолетами тогда же произошла?
- Да, да, да.
- Это когда ты уже у Вади жил?
- Да.
- А зачем этот человек считал, что тебе нужны пистолеты?
- А вот хрен его знает. Но тут удивляться нечему. За день до этого меня останавливал один парень с физико-математического факультета, вернее, я его остановил и спросил: «Там, внизу, есть водяра, хоть какая-нибудь?» Он говорит: «Есть. Есть "Российская"». Так вот, на следующий день торжественное собрание, ей-богу, торжественное собрание вот этого вот физико-математического факультета этого парня исключает. Человек уже на 4-м курсе, ебена мать.
- То есть человек с пистолетами решил, что тебе придется отстреливаться?
- Нет, просто слава моя была такова, что все думали, что мне нужны пистолеты.
- Трудно поверить, что о Ерофееве шла слава, как об извозчике Комарове или Ваньке Каине.
- Больше. Девушка... как звать эту девушку... Ивашкина...
- Ерофеев, ты заявил «Вальпургиеву ночь» как первую часть трилогии, а у меня на дне рождения сказал, что заканчиваешь вторую часть.
- Мало ли чего по пьянке не брякнешь. Ебёнать.
- А может, все-таки напишешь?
- Ну, не знаю. Это надо мне за город поехать и печку затопить.
- Ну, давай я тебе дачу найду.
- Я сам найду и сам...
- Ладно, Веничка. Последний вопрос. Кто из советских литераторов или политических деятелей оказал на тебя наибольшее влияние?
- Если говорить о влиянии, то культуртрегерское - Аверинцев, Аверинцев.
- А Лотман?
- Лотман пониже, как говорят дирижеры. И Муравьев. Я знаю, о чем говорю, ебёна мать!
- А из политических деятелей?
- Аракчеев и Столыпин. Если хорошо присмотреться, не такие уж они разные.
- В таком случае, сюда бы Троцкого...
- Упаси бог. Этого жидяру, эту блядь, я бы его убил канделябром. Я даже поискал бы чего потяжелее, чтобы его по голове хуякнуть.
- А кого из членов большевистского правительства ты бы не удавил?
- Пожалуй, Андропова.
- Душителя диссидентов?
- Нет, он все-таки был приличный человек.
- Не кажется ли тебе странным, что за 70 лет единственный приличный человек - и тот начальник охранного отделения?
- Ничего странного. Наоборот. Хороший человек. Я ему даже поверил. Потом он снизил цены на водяру - четыре семьдесят. Подумаешь там, танки в Афганщине...
- Ну, танки Брежнев ввел.
- Плевать, кто вводил и куда. Этого уже народ не помнит. Но то, что водка стала дешевле!..
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
- Признаться, трудно представить тебя в роли предводителя религиозной общины. Поэтому мне представляется, что название «попы» следует понимать достаточно условно.
- Конечно, конечно. Потом вот, например, характерно - в том же 62-м году девочка, которая была в разряде «попов», - я сидел в саду и дышал воздухами, - а она ко мне подскочила и сказала: «Ой-ёй-ёй, я сейчас убегаю, потому что, если меня увидят, то все - мне в институте не быть». Так что тут все очень запутанно.
- Писал ли ты, Веничка, во Владимире?
- Еще как писал. Даже наоборот, когда поступил во Владимирский пединститут, мне сказали: «Венедикт Васильевич, если вам не на что будет жить, то у нас есть "Ученый вестник" Владимирского пединститута, и мы вам охотно предоставим страницы. Но я, как только охотно сунул им в эти страницы всего две статьи о Генрике Ибсене, они заявили, что они методологически никуда не годятся.
- А что значит - методологически?
- Я и не стал спрашивать. Еще бы я стал спрашивать, ебена мать! Они сказали: это опять же никуда не годится. Неужели человек не понимает, чего он городит?
- А прозу писал?
- Тогда - нет. Писал тогда исключительно о скандинавах, потому что я был тогда ослеплен вот этой скандинавской моей литературой. И только о ней писал.
- Отчего же ты был ими так очарован?
- Потому что они - мои земляки.
- А кто конкретно из скандинавов?
- Ну как это - кто конкретно? Опять же Генрик Ибсен, Кнут Гамсун в особенности. Да я, в сущности, и музыку люблю только Грига и Яна Сибелиуса. Тут уже с этим ничего не поделаешь.
- Когда же ты впервые стал писать беллетристику - после тех тетрадей? Что - был большой перерыв?
- Нет, не большой перерыв, просто... зимой семидесятого, когда мы мерзли в вагончике, у меня явилась мысль о поездке в Петушки, потому что ездить туда было запрещено начальством, а мне страсть как хотелось уехать. Вот я... «Москва - Петушки» так начал. И примерно в последних числах января, а кончил примерно второго-третьего марта.
- А между тетрадями и «Петушками» было еще что-нибудь?
- Да, ну, конечно, было. Вот это... черт, ее надо восстановить и возделать...
- Рукопись хоть существует?
- Вот часть рукописи доставили люди из Гуся-Хрустального.
- Это тоже такая же грустная...
- Отнюдь. Мне она не нравится, и правильно сказала одна очень такая литературная женщина, что это-таки подделка под Пильняка. Вот ведь что. А как это - подделка под Пильняка, которого я до сих пор не читал ни строчки?
- По-моему, Ерофеев не может ни под кого подделаться, так же как никто не может подделаться под Ерофеева. Как хоть называется?
- «Благая весть».
- Веничка, литературные дамы читают, а широкие круги миролюбивой общественности до сих пор - нет. Хорошо ли это?
-Ну , ее надо получше обделать, потому что там много... как бы это... кто умеет выражаться помягче...
- А в каком году ты ее написал?
- В 63-м.
- А между 63-м и 70-м было что-нибудь?
- Вот тут был провал. Я слишком жил: кино, бабье и эт цетера.
- Хорошо. «Петушки» написаны. Как же они стали известны народу? Откуда народ вокруг тебя появился?
- Ну вот, допустим, Слава Лён. Я, допустим, сижу во Владимире в окружении своих ребятишек и бабенок, и вдруг мне докладывает Вадя Тихоном: «Я познакомился в Москве с одним таким паразитом, одной такой сволотою». Я говорю: «С каким паразитом, с какой такой сволотою?» Он говорит: «Этот паразит, эта сволота сказала мне, - то есть Ваде Тихонову, - что даст... уплатит 73 рубля (почему 73 - непонятно) за знакомство с тобою». То есть со мною. Ей-богу.
- То есть Лён прочел «Петушки».
- Ну да. Я удивился, а Лёну Губанов сказал: «Вот если Вадя Тихонов, который хорошо с ним знаком...» - вот тогда он и залепился со своими 73 рублями.
- А ты еще не был тогда знаком со смогистами?
- Абсолютно!
- То есть ты как бы в безвоздушном пространстве существовал?
- Почему в безвоздушном?
- Ну, если брать эту московскую культурную среду, ты о ней ничего не знал?
- Об этом понятия не имел. И тут мне Владислав Лён предложил 73 рубля за одно только знакомство.
- И благодаря ему ты стал известен в мире?
- Не благодаря ему. Благодаря совсем другим людям, которые сейчас уехали. Эти Люди, которым я обязан, живут теперь в Тель-Авиве... и так далее.
- Лён утверждает, что это он передал «Петушки» на Запад и благодаря ему они были опубликованы.
- Как всегда, врет.
- Раз они за кордоном и им ничего не грозит, то не грех их и упомянуть.
- Отчего бы, действительно. Во-первых, это Виталий Стесин, потом Михаил... поэт, который при всех регалиях приходил ко мне в больницу... Михаил...
- Веня, а почему на твоей афише (вечера в ДК МГУ) написано: 20 лет творческой деятельности. Ведь гораздо больше.
- Плевать! Пусть что пишут, то и пишут. Пусть напишут: «Десятилетие графа Толстого»... Поэт... женщина очень хорошая... опять забыл фамилию... надо бы спросить у девки. Михаил Генделев и Майя Каганская.
- И впервые было опубликовано в израильском альманахе.
- «Ами».
- А ты-то знал, что готовится публикация?
- Мне как-то сказал Муравьев году в 74-м: «А ты знаешь, что, Ерофеев, тебя издали в Израиле». Я решил, что это очередная его шуточка, и ничего в ответ не сказал. А потом действительно узнал спустя еще несколько месяцев, что действительно в Израиле издали, мать твою, жидяры, мать их!
- В 72-м издали?
-В 73-м.
- А как складывались материальные отношения с издателями за границей - ведь потом издавали еще во многих странах?
- Это действительно очень больной вопрос. Например, Англия и Соединенные Штаты... Два издательства в Соединенных Штатах не плотят ни копейки по той причине, что они купили. Соединенные Штаты - они купили у Британии... А Британия купила у Парижа... То есть никто никому не должен, а я всем немножко должен. Но не должен никто, это уж точно. Я так понял по их действиям.
- Замечательно! А вот есть такая организация - называется ВААП.
- Она есть, но ее вот эти деяния не распространяются. Только на страны Варшавского пакта, а вот на страны НАТО не имеют даже малейшего влияния.
- Ерофеев, погоди. Эта организация дерет со своих клиентов жуткие проценты и могла бы нанять самых лучших адвокатов. Кто-нибудь из них к тебе обратился: «Давай, Ерофеев, мы будем защищать твои права»?
- Ни разу не было ко мне такого обращения. Было только в случае с Венгрией и с Болгарией.
- Здесь они сами обратились?
- Это уже по пьесе.
- Ерофеев, а как ты сам отнесся к своей всемирной известности?
- Какой провокационный вопрос.
- Нормальный вопрос, Веня, нормальный.
- То ли еще будет.
- Ощущаешь ли ты себя великим писателем?
- Очень даже ощущаю. Я ощущаю себя литератором, который должен сесть за стол. А все, что было сделано до этого, это - более или менее мудозвоиство.
- Ерофеев, а если бы тебе предложили определить свое место в пантеоне великих, куда бы ты себя поставил: между Гомером и Эпиктетом или...
- Между Козьмой Прутковым и Вольтером.
- А кто все-таки впереди?
- Козьма Прутков.
- Хорошо. Вернемся в 69-й год на кабельные работы. Ерофеев пишет «Петушки». Делился ли ты с коллективом? Давал ли читать бессмертные страницы товарищам по профессии и одобрили ли бы они твои писания?
- Наоборот. И хорошо, что я не давал им этих записок. Они говорили: «Ты что, Ерофеев, хочешь в институт поступать - все равно ни хуя, ни за что не поступишь! Сейчас туда только по блату берут. Только по блату. Только по блату». А я свесился с верхней полки и говорю: «Ну неужели только по блату?» А они мне говорят: «То-о-олько по блату!» Вот как обстояло дело.
- А насколько биографичны бессмертные твои записки?
- Почти...
- Скажи, ты действительно никак не мог попасть на Красную площадь, а всегда попадал на площадь Курского вокзала?
- Да-да-да! И между прочим, вот меня обычно спрашивают об этих сценах в «Петушках», вот хотя бы с этим дурачком контролером. А ведь действительно, я ведь стоял зимой, зимой трясся весь от холода, стоял, и у меня была в грудном кармане эта самая бутылка... бутылка... ну, известно чего. Бормотуха - 0,8. И когда вошел контролер, один контролер сразу последовал туда, а этот остановился и сказал: «Ва-аш билетик! Ва-аш билетик!» Я говорю: «Нет у меня билетика. Нет у меня билетика». И он тогда внимательно присмотрелся, а я тогда неосторожно поставил эту свою 0,8... «А это - что у тебя?» Я говорю: «Да это - так просто». - «Это как то есть так? А ну-ка вынь!» Я вынул, и он тут же немедленно сделал: бум-бум-бум-бум-бум-бум. И мне протянул: «Езжай дальше, молодой человек». Как они не понимают, из чего делаются литературные произведения? То есть вот из такого... такой малости.
- А правда ли, что ты, будучи бригадиром на кабельных работах, ввел пресловутые графики?
- Еще как! Это Вадим Тихонов - свидетель.
- Ерофеев, я знаю, что одно из твоих бессмертных творений ты потерял то ли в электричке, то ли еще где. Может быть, можно попытаться отыскать?
- Едва ли. Потому что то ли одна, то ли две МГУшные экспедиции ездили по линии Москва - Петушки с тем, чтобы найти, и ничего подобного они... Они смотрели и по левую, и по правую сторону очень внимательно и ничего не обнаружили.
- А что это было за произведение?
- Ну, я вообще не люблю называть жанры. Ну, просто - «Шостакович».
- Не биографическое же эссе?
- Еще бы! И то - Шостакович там присутствовал только самым косвенным образом. Там как только герои начали вести себя, ну... как сказать... Вот, у меня этот прием уже украден - как только герои начали вести себя не так, как должно, то тут начинаются сведения о Дмитрии Дмитриевиче Шостаковиче. Когда родился, кандидат такой-то, член такой-то и член еще такой-то Академии наук, почетный член, почетный командор легиона. И когда у героев кончается этот процесс, то тут кончается Шостакович и продолжается тихая и сентиментальная, более или менее, беседа. Но вот опять у них вспыхивает то, что вспыхивает, и снова продолжается: почетный член... Итальянской академии Санта-Чечилия и то, то, то, то... И пока у них все это не кончается, продолжается ломиться вот это. Так что Шостакович не имеет к этому ни малейшего отношения.
- А вдруг откликнется тот, кто это нашел? Расскажи подробнее, когда это было и как это выглядело?
- Это - две черные тетради и четыре записные книжки.
- А в чем все лежало?
- Все это было в сетке. Я могу назвать точно - вот это знойное самое лето. 72-й год. Знойное лето под Москвою. Я когда увидел пропажу, я весь бросился в траву, и спал в траве превосходно. Представь себе, что это было за лето, когда можно было ночевать в нашей траве.
- А почему «Шостакович», а не «Хренников»?
- Тихон Хренников - очень хороший человек.
- Чем же?
- Мне у него нравятся ранние песни.
- Одна или все?
- Все .
- Тогда действительно - хороший человек.
- Очень славный малый.
- Старый хрен Тихонов и молодой Тихон Хренников - очень старая шутка.
- Причем, заметь, мною же изобретенная в 56-м году.
- Ладно. Хрен с ним, с Хренниковым. Давай лучше вспомни поточнее: какого цвета была сетка? Может быть, вспомнишь?
- Трудно установить, потому что сетка была не моя, а была моего знакомого из Павлова Посада. И потом там были две бутылки, что и соблазнило.
- Бормотухи?
- Да. Что и соблазнило тех, которые покусились. Я бы на их месте поступил бы гуманнее.
- Не знаю, как ты на их месте, а я бы...
- Я бы тоже, пожалуй. Я бы тоже.
- Ты оставил в электричке?
- Господи, откуда мне знать? Я проснулся в электричке с совершенно угасшим светом, и я сидел один в вагоне, и причем в тупике.
- А что же ты пил, Веничка, что дошел до такого?
- Еб твою мать - он задает мне вопросы какие! Он ведет допрос, как самый неумелый из следователей.
- Как это? Я веду допрос по всем правилам. Как завещали отцы и деды.
- Хуёво ты ведешь допрос.
- Пил ли ты в этот день коньяк?
- Еще как!
- А зубровку?
- Пил и зубровку.
- Зверобой и охотничью, и полынную, и померанцевую, и кориандровую - весь ностальгический набор.
- Очень жалко «Дмитрия Шостаковича», потому что, когда я писал, действительно спрашивал сосед: «Ерофеев, ты чего опять какую-то блядь приводил?» Я говорю: «Какую же это я приводил блядь?» - «Ну как же, ты всю ночь смеялся!» Я говорю: «Почему же, ну... я просто так...» - «Я человек бывалый. Я человек бывалый. Так я тебе и поверил, так я тебе и поверил, что ты - просто так. Опять какую-нибудь блядь приволок».
- А где ты жил тогда?
- На станции Электроугли.
- Снимал угол?
- Какой там - снимал угол, когда крысы бегали из угла в угол.
- Значит, «Дмитрий Шостакович» - 72-й, а «Розанов»?
- «Розанов» попозже на год. 73-й. И то меня пригласил человек, который возглавлял журнал «Евреи и мы».
- «Евреи в СССР?»
- Hеr...
- «Страна и мир» есть...
- «Евреи в СССР», по-моему. Он еще приехал ко мне, я снимал маленький дом в Болшево, он ко мне приехал и демонстрировал мне вот эту желтую звезду... и все такое. И с ним была целая публика с этими желтыми звездами, а в ответ у меня в этот день были люди слишком православно настроенные, там... ну, известная заваруха. Рождественская заваруха 73-го года.
- То есть уже тогда общество «Память» существовало?
- Оно тогда у меня на глазах возникало.
- И они у тебя в доме встретились?
- В том-то и дело. Все встретились у меня в доме: и воинствующие иудаисты... забыл я фамилии... Воронель, который был главным редактором «Евреи в России», и вот эти вот, которые их ненавидели...
- Не произошло ли у них конфликта?
- Маленький был, но я исполнял роль вот этого маленького...
- Арбитра? Ты им говорил: «Брек!»?
- Я им этого не говорил, но они поняли.
- Ерофеев, а родная советская власть - насколько она тебя полюбила, когда слава твоя стала всемирной?
- Она решительно не обращала на меня никакого внимания. Я люблю мою власть.
- За что же особенно ты ее любишь?
- За всё.
- За то, что она тебя не трогала и не сажала в тюрьму?
- За это в особенности люблю. Я мою власть готов любить за все.
- А что больше нравится тебе в твоей власти: ее слова, ее уста, ее поступь и поступки?
- Я все в ней люблю. Это вам вольно рассуждать о моей власти, ебена мать. Это вам вольно валять дурака, а я дурака не валяю, я очень люблю свою власть, и никто так не любит свою власть, ни один гаденыш не любит так мою власть.
- Отчего же у вас невзаимная любовь?
- По-моему, взаимная, сколько я мог заметить. Я надеюсь, что взаимная, иначе зачем мне жить?!
- Хорошо. Между «Розановым» и «Вальпургиевой ночью» 13 лет. Что-то было в этом промежутке?
- Какое кому собачье дело?! Кому какое идиотское собачье дело, было чего-нибудь или не было. Это - вторгаться в интимные отношения.
- Но от тебя, как от Шекспира, ждут новых эпохальных произведений...
- Это я понимаю. Я если чего-нибудь пишу, то эпохальное, как говорит мэтр Тихонов.
- Кстати, ты замечательно создал образ Тихонова. Твой друг Вадя так прочно вошел в наш фольклор, а кстати, сам Вадя подозревает, что он настолько остроумен и гениален?
- Он не подозревает. За него приходится придумывать даже вот эти штуки, вроде: «Двадцать шесть бакинских комиссаров - ты бы смог слопать?»
- Так это ты Вадю изобразил в «Вальпургиевой ночи»?
- Вадю стоит везде изобразить. Во Владимире, когда мне сказали: «Ерофеев, больше ты не жилец в общежитии». И приходит абсолютно незнакомый человек и говорит: «Ерофеичик. Ты Ерофеичик?» Я говорю: «Как то есть Ерофеичик?» - «Нет, я спрашиваю: ты Ерофеичик?» Я говорю: «Ну, в конце концов, Ерофеичик». - «Прошу покорно в мою квартиру. Она без вас пустует. Я предоставляю вам политическое убежище».
- А кстати, история с пистолетами тогда же произошла?
- Да, да, да.
- Это когда ты уже у Вади жил?
- Да.
- А зачем этот человек считал, что тебе нужны пистолеты?
- А вот хрен его знает. Но тут удивляться нечему. За день до этого меня останавливал один парень с физико-математического факультета, вернее, я его остановил и спросил: «Там, внизу, есть водяра, хоть какая-нибудь?» Он говорит: «Есть. Есть "Российская"». Так вот, на следующий день торжественное собрание, ей-богу, торжественное собрание вот этого вот физико-математического факультета этого парня исключает. Человек уже на 4-м курсе, ебена мать.
- То есть человек с пистолетами решил, что тебе придется отстреливаться?
- Нет, просто слава моя была такова, что все думали, что мне нужны пистолеты.
- Трудно поверить, что о Ерофееве шла слава, как об извозчике Комарове или Ваньке Каине.
- Больше. Девушка... как звать эту девушку... Ивашкина...
- Ерофеев, ты заявил «Вальпургиеву ночь» как первую часть трилогии, а у меня на дне рождения сказал, что заканчиваешь вторую часть.
- Мало ли чего по пьянке не брякнешь. Ебёнать.
- А может, все-таки напишешь?
- Ну, не знаю. Это надо мне за город поехать и печку затопить.
- Ну, давай я тебе дачу найду.
- Я сам найду и сам...
- Ладно, Веничка. Последний вопрос. Кто из советских литераторов или политических деятелей оказал на тебя наибольшее влияние?
- Если говорить о влиянии, то культуртрегерское - Аверинцев, Аверинцев.
- А Лотман?
- Лотман пониже, как говорят дирижеры. И Муравьев. Я знаю, о чем говорю, ебёна мать!
- А из политических деятелей?
- Аракчеев и Столыпин. Если хорошо присмотреться, не такие уж они разные.
- В таком случае, сюда бы Троцкого...
- Упаси бог. Этого жидяру, эту блядь, я бы его убил канделябром. Я даже поискал бы чего потяжелее, чтобы его по голове хуякнуть.
- А кого из членов большевистского правительства ты бы не удавил?
- Пожалуй, Андропова.
- Душителя диссидентов?
- Нет, он все-таки был приличный человек.
- Не кажется ли тебе странным, что за 70 лет единственный приличный человек - и тот начальник охранного отделения?
- Ничего странного. Наоборот. Хороший человек. Я ему даже поверил. Потом он снизил цены на водяру - четыре семьдесят. Подумаешь там, танки в Афганщине...
- Ну, танки Брежнев ввел.
- Плевать, кто вводил и куда. Этого уже народ не помнит. Но то, что водка стала дешевле!..
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky