Андрей Седых: "Эгоизм Бунина общеизвестен"
Андрей Седых (настоящее имя - Яков Моисеевич Цвибак; 14 августа 1902, Феодосия - 8 января 1994, Нью-Йорк) - русский литератор, деятель эмиграции, журналист, критик, один из признанных летописцев истории русского Рассеянья, личный секретарь Ивана Бунина. Главный редактор газеты «Новое русское слово». Ниже размещена беседа Андрея Седых с профессором Д. Глэдом. Текст приводится по изданию: "Континент", 1985. №46.
Андрей Седых (1902-1993). США, 1970-е. Собрание Валентины Синкевич (Филадельфия)
Д. Г. : Расскажите о том, как вы уехали из России. Вы же из Крыма, кажется, да?
А. С.: Я уехал из Крыма, из Феодосии - это мой родной город. Я только что окончил гимназию, мне было семнадцать лет. Это был последний этап гражданской войны, в Крыму уже шли бои на Перекопе. Нужно было думать о будущем - город переходил несколько раз в руки красных, зеленых, махновцев. Надо было думать об эвакуации в индивидуальном порядке. Вот я и поступил матросом на пароход, который шел в Ялту, а из Ялты в Болгарию. Из Болгарии я попал в Константинополь. В те времена город этот был очень яркий, совсем не похожий на Константинополь сегодняшний. Все турки ходили в фесках, женщины - в темных вуалях. Я прожил в Константинополе шесть месяцев; делать там было абсолютно нечего. Я продавал на улице русские газеты. Могу сказать, что я один из тех путешественников поневоле, которые из Азии ездили в Европу, а из Европы в Азию по крайней мере сорок раз в день, потому что существовали такие «шаркеты», которые плавали через Босфор с европейского берега на азиатский, и я на этих шаркетах продавал газеты скучавшим пассажирам.
В Константинополе моя карьера газетчика прервалась, потому что мы с двумя приятелями купили на толкучке большую подзорную трубу, соорудили из нее телескоп, установили его на людном месте и начали показывать луну за пять пиастров. Турки большие поклонники луны. Луна их символ. У нас всегда стояла очередь. Один из нас был, так сказать, астроном, он носил специальный берет с тремя звездами, который где-то добыл. Я взимал плату, а третий давал на непонятном языке объяснения, есть ли на Луне жизнь и так далее. И мы очень хорошо зарабатывали до тех пор, пока небо не покрылось тучами и нечего стало показывать. Тогда и мы остались без работы. И я уехал во Францию. Это было целое приключение.
Д. Г. : В каком году?
А. С.: В 20-м. Я приехал во Францию за месяц до Рождества. После войны Париж выглядел неприветливо, весь в каком-то зеленоватом, типично зимнем парижском тумане. Жил я с товарищем на маленькой средневековой улице Hotel de Ville, на берегу Сены, где стоял вечный туман, вечный адский холод. В отеле не было никакого отопления. Жилось очень трудно, не было работы, не было денег. В конце концов я поступил работать в какой-то банк, а потом Михаил Михайлович Федоров, министр торговли царского правительства, устроил меня в университет, в Школу Политических Наук. L’Ecole des Sciences Politiques считалась очень аристократической, консервативной школой и мое появление там было совершенным скандалом. Тем не менее я учился в этой школе и окончил ее в 26-м году. В то время я уже начал работать в «Последних новостях», когда редактором газеты стал Милюков. Как выпускника Школы Политических Наук, он назначил меня парламентским корреспондентом. Я сидел дни и ночи в Палате Депутатов, в Сенате и в Елисейском дворце. Мои репортажи часто занимали всю первую страницу газеты. В Палате Депутатов и в редакции «Последних новостей» я провел двадцать лет моей жизни.
Д. Г. : Расскажите, пожалуйста, о газете подробнее.
А. С.: В 30-м году «Последние новости» праздновали 10-летие своего существования, и был опубликован в очень ограниченном количестве экземпляров альбом, в котором есть портреты ста ее ближайших сотрудников. Я должен с горечью сказать, что в настоящий момент, сегодня, в живых осталось только три человека, в том числе я. Но я был единственным постоянным членом редакции, другие двое писали только время от времени - рассказы, стихи. Одна из них Ирина Одоевцева.
Д. Г. : Какой был тираж тогда у газеты?
Л. С. : Тираж «Последних новостей» доходил до 35 тысяч. Милюков был человеком по тем временам левым, но у него были свои счеты с вождями, с руководителями Белой Армии. Его не любили, но тем не менее в Париже все читали «Последние новости»: профессора, инженеры, работники заводов и шоферы такси. Там печатались не только мои парламентские отчеты. Иногда я писал о крупных судебных процессах, как, например, о процессах Кутепова, Миллера, вернее, о похищениях Миллера и Кутепова, которых я лично знал хорошо. Я печатал также свои очерки, рассказы. Милюков очень покровительственно относился ко мне, и я ему очень благодарен за это. Я считал себя его учеником, он научил меня многому.
Д. Г. : Опишите обстановку, в которой жила русская литература в Париже 20-х годов.
А. С. : Парижская эмиграция была необыкновенно интересна по своему составу. В Париже оказался весь интеллектуальный Ленинград, или Петроград, если хотите, а также Москва, Киев - все те, кому удалось бежать. Бывшие политические деятели, причем, очень видные. Там жил Керенский, там жил Милюков, оба они между собой были в довольно плохих отношениях. Я жил в Отей, по соседству с Керенским. Иногда мы встречались и гуляли вместе. Это были не особенно веселые прогулки, потому что Керенский, человек необычайного темперамента, увлекался и очень много критиковал мое начальство. В «Последних новостях» сотрудничали Бунин, Надежда Тэффи, Марк Алданов. Я работал регулярно в редакции по воскресеньям и понедельникам, делал первую страницу вместе с Алдановым. Алданов не только писал романы; время от времени, ради хлеба насущного, ему приходилось делать чисто газетную работу. Мы работали вместе и были большими друзьями. Дважды вместе ездили на каникулы, проводили время иногда в Ницце, иногда в Виши.
В качестве театрального рецензента у нас работал князь Сергей Михайлович Волконский, бывший директор Императорских театров. Волконский оказался замечательным литератором, он оставил после себя очень интересную книгу о декабристах, среди которых, как известно, был и его предок. Балетным отделом заведовал Андрей Левенсон, непревзойденный балетный критик, французские газеты им очень дорожили. О музыке писал Борис Шлецер. Шахматами ведал гроссмейстер Зноско-Боровский. Фактически газетой руководил выдающийся русский журналист Александр Абрамович Поляков, потому что Милюков следил больше всего за политической линией газеты. У нас сотрудничали такие люди, как Ремизов и Цветаева. Они оба жаловались, что их печатают неохотно, что они в каком-то загоне. У этих людей была особая судьба, к ним слава пришла посмертно.
Д. Г.: Цветаеву печатали в «Современных записках».
Л. С.: Ее печатали в толстых журналах неохотно, ее поэзию при жизни не понимали и не оценили. Она была впереди своего времени. Она это очень переживала, сама об этом часто говорила. Алексей Михайлович Ремизов немножко юродствовал. Ремизов обставил свою жизнь сказочной атмосферой, выдумывал фантастические истории, используя имена людей живущих, которых все знали. У него были какие-то любимцы - африканский доктор, которого мы все хорошо знали - доктор Уковский. Или он мог написать: «Видел во сне Цвибака. Что это значит?» Мне очень трудно всех перечислить. Я не помню, сотрудничал ли у нас Борис Константинович Зайцев, но мы были очень дружны. Я его очень любил, уважал и он ко мне очень хорошо относился. Писал у нас Александр Иванович Куприн, добрейший человек. В молодости он в пьяном виде был был страшен во гневе, пил много. А на старости лет и пить-то перестал, потому что хмелел от одного стакана вина и становился мягким, добрым, благожелательным человеком. Я ему очень обязан, потому что он очень помог мне в молодости.
Я писал очерки о ночном Париже. По совести говоря, я теперь их немножко стесняюсь, я никогда за последние 50 лет не раскрыл мою раннюю книжку «Париж ночью». Там были рассказы о парижских улицах, притонах, проститутках - ночная жизнь Парижа. И вдруг Куприну это страшно понравилось, он начал меня хвалить и говорить: «Издайте, издайте отдельную книгу. Это очень важно, это очень интересно». Я колебался, но издал эту книгу, и Куприн написал предисловие, для меня очень лестное. Это было близко интересам его юности, что ли... У меня, между прочим, есть другая книга, которой я очень горжусь. И предисловие к ней написал Бунин. Бунин пишет там, что он никогда ни для кого не писал предисловий, да я никогда бы и не осмелился у Ивана Алексеевича попросить предисловие для моей книги, но Бунин сам мне сказал: «Вы знаете, я напишу для вас предисловие, мне очень нравятся „Звездочеты с Босфора“ , это хорошая книга, вы должны писать, из вас выработается хороший писатель, если вас не убьет журналист». Я продолжал выпускать книги, писать беллетристику и продолжал оставаться журналистом на всю жизнь. Очень этим горжусь и очень люблю мою профессию.
Д. Г. : Вы, наверное, знали Довида Кнута?
А. С.: Кнута я знал хорошо. Была целая группа молодых русских, существовал такой кружок «Гатарапак», который обитал в Латинском квартале. Это слово по буквам расшифровывается: Гингер, Терешкович, Поплавский, Кнут. Терешкович - художник, который со мной делил комнату. Поплавский тоже жил со мной в одной комнате, но мы с ним не ладили, потому что он отличался большими странностями. Например, он целыми днями спал, мог спать одетым, повернуться к стене, спать или молчать. Я его, бывало, спрашиваю: «Что ты делаешь, почему валяешься на кровати целый день?» А он отвечает: «Я молюсь». Он трагически погиб, как вы знаете, в результате отравления какими-то наркотиками. Довид Кнут не был богемой. Он очень гордился тем, что развозил на трехколесном велосипеде какие-то товары по Парижу.
Потом он работал в мастерской по раскрашиванию платков. Пошуары, кажется, они назывались. Мы часто бродили ночью по Парижу, через весь Париж, который так красив по ночам. В освещенном ночном Париже горели тысячи газовых фонарей, мы выходили на Конкорд, на Елисейские поля. Никого не было, ни живой души, и нам казалось, что только для нас двоих горят эти сотни фонарей. Я знал его жену и знал вторую его жену Скрябину - дочь композитора Скрябина, которая приняла еврейство и была очень глубоким, интересным человеком. Мы когда-то рассказывали, шутя, я Довиду или Довид мне еврейский анекдот, который, как евреи считают, они могут рассказывать, даже если они могут показаться антисемитскими. Евреи могут себе позволить такую роскошь. Когда она услышала наш анекдот, то горько заплакала. Я никогда в жизни этого не забуду. Эта изумительная женщина погибла во время оккупации. Она переводила группу еврейских детей в Швейцарию, а Довид переводил другую группу. Довид благополучно перевел свою группу, а ее накрыл немецкий патруль, открыл огонь - и ее убили.
Д. Г. : А Георгия Иванова вы тоже знали?
A.C.: Знал хорошо.
Д. Г. : Его многие ругают за его воспоминания, которые считают выдуманными.
А. С. : При большой степени талантливости, Жорж был все же циником, и он не стеснялся придумывать, чтобы придать красочность и интерес своему рассказу. Его воспоминания «Китайские тени» были, конечно, весьма и весьма неправдоподобны, чего я не могу сказать о воспоминаниях его жены Ирины Одоевцевой. Эти воспоминания основаны на фактах. Она знала людей, о которых писала. Он тоже знал, но не стеснялся приукрашивать. Вместе с тем он вырос в большого поэта в эмиграции, особенно в период своей болезни. Я с ними был близок и хорошо знал обоих. Ирина сейчас живет в Париже, недавно потеряла своего последнего мужа Якова Николаевича Горбова, тоже писателя.
Д. Г. : Вот уже больше 60-ти лет вы - писатель и журналист - живете вдали от России, в разрыве с ней. Как вы это воспринимаете, как вы на себя смотрите?
А. С. : Больше 60-ти, точнее, 64 года. Кто-то меня назвал гражданином мира. У меня память плохая на то, что было вчера. Я могу забыть имя человека, которого я знал очень хорошо или который даже сегодня со мной работает, но события, происходившие 60 или 70 лет назад, я помню до мельчайших подробностей. Поэтому мне легко жить с Россией, но эта Россия совсем другая. Я никогда не выезжал за пределы Крыма, который я знал хорошо. Я обожал татар, я жил с татарами, бывал у них. Они у нас жили, я дружил с одним татарином, Фитой. И мне не нужно напрягать память, я все это вижу, как живое. Обо всем этом я рассказал в «Крымских рассказах». Позже Париж. Париж захватывает. Я знал очень много интереснейших людей по редакции «Последних новостей». Все русское, все, что было в нем интересного и выдающегося, проходило через редакцию «Последних новостей», но я еще очень хорошо знал и многих больших французских политических деятелей. Я знал многих и разговаривал со всеми премьер-министрами, бывал на их приемах. Это настолько заполняло жизнь, что для ностальгии не было времени. К тому же, я окончил французский университет, поэтому говорил без русского акцента.
Д. Г. : Так что вы считаете себя писателем-космополитом скорее, чем русским писателем, или как?
А. С. : Нет, почему же? Мои вещи - «Крымские рассказы» или «Звездочет с Босфора» - это очень русские вещи. Вместе с тем, я писал во Франции. Я могу писать и писал в моих позднейших книгах много об Америке. Недавно профессор Константин Калаур защитил докторскую диссертацию, которая называется «Проза Андрея Седых». Она посвящена нескольким моим ранним книгам из истории Парижа, а также нескольким рассказам - крымским, парижским и нью-йоркским. Некоторые его выводы и замечания приводят меня в изумление, многого из того я не подозревал в себе, он открывает во мне некоторые «глубины», которых, конечно, я не чувствовал, когда писал эти рассказы. Я был поражен, когда.увидел эту книгу в 270 страниц, посвященную нескольким моим книгам, о моей в общем-то скромной личности.
Д. Г.: Скажите, вы не хотите попытаться или сравнить русскую литературную жизнь Парижа в период между войнами и русской литературной жизнью в Нью-Йорке теперь? Или это невозможно?
А. С.: Нет, это возможно. Я могу это очень легко сделать, потому что я имею об этом довольно точное представление. Это разные вещи. В Париже тогда жили русские классики - Мережковский, Гиппиус, Бальмонт, Бунин, Зайцев, Тэффи, Шмелев, Куприн, я мог бы назвать еще очень многих. Жизнь была очень активная, литературная в первую очередь. Были две газеты, солидные газеты - «Последние новости» и «Возрождение», последняя с меньшим тиражом, менее интересная, которую читали гораздо меньше, но там сотрудничали, например, Мережковский и Гиппиус. Гиппиус потом писала в «Последних новостях» под псевдонимом Антон Крайний. Все эти поэты и писатели жили в большой нужде, в те времена не было «грантов», никакие университеты их не приглашали, никто с ними не возился. Перевод книги на французский был делом совершенно немыслимым. Я помню, какого труда мне стоило добиться издания, первого издания «Темных аллей» во Франции в издательстве Зелюка. Вообще, книги выходили с большим трудом, а если они выходили, то маленькими тиражами. Полное собрание сочинений Бунина, которого сейчас в России выпускают полумиллионным тиражом, расходится в одну неделю, в три дня, но в Париже его тогда печатали в русском издании в количестве 1 тысячи экземпляров.
Я был одно время секретарем издательства Поволоцкого в Париже. И Бунин мне сам тогда говорил, шутя, что он завидует моему тиражу, а мой тираж был две тысячи! Мои книги были живые, на них был спрос, а о Бунине говорили: «Ах, Бунин пишет скучно, знаете, у него природа» - Бунин вошел в моду гораздо позже, к концу своей жизни, и особенно его начали ценить после смерти. В Париже выходило несколько серьезных литературных журналов. Я не говорю уже о «Современных записках», очень солидном журнале. Были и другие. Издавался «Благонамеренный» и еще целый ряд периодических изданий. «Иллюстрированная Россия» выпускала в виде бесплатных приложений 52 книги в год. Настоящие книги в 200-300 страниц. Они переиздали всех классиков, много воспоминаний. При тираже в одну тысячу экземпляров, что можно заработать на книге? Писатели очень часто устраивали свои благотворительные вечера, развозили билеты, дамы продавали их, но не без труда. И мне когда-то Мария Самойловна Цетлина, знаменитая благотворительница, рассказывала, как устраивался Пушкинский вечер. Она принесла какому-то меценату из нуворишей билет и сказала, что вот такой билет стоит пятьдесят франков, на что тот сказал: «Если Пушкин нуждается, я готов и сто франков дать».
Но это редкое исключение. В Париже существовала тогда культурная элита интеллигенции. Была большая группа философов. Все они - Франк, Бердяев, жили в Париже или около Парижа. Так что шла очень активная, насыщенная литературная жизнь. Люди постоянно встречались на вечерах Союза писателей, на индивидуальных писательских вечерах и в пользу писателей. А возьмем теперь Нью-Йорк. В Нью-Йорке есть одна газета «Новое Русское слово», которая существует 72 года. Это старейшая русская газета в мире, потому что советские газеты начали выходить с 1917 года, после того, как были закрыты все старые русские газеты. А «Новое Русское слово» начала издаваться в Нью-Йорке как ежедневная русская газета в 1910 году, то есть 75 лет назад, и нет другой русской газеты в мире, старее «Нового Русского слова», и я очень горжусь, что я ее редактор, и что мне в последние годы удалось намного поднять ее тираж. Конечно, огромное дело создал мой предшественник М. Е. Вейнбаум, бывший редактором «НРС» около 50 лет.
В газете работали все лучшие силы русской эмиграции. С тех пор, как мы с А. А. Поляковым приехали сюда, в ней работал регулярно Алданов, печатался Дон Аминадо, Бунин, Зайцев, Тэффи, и я мог бы до бесконечности перечислять имена сотрудников, которые уже ушли в лучший мир. Их было очень много. Что же вам рассказать еще? Теперь, к сожалению, писатели разрозненны, писатели не устраивают творческих вечеров. Я пошел на творческий вечер одного поэта, вместе со мной там оказалось одиннадцать человек. Такое было совершенно немыслимо в Париже. Так что мне было очень больно и стыдно присутствовать на таком вечере. Значит, тут по-настоящему литературной жизни нет. Есть литературный фонд, который занимается больше благотворительной деятельностью, и, к сожалению, активные его члены - люди уже очень солидного возраста, которым очень трудно. Теперь в эмиграции с успехом выступают только барды, которые приезжают из Советского Союза. Вот приезд Галича был сенсацией, приезд Высоцкого - тоже. А из беллетристов - В. Е. Максимова или В. П. Некрасова. Эти люди собирали залы по полторы тысячи человек, что, по эмигрантским масштабам, колоссальный успех. Но попробуйте устроить вечер какого-нибудь популярного поэта, настоящего поэта, которого любят и читают. Придет несколько десятков человек, в лучшем случае, не больше, и он, конечно, обескураженный, больше не захочет устраивать таких вечеров.
Писатели такого калибра, как Аксенов, которые могли бы быть интересны, которых знают, которых читают, почему-то вообще не устраивают своих вечеров. Может быть, это им не нужно с точки зрения материальной, может быть, с точки зрения моральной, я не знаю. Но вообще третья эмиграция поглощена личной жизнью и устройством, своими личными делами; она совершенно не организована для общественных дел. За 5-7 лет существования третьей эмиграции в Америке здесь создали, может быть, одну-две организации, которые разваливаются или уже развалились. Есть и другие примеры - создали, например, Союз ветеранов и сразу же появилась другая организация - Союз инвалидов Отечественной войны. Во главе поставили такого замечательного человека, как генерал Григоренко - героическая фигура. И уже сейчас эти Союзы разваливаются из-за интриг, разногласий. Мою газету заваливают письмами протеста, которые я, к сожалению, печатать не могу, потому что это такая склока, которая в общем всем вредит, и в первую очередь, самим эмигрантам, которые пишут эти письма.
Д. Г.: Вы считаете, что новейшие эмигранты быстрее ассимилируются?
Л. С. : Они ассимилируются, но они были так всего лишены, что у них острая потребность восстановить то, о чем они мечтали всю жизнь - добыть приличные квартиры, хорошую работу, устроиться по специальности, переключиться на другой язык. Это всё требует массу времени, сил. Я их не обвиняю, это всё по-человечески понятно. Им хочется быть хорошо одетыми, им хочется иметь автомобиль, им очень трудно уделять внимание общественным делам. Но все-таки у нас печатаются лучшие авторы эмиграции - Максимов, Аксенов, Некрасов, Гладилин. Очень много талантливых публицистов - Градобоев, например. Я пишу регулярно по вторникам. Я считаю, что все в какой-то момент проходят обязательно через «Новое Русское слово». И если они в дальнейшем уходят в университетскую работу или в чисто писательскую, как ушел Аксенов, или работают где-то в других журналах, «Континенте», например, - все равно мы с ними не теряем контакта. У нас буквально сотни сотрудников, которые время от времени присылают нам свои материалы и статьи.
Мы теперь выходим шесть раз в неделю, у нас 8-12-16 страниц в номере, и это совершенное чудо. Когда я разговаривал с американцами-журналистами на съезде журналистов газет, они говорили, что у них работает 80-90 человек в ежедневной газете, а у нас вместе с конторой всего 30. Редакционных же работников всего десять. Двое из редакции, в том числе и я, - из первой эмиграции, один из второй, все остальные - представители третьей советской эмиграции. Они очень серьезные, хорошие работники. Я не люблю то, что по-английски называют funeral parlor, похоронный дом. Я люблю, чтобы люди разговаривали, смеялись - каждая редакция это немножко политический клуб, немножко кабак. Тогда это хорошо, есть разговоры, есть какое-то общение. Но работы много, очень трудно в условиях эмиграции при теперешних ценах издавать ежедневную газету. У меня, очевидно, хорошие, крепкие нервы, но это трудная вещь, и для этого нужно много денег.
Еще в городе, как вы знаете, появляются, как грибы после осеннего дождя, еженедельные газеты и журналы, которым трудно. Я не хочу сказать, что они влачат жалкое существование, жалеть их нечего, они делают то, что хотят, и радуются этому. Но им очень трудно. Они умирают через месяц-другой, потом возникают новые. Очень трудно начать новое солидное издание, ежедневную газету без какой-то субсидии. Я очень горд тем, что «Новое Русское слово» никогда за 75 лет своего существования не получало никаких субсидий. Когда дважды газету поджигали - один раз редакцию, один раз типографию, и мы были в критическом положении, я обратился к читателям газеты, друзьям газеты. На каждую из моих статей получал по 50-60 тысяч долларов, и это были по тем временам большие деньги, что позволило нам снова стать на ноги и продолжать
газету.
Д. Г. : Какой тираж газеты сейчас?
А. С.: Теперь у нас 42 тысячи экземпляров, из них половина поступает в розничную продажу в Нью-Йорке, а половина уходит во все 50 штатов. У нас есть читатели на Аляске и в Алабаме, в Пекине, и 6 таинственных подписчиков в Москве - вместо адреса - почтовый ящик. К сожалению, я потерял прелестную читательницу из Абиссинии, из Адис-Абебы, которая присылала мне очень забавные письма. Действительно, у нас есть читатели всюду.
Д. Г. : А десять лет тому назад какой был тираж?
А. С. : Когда я пришел в газету, около 22-23 тысяч. Я перенял газету от покойного Марка Ефимовича в 1973 году. Конечно, эмиграция новая принесла новую волну подписчиков. Эмиграция старая переезжает на кладбище в Париже, в Сент-Женевьев-де-Буа - это русский мавзолей. Я уверен, что когда-нибудь найдется человек, который напишет диссертацию о русских кладбищах в эмиграции. Это интереснейшая тема. Здесь это Ново-Дивеево, старая русская эмиграция на 80% лежит на кладбищах. Нас, конечно, спасла эта большая волна новых эмигрантов, которые очень жадно накинулись на газету; они никогда ничего подобного не читали в жизни. Для них газета интересна, по утрам на линии собвея из Бруклина в Манхэттен весь вагон развертывает «Новое Русское слово».
Д. Г.: У вас в газете есть какие-либо литературные архивы?
А. С.: Увы, архивы были уничтожены во время пожара. Отдельные люди собирают материалы. У меня есть личный архив. Часть моего архива я отдал уже давно в Йельский университет. Там было сто писем Бунина, там были письма Куприна, Алданова, Мережковского, - большое собрание писем. Вторая часть архива, очевидно, пойдет туда же.
Д. Г. : Давайте поговорим о Бунине. Вы были его личным секретарем, когда он получил Нобелевскую премию.
А. С.: У Бунина была, по-видимому, особого рода фотографическая память на детали русской жизни. Кстати, нечто вроде этого было и у Зайцева, и чего не было совершенно у Куприна. Куприн мне признавался, что он без России пишет то, что сегодня видел. Он не мог писать так просто, выдумывать. А Бунин мог среди жаркого лета в Грасе, обливаясь потом, сесть и писать о московской зиме, о том, как дворники скалывают лед с тротуаров. И вы это почти физически ощущали, эту зиму. Бунин был человеком очень нервным, он мог сильно любить и сильно ненавидеть; быть и обаятельнейшим человеком и очень неприятным. Если Бунин был в ударе или кому-то хотел понравиться, он был совершенно неотразим. Он был великолепный рассказчик, его надо было послушать. Я знал нескольких необыкновенных рассказчиков в эмиграции и в жизни. Художник Коровин, к примеру, относился к этому кругу. Если бы Коровин не писал своих картин, он был бы знаменитым писателем. Коровин рассказывал о старой русской жизни именно как художник, перед вами были совершенно живые люди. Он играл - он был актер к тому же.
И Шаляпин был такой. Шаляпина я очень хорошо знал. Мы дружили, он мне писал письма. Часть писем я передал в университет, часть писем погибла, конечно. Когда я что-то писал со слов Шаляпина, основной моей задачей было: не дай Бог переменить хоть одно слово в том, что он говорит, потому что я испорчу весь его рассказ. Шаляпина надо было брать целиком, так, как он рассказывал, таким, каким он был. Я знал и других гениальных людей. Рахманинова, например. Рахманинов был гениален в музыке, он не пытался быть гениальным в другой области. А Шаляпин обожал скульптуру, делал великолепные вещи; Шаляпин обожал рисовать, и это был безукоризненный рисунок. Портреты он делал замечательные. Лучшие портреты Шаляпина - это его автопортреты. И Бунин был актер. Он когда-то рассказывал мне, что Станиславский умолял его перейти на сцену, бросить писать. Бунин отличался великолепной внешностью, он хорошо держался и был мастером художественного чтения. Ремизов тоже читал хорошо, но чтение Ремизова было искусственным.
Д. Г.: Николай Андреев назвал ваши воспоминания талантливыми и... «тактичными».
А. С. : Тактичными потому, что я не считал нужным брать большого человека и изображать его большие человеческие слабости. К примеру, эгоизм Бунина общеизвестен, он мог купить в голодные годы ветчину и съесть ее один, не поделившись с очень близкими ему людьми. В поезде он сам ехал в первом классе, а семья могла ехать во втором или в третьем. Себя очень любил. Но не это же составляло его величие, его талант. Я считал, что правильна французская поговорка, что великих людей нет для их слуг. Слуги знают все секреты своих великих людей. Я не был слугой Бунина, я никогда не считал, что я должен придавать значение или выпускать из внимания то, что по-настоящему представлял собой Бунин. Он был человек исключительно талантливый.
Д. Г.: Почему, на ваш взгляд, его так мало читают на Западе?
А. С. : Его никогда не читали массы. Но все же, надо сказать, что у него есть «Митина любовь», «Господин из Сан-Франциско» - очень популярные книги. Почему-то Бунина считали продолжателем Тургенева, прозу его считали описательной, но сегодня...
Д. Г. : Как он относился к этому?
А. С.: Он очень обижался. Он считал, что к нему несправедливы, что его не понимают, что до читателя не доходит.
Д. Г.: Он также считал, что отношение к его поэзии несправедливо, не любил, когда его считали, в основном, прозаиком.
А. С.: Потому что он был действительно поэтом, но, конечно, несколько старомодным. В те времена, когда появились Блок, Есенин, даже Маяковский, имени которого он слышать не мог, очень немодно стало писать стихи так, как их писал Фет. Это было уже не то, это была поэзия тютчевского типа, поэзия прошлого, никитинская поэзия. Я с ним страшно ссорился из-за Есенина, я любил Есенина, я находил в нем очень многое, что меня волновало. Бунин не мог слышать о Есенине. И вот после длинных споров он мне прислал свою фотографию с очень нежной надписью, которая, к сожалению, от времени выцвела. Ее с трудом можно разобрать, а на обороте он красными чернилами написал: «Всю лживую поэзию, писарскую поэзию вашего сукина сына Есенина я не продам за эти две строки - „На заре туманной юности полюбил я красну девицу“». Из стихотворения Никитина. Вот таков был Бунин. Под конец жизни он сказал всё, что хотел, в своих литературных воспоминаниях. Он там разоблачил Леонида Андреева, которого считал моральным пузерем, человеком на ходулях. Он низвел с пьедестала Горького. Я сказал ему как-то: «Иван Алексеевич, к разряду добрых людей вас никогда не причислят». Он ответил: «Мне не нужно. Но я всегда был честен в литературе».
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
Андрей Седых (1902-1993). США, 1970-е. Собрание Валентины Синкевич (Филадельфия)
Д. Г. : Расскажите о том, как вы уехали из России. Вы же из Крыма, кажется, да?
А. С.: Я уехал из Крыма, из Феодосии - это мой родной город. Я только что окончил гимназию, мне было семнадцать лет. Это был последний этап гражданской войны, в Крыму уже шли бои на Перекопе. Нужно было думать о будущем - город переходил несколько раз в руки красных, зеленых, махновцев. Надо было думать об эвакуации в индивидуальном порядке. Вот я и поступил матросом на пароход, который шел в Ялту, а из Ялты в Болгарию. Из Болгарии я попал в Константинополь. В те времена город этот был очень яркий, совсем не похожий на Константинополь сегодняшний. Все турки ходили в фесках, женщины - в темных вуалях. Я прожил в Константинополе шесть месяцев; делать там было абсолютно нечего. Я продавал на улице русские газеты. Могу сказать, что я один из тех путешественников поневоле, которые из Азии ездили в Европу, а из Европы в Азию по крайней мере сорок раз в день, потому что существовали такие «шаркеты», которые плавали через Босфор с европейского берега на азиатский, и я на этих шаркетах продавал газеты скучавшим пассажирам.
В Константинополе моя карьера газетчика прервалась, потому что мы с двумя приятелями купили на толкучке большую подзорную трубу, соорудили из нее телескоп, установили его на людном месте и начали показывать луну за пять пиастров. Турки большие поклонники луны. Луна их символ. У нас всегда стояла очередь. Один из нас был, так сказать, астроном, он носил специальный берет с тремя звездами, который где-то добыл. Я взимал плату, а третий давал на непонятном языке объяснения, есть ли на Луне жизнь и так далее. И мы очень хорошо зарабатывали до тех пор, пока небо не покрылось тучами и нечего стало показывать. Тогда и мы остались без работы. И я уехал во Францию. Это было целое приключение.
Д. Г. : В каком году?
А. С.: В 20-м. Я приехал во Францию за месяц до Рождества. После войны Париж выглядел неприветливо, весь в каком-то зеленоватом, типично зимнем парижском тумане. Жил я с товарищем на маленькой средневековой улице Hotel de Ville, на берегу Сены, где стоял вечный туман, вечный адский холод. В отеле не было никакого отопления. Жилось очень трудно, не было работы, не было денег. В конце концов я поступил работать в какой-то банк, а потом Михаил Михайлович Федоров, министр торговли царского правительства, устроил меня в университет, в Школу Политических Наук. L’Ecole des Sciences Politiques считалась очень аристократической, консервативной школой и мое появление там было совершенным скандалом. Тем не менее я учился в этой школе и окончил ее в 26-м году. В то время я уже начал работать в «Последних новостях», когда редактором газеты стал Милюков. Как выпускника Школы Политических Наук, он назначил меня парламентским корреспондентом. Я сидел дни и ночи в Палате Депутатов, в Сенате и в Елисейском дворце. Мои репортажи часто занимали всю первую страницу газеты. В Палате Депутатов и в редакции «Последних новостей» я провел двадцать лет моей жизни.
Д. Г. : Расскажите, пожалуйста, о газете подробнее.
А. С.: В 30-м году «Последние новости» праздновали 10-летие своего существования, и был опубликован в очень ограниченном количестве экземпляров альбом, в котором есть портреты ста ее ближайших сотрудников. Я должен с горечью сказать, что в настоящий момент, сегодня, в живых осталось только три человека, в том числе я. Но я был единственным постоянным членом редакции, другие двое писали только время от времени - рассказы, стихи. Одна из них Ирина Одоевцева.
Д. Г. : Какой был тираж тогда у газеты?
Л. С. : Тираж «Последних новостей» доходил до 35 тысяч. Милюков был человеком по тем временам левым, но у него были свои счеты с вождями, с руководителями Белой Армии. Его не любили, но тем не менее в Париже все читали «Последние новости»: профессора, инженеры, работники заводов и шоферы такси. Там печатались не только мои парламентские отчеты. Иногда я писал о крупных судебных процессах, как, например, о процессах Кутепова, Миллера, вернее, о похищениях Миллера и Кутепова, которых я лично знал хорошо. Я печатал также свои очерки, рассказы. Милюков очень покровительственно относился ко мне, и я ему очень благодарен за это. Я считал себя его учеником, он научил меня многому.
Д. Г. : Опишите обстановку, в которой жила русская литература в Париже 20-х годов.
А. С. : Парижская эмиграция была необыкновенно интересна по своему составу. В Париже оказался весь интеллектуальный Ленинград, или Петроград, если хотите, а также Москва, Киев - все те, кому удалось бежать. Бывшие политические деятели, причем, очень видные. Там жил Керенский, там жил Милюков, оба они между собой были в довольно плохих отношениях. Я жил в Отей, по соседству с Керенским. Иногда мы встречались и гуляли вместе. Это были не особенно веселые прогулки, потому что Керенский, человек необычайного темперамента, увлекался и очень много критиковал мое начальство. В «Последних новостях» сотрудничали Бунин, Надежда Тэффи, Марк Алданов. Я работал регулярно в редакции по воскресеньям и понедельникам, делал первую страницу вместе с Алдановым. Алданов не только писал романы; время от времени, ради хлеба насущного, ему приходилось делать чисто газетную работу. Мы работали вместе и были большими друзьями. Дважды вместе ездили на каникулы, проводили время иногда в Ницце, иногда в Виши.
В качестве театрального рецензента у нас работал князь Сергей Михайлович Волконский, бывший директор Императорских театров. Волконский оказался замечательным литератором, он оставил после себя очень интересную книгу о декабристах, среди которых, как известно, был и его предок. Балетным отделом заведовал Андрей Левенсон, непревзойденный балетный критик, французские газеты им очень дорожили. О музыке писал Борис Шлецер. Шахматами ведал гроссмейстер Зноско-Боровский. Фактически газетой руководил выдающийся русский журналист Александр Абрамович Поляков, потому что Милюков следил больше всего за политической линией газеты. У нас сотрудничали такие люди, как Ремизов и Цветаева. Они оба жаловались, что их печатают неохотно, что они в каком-то загоне. У этих людей была особая судьба, к ним слава пришла посмертно.
Д. Г.: Цветаеву печатали в «Современных записках».
Л. С.: Ее печатали в толстых журналах неохотно, ее поэзию при жизни не понимали и не оценили. Она была впереди своего времени. Она это очень переживала, сама об этом часто говорила. Алексей Михайлович Ремизов немножко юродствовал. Ремизов обставил свою жизнь сказочной атмосферой, выдумывал фантастические истории, используя имена людей живущих, которых все знали. У него были какие-то любимцы - африканский доктор, которого мы все хорошо знали - доктор Уковский. Или он мог написать: «Видел во сне Цвибака. Что это значит?» Мне очень трудно всех перечислить. Я не помню, сотрудничал ли у нас Борис Константинович Зайцев, но мы были очень дружны. Я его очень любил, уважал и он ко мне очень хорошо относился. Писал у нас Александр Иванович Куприн, добрейший человек. В молодости он в пьяном виде был был страшен во гневе, пил много. А на старости лет и пить-то перестал, потому что хмелел от одного стакана вина и становился мягким, добрым, благожелательным человеком. Я ему очень обязан, потому что он очень помог мне в молодости.
Я писал очерки о ночном Париже. По совести говоря, я теперь их немножко стесняюсь, я никогда за последние 50 лет не раскрыл мою раннюю книжку «Париж ночью». Там были рассказы о парижских улицах, притонах, проститутках - ночная жизнь Парижа. И вдруг Куприну это страшно понравилось, он начал меня хвалить и говорить: «Издайте, издайте отдельную книгу. Это очень важно, это очень интересно». Я колебался, но издал эту книгу, и Куприн написал предисловие, для меня очень лестное. Это было близко интересам его юности, что ли... У меня, между прочим, есть другая книга, которой я очень горжусь. И предисловие к ней написал Бунин. Бунин пишет там, что он никогда ни для кого не писал предисловий, да я никогда бы и не осмелился у Ивана Алексеевича попросить предисловие для моей книги, но Бунин сам мне сказал: «Вы знаете, я напишу для вас предисловие, мне очень нравятся „Звездочеты с Босфора“ , это хорошая книга, вы должны писать, из вас выработается хороший писатель, если вас не убьет журналист». Я продолжал выпускать книги, писать беллетристику и продолжал оставаться журналистом на всю жизнь. Очень этим горжусь и очень люблю мою профессию.
Д. Г. : Вы, наверное, знали Довида Кнута?
А. С.: Кнута я знал хорошо. Была целая группа молодых русских, существовал такой кружок «Гатарапак», который обитал в Латинском квартале. Это слово по буквам расшифровывается: Гингер, Терешкович, Поплавский, Кнут. Терешкович - художник, который со мной делил комнату. Поплавский тоже жил со мной в одной комнате, но мы с ним не ладили, потому что он отличался большими странностями. Например, он целыми днями спал, мог спать одетым, повернуться к стене, спать или молчать. Я его, бывало, спрашиваю: «Что ты делаешь, почему валяешься на кровати целый день?» А он отвечает: «Я молюсь». Он трагически погиб, как вы знаете, в результате отравления какими-то наркотиками. Довид Кнут не был богемой. Он очень гордился тем, что развозил на трехколесном велосипеде какие-то товары по Парижу.
Потом он работал в мастерской по раскрашиванию платков. Пошуары, кажется, они назывались. Мы часто бродили ночью по Парижу, через весь Париж, который так красив по ночам. В освещенном ночном Париже горели тысячи газовых фонарей, мы выходили на Конкорд, на Елисейские поля. Никого не было, ни живой души, и нам казалось, что только для нас двоих горят эти сотни фонарей. Я знал его жену и знал вторую его жену Скрябину - дочь композитора Скрябина, которая приняла еврейство и была очень глубоким, интересным человеком. Мы когда-то рассказывали, шутя, я Довиду или Довид мне еврейский анекдот, который, как евреи считают, они могут рассказывать, даже если они могут показаться антисемитскими. Евреи могут себе позволить такую роскошь. Когда она услышала наш анекдот, то горько заплакала. Я никогда в жизни этого не забуду. Эта изумительная женщина погибла во время оккупации. Она переводила группу еврейских детей в Швейцарию, а Довид переводил другую группу. Довид благополучно перевел свою группу, а ее накрыл немецкий патруль, открыл огонь - и ее убили.
Д. Г. : А Георгия Иванова вы тоже знали?
A.C.: Знал хорошо.
Д. Г. : Его многие ругают за его воспоминания, которые считают выдуманными.
А. С. : При большой степени талантливости, Жорж был все же циником, и он не стеснялся придумывать, чтобы придать красочность и интерес своему рассказу. Его воспоминания «Китайские тени» были, конечно, весьма и весьма неправдоподобны, чего я не могу сказать о воспоминаниях его жены Ирины Одоевцевой. Эти воспоминания основаны на фактах. Она знала людей, о которых писала. Он тоже знал, но не стеснялся приукрашивать. Вместе с тем он вырос в большого поэта в эмиграции, особенно в период своей болезни. Я с ними был близок и хорошо знал обоих. Ирина сейчас живет в Париже, недавно потеряла своего последнего мужа Якова Николаевича Горбова, тоже писателя.
Д. Г. : Вот уже больше 60-ти лет вы - писатель и журналист - живете вдали от России, в разрыве с ней. Как вы это воспринимаете, как вы на себя смотрите?
А. С. : Больше 60-ти, точнее, 64 года. Кто-то меня назвал гражданином мира. У меня память плохая на то, что было вчера. Я могу забыть имя человека, которого я знал очень хорошо или который даже сегодня со мной работает, но события, происходившие 60 или 70 лет назад, я помню до мельчайших подробностей. Поэтому мне легко жить с Россией, но эта Россия совсем другая. Я никогда не выезжал за пределы Крыма, который я знал хорошо. Я обожал татар, я жил с татарами, бывал у них. Они у нас жили, я дружил с одним татарином, Фитой. И мне не нужно напрягать память, я все это вижу, как живое. Обо всем этом я рассказал в «Крымских рассказах». Позже Париж. Париж захватывает. Я знал очень много интереснейших людей по редакции «Последних новостей». Все русское, все, что было в нем интересного и выдающегося, проходило через редакцию «Последних новостей», но я еще очень хорошо знал и многих больших французских политических деятелей. Я знал многих и разговаривал со всеми премьер-министрами, бывал на их приемах. Это настолько заполняло жизнь, что для ностальгии не было времени. К тому же, я окончил французский университет, поэтому говорил без русского акцента.
Д. Г. : Так что вы считаете себя писателем-космополитом скорее, чем русским писателем, или как?
А. С. : Нет, почему же? Мои вещи - «Крымские рассказы» или «Звездочет с Босфора» - это очень русские вещи. Вместе с тем, я писал во Франции. Я могу писать и писал в моих позднейших книгах много об Америке. Недавно профессор Константин Калаур защитил докторскую диссертацию, которая называется «Проза Андрея Седых». Она посвящена нескольким моим ранним книгам из истории Парижа, а также нескольким рассказам - крымским, парижским и нью-йоркским. Некоторые его выводы и замечания приводят меня в изумление, многого из того я не подозревал в себе, он открывает во мне некоторые «глубины», которых, конечно, я не чувствовал, когда писал эти рассказы. Я был поражен, когда.увидел эту книгу в 270 страниц, посвященную нескольким моим книгам, о моей в общем-то скромной личности.
Д. Г.: Скажите, вы не хотите попытаться или сравнить русскую литературную жизнь Парижа в период между войнами и русской литературной жизнью в Нью-Йорке теперь? Или это невозможно?
А. С.: Нет, это возможно. Я могу это очень легко сделать, потому что я имею об этом довольно точное представление. Это разные вещи. В Париже тогда жили русские классики - Мережковский, Гиппиус, Бальмонт, Бунин, Зайцев, Тэффи, Шмелев, Куприн, я мог бы назвать еще очень многих. Жизнь была очень активная, литературная в первую очередь. Были две газеты, солидные газеты - «Последние новости» и «Возрождение», последняя с меньшим тиражом, менее интересная, которую читали гораздо меньше, но там сотрудничали, например, Мережковский и Гиппиус. Гиппиус потом писала в «Последних новостях» под псевдонимом Антон Крайний. Все эти поэты и писатели жили в большой нужде, в те времена не было «грантов», никакие университеты их не приглашали, никто с ними не возился. Перевод книги на французский был делом совершенно немыслимым. Я помню, какого труда мне стоило добиться издания, первого издания «Темных аллей» во Франции в издательстве Зелюка. Вообще, книги выходили с большим трудом, а если они выходили, то маленькими тиражами. Полное собрание сочинений Бунина, которого сейчас в России выпускают полумиллионным тиражом, расходится в одну неделю, в три дня, но в Париже его тогда печатали в русском издании в количестве 1 тысячи экземпляров.
Я был одно время секретарем издательства Поволоцкого в Париже. И Бунин мне сам тогда говорил, шутя, что он завидует моему тиражу, а мой тираж был две тысячи! Мои книги были живые, на них был спрос, а о Бунине говорили: «Ах, Бунин пишет скучно, знаете, у него природа» - Бунин вошел в моду гораздо позже, к концу своей жизни, и особенно его начали ценить после смерти. В Париже выходило несколько серьезных литературных журналов. Я не говорю уже о «Современных записках», очень солидном журнале. Были и другие. Издавался «Благонамеренный» и еще целый ряд периодических изданий. «Иллюстрированная Россия» выпускала в виде бесплатных приложений 52 книги в год. Настоящие книги в 200-300 страниц. Они переиздали всех классиков, много воспоминаний. При тираже в одну тысячу экземпляров, что можно заработать на книге? Писатели очень часто устраивали свои благотворительные вечера, развозили билеты, дамы продавали их, но не без труда. И мне когда-то Мария Самойловна Цетлина, знаменитая благотворительница, рассказывала, как устраивался Пушкинский вечер. Она принесла какому-то меценату из нуворишей билет и сказала, что вот такой билет стоит пятьдесят франков, на что тот сказал: «Если Пушкин нуждается, я готов и сто франков дать».
Но это редкое исключение. В Париже существовала тогда культурная элита интеллигенции. Была большая группа философов. Все они - Франк, Бердяев, жили в Париже или около Парижа. Так что шла очень активная, насыщенная литературная жизнь. Люди постоянно встречались на вечерах Союза писателей, на индивидуальных писательских вечерах и в пользу писателей. А возьмем теперь Нью-Йорк. В Нью-Йорке есть одна газета «Новое Русское слово», которая существует 72 года. Это старейшая русская газета в мире, потому что советские газеты начали выходить с 1917 года, после того, как были закрыты все старые русские газеты. А «Новое Русское слово» начала издаваться в Нью-Йорке как ежедневная русская газета в 1910 году, то есть 75 лет назад, и нет другой русской газеты в мире, старее «Нового Русского слова», и я очень горжусь, что я ее редактор, и что мне в последние годы удалось намного поднять ее тираж. Конечно, огромное дело создал мой предшественник М. Е. Вейнбаум, бывший редактором «НРС» около 50 лет.
В газете работали все лучшие силы русской эмиграции. С тех пор, как мы с А. А. Поляковым приехали сюда, в ней работал регулярно Алданов, печатался Дон Аминадо, Бунин, Зайцев, Тэффи, и я мог бы до бесконечности перечислять имена сотрудников, которые уже ушли в лучший мир. Их было очень много. Что же вам рассказать еще? Теперь, к сожалению, писатели разрозненны, писатели не устраивают творческих вечеров. Я пошел на творческий вечер одного поэта, вместе со мной там оказалось одиннадцать человек. Такое было совершенно немыслимо в Париже. Так что мне было очень больно и стыдно присутствовать на таком вечере. Значит, тут по-настоящему литературной жизни нет. Есть литературный фонд, который занимается больше благотворительной деятельностью, и, к сожалению, активные его члены - люди уже очень солидного возраста, которым очень трудно. Теперь в эмиграции с успехом выступают только барды, которые приезжают из Советского Союза. Вот приезд Галича был сенсацией, приезд Высоцкого - тоже. А из беллетристов - В. Е. Максимова или В. П. Некрасова. Эти люди собирали залы по полторы тысячи человек, что, по эмигрантским масштабам, колоссальный успех. Но попробуйте устроить вечер какого-нибудь популярного поэта, настоящего поэта, которого любят и читают. Придет несколько десятков человек, в лучшем случае, не больше, и он, конечно, обескураженный, больше не захочет устраивать таких вечеров.
Писатели такого калибра, как Аксенов, которые могли бы быть интересны, которых знают, которых читают, почему-то вообще не устраивают своих вечеров. Может быть, это им не нужно с точки зрения материальной, может быть, с точки зрения моральной, я не знаю. Но вообще третья эмиграция поглощена личной жизнью и устройством, своими личными делами; она совершенно не организована для общественных дел. За 5-7 лет существования третьей эмиграции в Америке здесь создали, может быть, одну-две организации, которые разваливаются или уже развалились. Есть и другие примеры - создали, например, Союз ветеранов и сразу же появилась другая организация - Союз инвалидов Отечественной войны. Во главе поставили такого замечательного человека, как генерал Григоренко - героическая фигура. И уже сейчас эти Союзы разваливаются из-за интриг, разногласий. Мою газету заваливают письмами протеста, которые я, к сожалению, печатать не могу, потому что это такая склока, которая в общем всем вредит, и в первую очередь, самим эмигрантам, которые пишут эти письма.
Д. Г.: Вы считаете, что новейшие эмигранты быстрее ассимилируются?
Л. С. : Они ассимилируются, но они были так всего лишены, что у них острая потребность восстановить то, о чем они мечтали всю жизнь - добыть приличные квартиры, хорошую работу, устроиться по специальности, переключиться на другой язык. Это всё требует массу времени, сил. Я их не обвиняю, это всё по-человечески понятно. Им хочется быть хорошо одетыми, им хочется иметь автомобиль, им очень трудно уделять внимание общественным делам. Но все-таки у нас печатаются лучшие авторы эмиграции - Максимов, Аксенов, Некрасов, Гладилин. Очень много талантливых публицистов - Градобоев, например. Я пишу регулярно по вторникам. Я считаю, что все в какой-то момент проходят обязательно через «Новое Русское слово». И если они в дальнейшем уходят в университетскую работу или в чисто писательскую, как ушел Аксенов, или работают где-то в других журналах, «Континенте», например, - все равно мы с ними не теряем контакта. У нас буквально сотни сотрудников, которые время от времени присылают нам свои материалы и статьи.
Мы теперь выходим шесть раз в неделю, у нас 8-12-16 страниц в номере, и это совершенное чудо. Когда я разговаривал с американцами-журналистами на съезде журналистов газет, они говорили, что у них работает 80-90 человек в ежедневной газете, а у нас вместе с конторой всего 30. Редакционных же работников всего десять. Двое из редакции, в том числе и я, - из первой эмиграции, один из второй, все остальные - представители третьей советской эмиграции. Они очень серьезные, хорошие работники. Я не люблю то, что по-английски называют funeral parlor, похоронный дом. Я люблю, чтобы люди разговаривали, смеялись - каждая редакция это немножко политический клуб, немножко кабак. Тогда это хорошо, есть разговоры, есть какое-то общение. Но работы много, очень трудно в условиях эмиграции при теперешних ценах издавать ежедневную газету. У меня, очевидно, хорошие, крепкие нервы, но это трудная вещь, и для этого нужно много денег.
Еще в городе, как вы знаете, появляются, как грибы после осеннего дождя, еженедельные газеты и журналы, которым трудно. Я не хочу сказать, что они влачат жалкое существование, жалеть их нечего, они делают то, что хотят, и радуются этому. Но им очень трудно. Они умирают через месяц-другой, потом возникают новые. Очень трудно начать новое солидное издание, ежедневную газету без какой-то субсидии. Я очень горд тем, что «Новое Русское слово» никогда за 75 лет своего существования не получало никаких субсидий. Когда дважды газету поджигали - один раз редакцию, один раз типографию, и мы были в критическом положении, я обратился к читателям газеты, друзьям газеты. На каждую из моих статей получал по 50-60 тысяч долларов, и это были по тем временам большие деньги, что позволило нам снова стать на ноги и продолжать
газету.
Д. Г. : Какой тираж газеты сейчас?
А. С.: Теперь у нас 42 тысячи экземпляров, из них половина поступает в розничную продажу в Нью-Йорке, а половина уходит во все 50 штатов. У нас есть читатели на Аляске и в Алабаме, в Пекине, и 6 таинственных подписчиков в Москве - вместо адреса - почтовый ящик. К сожалению, я потерял прелестную читательницу из Абиссинии, из Адис-Абебы, которая присылала мне очень забавные письма. Действительно, у нас есть читатели всюду.
Д. Г. : А десять лет тому назад какой был тираж?
А. С. : Когда я пришел в газету, около 22-23 тысяч. Я перенял газету от покойного Марка Ефимовича в 1973 году. Конечно, эмиграция новая принесла новую волну подписчиков. Эмиграция старая переезжает на кладбище в Париже, в Сент-Женевьев-де-Буа - это русский мавзолей. Я уверен, что когда-нибудь найдется человек, который напишет диссертацию о русских кладбищах в эмиграции. Это интереснейшая тема. Здесь это Ново-Дивеево, старая русская эмиграция на 80% лежит на кладбищах. Нас, конечно, спасла эта большая волна новых эмигрантов, которые очень жадно накинулись на газету; они никогда ничего подобного не читали в жизни. Для них газета интересна, по утрам на линии собвея из Бруклина в Манхэттен весь вагон развертывает «Новое Русское слово».
Д. Г.: У вас в газете есть какие-либо литературные архивы?
А. С.: Увы, архивы были уничтожены во время пожара. Отдельные люди собирают материалы. У меня есть личный архив. Часть моего архива я отдал уже давно в Йельский университет. Там было сто писем Бунина, там были письма Куприна, Алданова, Мережковского, - большое собрание писем. Вторая часть архива, очевидно, пойдет туда же.
Д. Г. : Давайте поговорим о Бунине. Вы были его личным секретарем, когда он получил Нобелевскую премию.
А. С.: У Бунина была, по-видимому, особого рода фотографическая память на детали русской жизни. Кстати, нечто вроде этого было и у Зайцева, и чего не было совершенно у Куприна. Куприн мне признавался, что он без России пишет то, что сегодня видел. Он не мог писать так просто, выдумывать. А Бунин мог среди жаркого лета в Грасе, обливаясь потом, сесть и писать о московской зиме, о том, как дворники скалывают лед с тротуаров. И вы это почти физически ощущали, эту зиму. Бунин был человеком очень нервным, он мог сильно любить и сильно ненавидеть; быть и обаятельнейшим человеком и очень неприятным. Если Бунин был в ударе или кому-то хотел понравиться, он был совершенно неотразим. Он был великолепный рассказчик, его надо было послушать. Я знал нескольких необыкновенных рассказчиков в эмиграции и в жизни. Художник Коровин, к примеру, относился к этому кругу. Если бы Коровин не писал своих картин, он был бы знаменитым писателем. Коровин рассказывал о старой русской жизни именно как художник, перед вами были совершенно живые люди. Он играл - он был актер к тому же.
И Шаляпин был такой. Шаляпина я очень хорошо знал. Мы дружили, он мне писал письма. Часть писем я передал в университет, часть писем погибла, конечно. Когда я что-то писал со слов Шаляпина, основной моей задачей было: не дай Бог переменить хоть одно слово в том, что он говорит, потому что я испорчу весь его рассказ. Шаляпина надо было брать целиком, так, как он рассказывал, таким, каким он был. Я знал и других гениальных людей. Рахманинова, например. Рахманинов был гениален в музыке, он не пытался быть гениальным в другой области. А Шаляпин обожал скульптуру, делал великолепные вещи; Шаляпин обожал рисовать, и это был безукоризненный рисунок. Портреты он делал замечательные. Лучшие портреты Шаляпина - это его автопортреты. И Бунин был актер. Он когда-то рассказывал мне, что Станиславский умолял его перейти на сцену, бросить писать. Бунин отличался великолепной внешностью, он хорошо держался и был мастером художественного чтения. Ремизов тоже читал хорошо, но чтение Ремизова было искусственным.
Д. Г.: Николай Андреев назвал ваши воспоминания талантливыми и... «тактичными».
А. С. : Тактичными потому, что я не считал нужным брать большого человека и изображать его большие человеческие слабости. К примеру, эгоизм Бунина общеизвестен, он мог купить в голодные годы ветчину и съесть ее один, не поделившись с очень близкими ему людьми. В поезде он сам ехал в первом классе, а семья могла ехать во втором или в третьем. Себя очень любил. Но не это же составляло его величие, его талант. Я считал, что правильна французская поговорка, что великих людей нет для их слуг. Слуги знают все секреты своих великих людей. Я не был слугой Бунина, я никогда не считал, что я должен придавать значение или выпускать из внимания то, что по-настоящему представлял собой Бунин. Он был человек исключительно талантливый.
Д. Г.: Почему, на ваш взгляд, его так мало читают на Западе?
А. С. : Его никогда не читали массы. Но все же, надо сказать, что у него есть «Митина любовь», «Господин из Сан-Франциско» - очень популярные книги. Почему-то Бунина считали продолжателем Тургенева, прозу его считали описательной, но сегодня...
Д. Г. : Как он относился к этому?
А. С.: Он очень обижался. Он считал, что к нему несправедливы, что его не понимают, что до читателя не доходит.
Д. Г.: Он также считал, что отношение к его поэзии несправедливо, не любил, когда его считали, в основном, прозаиком.
А. С.: Потому что он был действительно поэтом, но, конечно, несколько старомодным. В те времена, когда появились Блок, Есенин, даже Маяковский, имени которого он слышать не мог, очень немодно стало писать стихи так, как их писал Фет. Это было уже не то, это была поэзия тютчевского типа, поэзия прошлого, никитинская поэзия. Я с ним страшно ссорился из-за Есенина, я любил Есенина, я находил в нем очень многое, что меня волновало. Бунин не мог слышать о Есенине. И вот после длинных споров он мне прислал свою фотографию с очень нежной надписью, которая, к сожалению, от времени выцвела. Ее с трудом можно разобрать, а на обороте он красными чернилами написал: «Всю лживую поэзию, писарскую поэзию вашего сукина сына Есенина я не продам за эти две строки - „На заре туманной юности полюбил я красну девицу“». Из стихотворения Никитина. Вот таков был Бунин. Под конец жизни он сказал всё, что хотел, в своих литературных воспоминаниях. Он там разоблачил Леонида Андреева, которого считал моральным пузерем, человеком на ходулях. Он низвел с пьедестала Горького. Я сказал ему как-то: «Иван Алексеевич, к разряду добрых людей вас никогда не причислят». Он ответил: «Мне не нужно. Но я всегда был честен в литературе».
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky