О книге Марии Бурас «Лингвисты, пришедшие с холода» (2022)
Прочел книгу научного журналиста Марии Бурас «Лингвисты, пришедшие с холода» о развитии структурной лингвистики в СССР в период Оттепели. Труд посвящен замечательной плеяде «советских» (по гражданству, но не по духу!) лингвистов и математиков: Владимиру Успенскому, Вячеславу Вс. Иванову, Юрию Шихановичу, Игорю Мельчуку, Александру Жолковскому, Андрею Зализняку, Елене Падучевой и др. Их самоощущению, дружбе, поиску себя и установлению пределов знания в науке и образовании того времени.
В книге очень много воспоминаний и прямой, некритически приводимой речи современников тех событий, что соответствует главной установке автора: «Эта перекличка голосов обеспечила, как мне кажется, ту степень объективности, на которую в принципе можно надеяться. А заодно и высветила героев. Ведь ничто так не характеризует человека, как его собственная речь» (с. 7). Отсюда неизбежны некоторые повторы оценок, которые, впрочем, задают полуэпический масштаб эпохи. Перечисленные герои («Герои» - так назван и второй раздел книги) периодически называются «небожителями» (с. 76, 181, 182), но их оценки как людей (поведение в быту, отношение к коллегам и подчиненным) нередко носят сниженный характер, то есть, скорее мы имеем дело не с панегириком видным ученым, а с очеловечиванием академической науки.
Вот как период Оттепели, наступивший после сталинского «Холода», описывает лингвист-эмигрант, бывший профессор Монреальского университета и почётный доктор Института языкознания РАН Игорь Мельчук: "Государство перестало убивать. Только люди, сами жившие под коммунистическими режимами (Россия, Китай, Камбоджа, Северная Корея), могут представить себе, что означает конец такого существования. Началась эпоха “бури и натиска”, с последующей розово-голубой романтикой. Казалось, перед нами открылись бескрайние горизонты нормального существования. “Оттепель”, как назвал это время Эренбург. А я бы сказал - неожиданный конец полярной ночи и сумасшедшая, неудержимая Весна. <...> Больше я никогда не переживал такого всеобщего ликования. <…> Начались грандиозные преобразования в науке» (с. 17-18).
Сейчас мы знаем, что советское государство после марта 1953 года вовсе не перестало убивать даже в годы условной Оттепели, хотя масштаб убийств с годами сталинизма, разумеется, не сопоставим. «Розово-голубой романтики» в книге я тоже особо не заметил. Скорее, в глаза бросается фанатичная преданность науке, которая, впрочем, была строго увязана с ощущением собственного достоинства и этикой. Для героев книги куда важнее было «мысль разрешить», а не сделать академическую карьеру и даже не сохранить свое рабочее место, несмотря ни на что. Показательно, но самые принципиальные деятели (не в плане участия в протестной активности, а в том, чтобы «жить не по лжи») оказались и самыми успешными и известными как ученые, хотя эти успех и слава неизбежно сопровождались рядом лишений и опасностей, да и пришли к ним, главным образом, под конец жизни.
В книге содержится немало любопытных примет эпохи. Например, само-собой предполагалось, что при поступлении в университет или институт советский человек, вчерашний школьник, был обязан добровольно доносить на себя. Например, академик Юрий Апресян вспоминает, как в 1948 году его не приняли в МГУ потому что он честно признался в письменном ответе на вопрос о родителях, что его отец был репрессирован. Никто этого специально даже не проверял, но если уж человек сам в этом сознавался, то его, в большинстве случаев, дополнительно дискриминировали. Как вспоминает тот же Апресян: «Ну вот, я понял, что напрасно я это написал, и решил: ладно, университет не для меня, надо довольствоваться малым, пойду в Институт иностранных языков, единственный в то время, который еще продолжал прием. И там совершил обман, а именно скрыл при поступлении это обстоятельство: мол, отец умер в 1940 году, - и таким образом был принят и стал учиться» (с. 28).
Аналогичный случай был и с Е.В. Падучевой, которая, впрочем, в МГУ поступила: «Я поступила в университет по золотой медали, с каким-то собеседованием. Это был 1952 год. Собственно, я попала в университет из-за того, что мама записала меня на свое имя. Хотя я и поступала по золотой медали, но какую-то щадящую анкету все-таки заполняла и писала «об отце сведений не имею». Все это было шито белыми нитками, потому что я жила у бабушки, матери отца. Я поступала, когда он второй раз сидел» (с. 72-73) .
В очень кратких, но колоритных главах о ключевых представителях структурной лингвистики можно тоже встретить любопытные наблюдения. Например, академик Андрей Зализняк признается, что слишком большая начитанность нередко закрывает ход собственной мысли. «Я не прочитывал тысячи книг. Если человек считает, что он сам до всего может догадаться, то он мало читает. Я замечал, что если человек необычайно глубоко нагружен огромным количеством знаний, то догадываться ему труднее» (с. 40-41).
Конечно, Зализняк тут немного лукавит, потому что он сам был весьма начитанным человеком, но общий смысл его слов понятен. Я тоже не раз наблюдал, что те, кто читают все подряд и хвалятся количеством прочитанного, как правило, пустые, бессодержательные, легковесные люди, живущие чужим умом и прикрывающиеся старыми, неактуальными схемами. В конце концов, как говорил еще автор «Парцифаля» Вольфрам фон Эшенбах: «Все, что узнал я и постиг, / Я не заимствовал из книг».
А вот забавная подробность о лингвисте Татьяне Николаевой (1933-2015): «Был такой мем: “умна по Николаевой”, - рассказывает Поливанова. - Татьяна Михайловна говорит Зализняку: “Андрей, я познакомилась с этой твоей Поливановой. Знаешь, она очень умная девочка”. - “Да? - говорит Андрей заинтересованно. - А как это ты узнала?” - «Ну, мы на конференции сидели, и я хотела задать вопрос. Не успела я задать вопрос, как Анюта поднимает руку и задает буквально тот вопрос, который хотела задать я». Это называется “умна по Николаевой”» (с. 271).
Из материалов этой книги становятся гораздо более по-человечески понятны и Зализняк, и Падучева, и Жолковский, и Мельчук, и Успенский, а вот фигура Вячеслава Всеволодовича Иванова как бы ускользает от любых приводимых оценок, сохраняя свою таинственность и особость. К сожалению, до сих пор так и не написано адекватной этой сложной фигуре биографии. В книге же Бурас приводятся свидетельства, которые очерчивают лишь внешний контур жизни Иванова. Например, вот как В.А. Успенский вспоминал об изгнании Вяч.Вс. из МГУ:
«Учредили мы, значит, этот семинар, он в сентябре 1956-го открылся, а осенью 1958 года Пастернаку дали Нобелевскую премию. Такой был критик Зелинский, Корнелий Люцианович Зелинский, прозвище которого было не очень приличное: Карьерий Поллюцианович Вазелинский. Он был хороший знакомый отца Вячеслава Всеволодовича, знаменитого советского писателя Всеволода Иванова, - и он, встретив Иванова, протянул ему руку. А тот сказал: «Я подлецам руки не подаю, вы по поводу Пастернака высказались так и сяк», - и объяснил почему. Вот так не поступал никто. Тут же его выгнали из университета, семинар никакой поэтому не возобновился» (с. 109).
Порой описание общения структурных лингвистов с внешними к их «научной секте» людьми поражает. Татьяна Корельская вспоминает: «У Падучевой алгоритм был написан руками, а я его взяла и запрограммировала - на ламповой машине ночью, мне давали какое-то время. А потом представила им распечатку, и Успенский, надо сказать, был просто удивлен! Он сказал: «Да, действительно…» - и с тех пор они стали считать меня за человека (!), и наше дальнейшее сотрудничество было очень плодотворным» (с. 130). Тут, надо понимать, речь идет о признании за «своего человека», но звучит это все равно симптоматично. А вот не менее красноречивое свидетельство Анны Поливановой: «Он [Юрий Мартемьянов] пытался понять, что говорит собеседник. Среди лингвистов это явление редкое» (с. 166).
Выражение «научная секта» я употребил не просто так, потому что порой сложно назвать подобное объединение как-то иначе, разве что тайным научным обществом. Вот, к примеру, как оно описано применительно к группе В.Ю. Розенцвейга, заведовавшего кафедрой французского перевода в МГПИИЯ: "ВэЮ придумал Объединение по проблемам машинного перевода - вполне мистическую организацию, не имевшую ни помещения, ни бюджета, ни членства, но тем не менее дававшую рекомендации для защиты диссертаций, проводившую конференции, организовывавшую летние / зимние школы, семинары и коллоквиумы, оформлявшую командировки, а главное - издававшую БОПМП, знаменитый “Бюллетень Объединения по проблемам машинного перевода”, единственный (я подчеркиваю: единственный!) орган, где могли публиковаться мы все» (с. 138) . А. Жолковский охарактеризовал это гораздо более приземленно: «Ведь надо помнить, что вся эта структурная лингвистика и машинный перевод - это была в основном такая оппозиционно-идеологическая тусовка. И иногда люди, поучившись в ней чему-то, уходили в практическую советскую карьерную жизнь» (с. 199).
А вот как о коллективе, работающем в секторе структурной типологии славянских языков Института славяноведения АН СССР отозвалась Светлана Толстая: «Когда набрали вот такого непонятно какого народа в сектор, то вся остальная публика, которая была нормальной, - все слависты, как надо образование у них, - они смотрели немножко свысока: что за публика вообще собралась, они себе слишком много позволяют! А что они себе - ничего не позволяли, просто были внутренне более свободные. Там не было ни одного члена партии, и как-то считалось, что это нехорошо, надо было, чтобы хотя бы кто-нибудь… Стали уговаривать бедного Исаака Иосифовича Ревзина, который на это сказал: «Знаете, я уже и так еврей!» Больше даже никого не уговаривали, потому что это было совершенно невозможно, чтобы кто-нибудь из этой публики вступил в партию. Ну просто даже никому в голову не пришло бы это» (с. 276).
Соединение лингвистики и математики в одно научное направление было настолько новаторским, что даже многие сотрудники этих групп не до конца понимали четкую связь между ними. Вот как это описал В.А. Успенский: «Роль математики в подготовке гуманитариев можно сравнить с ролью строевой подготовки в обучении воина. Все эти ружейные артику́лы, повороты, строевой шаг и иные движения, которым обучают молодого бойца, вряд ли находят применение в реальном бою. Но во всех армиях мира они рассматриваются как необходимая основа всякого военного обучения, поскольку приучают выполнять команды. (Кстати, оперирование с математическими алгоритмами также приучает выполнять команды. “Сначала я вам скажу, что я делаю, а [только] потом объясню зачем”, - это программное заявление содержится в одной из книг по методике математики.) Строевая подготовка тренирует дисциплину - только не дисциплину мышления, как это делает математика, а дисциплину действий» (с. 221).
Не менее красочны и рассуждения о связи лингвистики и семиотики. «Когда в 1962 году готовилась первая конференция по семиотике, - вспоминал М.Л. Гаспаров, - я получил приглашение в ней участвовать. Это меня смутило. Слово это я слышал часто, но понимал плохо. Случайно я встретил в библиотеке Падучеву, мы недавно были однокурсниками. Я спросил: “Что такое семиотика?” Она твердо ответила: “Никто не знает”. Я спросил: “А ритмика трехударного дольника - это семиотика?” Она так же твердо ответила: “Конечно!” Это произвело на меня впечатление. Я сдал тезисы, и их напечатали. Сейчас, тридцать лет спустя, мне кажется, что и я дорос до той же степени: не могу сказать о семиотике, что это такое, но могу сказать о предмете, семиотика это или не семиотика» (с. 293).
Одна из наиболее интересных глав в книге - «Лингвистические задачи и Олимпиада по языковедению и математике: “Для лиц, незнакомых с баскским языком”». В письме оргкомитета к участникам олимпиад содержались и такие слова: «Соблюдайте традиции Олимпиады. Мы еще не знаем, в чем они состоят, поэтому вам придется не только соблюдать эти традиции, но и обнаруживать их» (с. 241). Такое парадоксальное воззвание как нельзя лучше отражало суть этой олимпиады, участники которой «встречались с задачами совершенно нового жанра, задачами из совершенно новой области знания, подобных которым им никогда до того не приходилось решать» (с. 240).
М.М. Бурас справедливо отмечает, что все открытия и прорывы в структурной лингвистике были основаны на большом энтузиазме самих ученых, у которого на тот момент было все, кроме академического статуса и аппаратного веса. Советская действительность сопротивлялась как могла, но время от времени поддавалась их бешеному волевому напору. Сейчас уже дико читать, что в то время младший научный сотрудник не имел права издавать больше одного тома в три года. Как вспоминает И. Мельчук: «Я был ученым секретарем сектора, то есть я занимался всякой бумажной катавасией, и каждый младший научный сотрудник должен был в год написать n листов, я не помню, - кажется, двадцать. При этом он имел право публиковать не больше семи. То есть прямо по плану больше двух третей работы писалось в помойку» (с. 328).
До идиотизма доходила и паранойя относительно засекречивания всего и вся. Тот же Мельчук вспоминает один курьезный случай, прекрасно характеризующий работу т.н. первых отделов в научных учреждениях: «Через неделю совершенно секретный тип пришел в институт с совершенно секретной папкой и исчез в кабинете Дешериева; вызвали туда и меня. Меня поставили в полуметре от стола, и тип выложил на стол некий документ большого формата, обернутый в плотную бумагу. Взглядывая на меня (а вдруг я наброшусь на него и открою весь документ!), тип отвернул уголок, и я увидел знакомую фиолетовую картонную обложку публикаций Центра МП в Гренобле (Франция). “Секунду!” - сказал я, сбегал в общую комнату нашего сектора (структурной и прикладной лингвистики) и принес все имеющиеся у меня публикации этого центра - его руководитель, Бернар Вокуа, аккуратно присылал мне их. Секретный тип взял их у меня, повернулся к столу, загородив его от меня своим большим задом, и сравнил свои документы с моими. Обнаружив полное совпадение, он остолбенел и помрачнел. “Откуда эти издания у вас?” - “По почте пришли. Они есть во всех университетах Европы!” Меня отпустили с миром» (с. 330). Стоит добавить, что сейчас за такое могли бы и посадить - ведь сажают же ученых, которые делились со своими коллегами публикациями, имеющимися в открытом доступе. Впрочем, и сам ироничный Мельчук все-таки лишился тогда работы и был вынужден эмигрировать из страны.
В последней главе книги «Подписантство» подводится итог работе структурных лингвистов тех лет, которая закончилась вместе с удушением ценностей Оттепели. Это не произошло одномоментно, но растянулось на период с 1965 (арест Синявского и Даниэля и подписание писем в их защиту) по 1979 год (эмиграция Жолковского и Корельской). За эти 14 лет основные участники групп были уволены, посажены или выдавлены из страны. Сейчас, к сожалению, опять подписывать письма в защиту политзаключенных стало небезопасно. За это пока не сажают, но уже в ряде случаев увольняют с работы и шельмуют в СМИ. Стоит вспомнить приведенные в книге строки Бориса Слуцкого (с. 348):
Ценности шестьдесят пятого года:
дело не сделается само.
Дайте мне подписать письмо.
Проработки по месту работы и угрозы в свой адрес многие подписанты воспринимали по-разному. Кто-то каялся и после этого надолго замолкал, кто-то, наоборот, реагировал агрессивно и подпадал под усиленное внимание спецслужб. Меня более всего восхитило поведение будущего академика, а на тот момент кандидата наук Владимира Топорова, который в целом не проявлял никакой особой протестной активности, но принципов своих держался твердо. В итоге его решили не трогать.
«Когда началось все это подписантство, - рассказывает Светлана Михайловна Толстая, - в институте никаких специальных репрессий не было. Но администрация должна была что-то сделать, как-то отреагировать на это. И они вызывали на заседание партбюро вместе с дирекцией этих подписантов, и тем нужно было сделать вид, что они покаялись. Как они каялись, я не знаю, я слышала только рассказ про Топорова. Владимир Николаевич выслушал их и потом произнес речь, наверное, на полчаса, не меньше. Вообще он очень молчаливый был. Очень редко позволял себе говорить. А там он все назвал своими именами. Все сказал очень точно: как он относится вообще к советской власти, ко всему, что делается у нас. Они сидели открыв рты, они никогда ничего подобного не слышали, потому что таких слов не говорили. Никто вообще себе не мог этого позволить. И вот они его выслушали, а потом сказали ему: «Ну что же, спасибо вам за откровенность!» И он ушел (с. 352).
Конечно, такое смелое поведение «схимника» Топорова было возможно не только потому, что он сам обладал особой мудростью и силой личности, но и потому что в Институте славяноведения и балканистики тогда была уникальная атмосфера и более человечное руководство. Человеческий фактор даже в репрессиях и идеологическом гнете был нередко определяющим. Система системой, но в каждом конкретном случае и от людей на местах многое зависело. А вообще, читая эту книгу, не раз вспоминал слова писателя Даниила Гранина, что в России можно сделать очень многое, если только ни у кого не спрашивать на это разрешения.
К сожалению, не обошлось в книге и без опечаток: «Институт иностранный языков» (с. 27) вместо «Институт иностранных языков»; «этот все обсуждалось» (с. 103) вместо «это все обсуждалось» и т.п. Но это мелочи, без которых сейчас не обходится, кажется, ни одно издание.
В целом книгу очень рекомендую к прочтению тем, кого интересует роль личности в науке и интеллектуальная история Оттепели.
_______________
Бурас М.М. Лингвисты, пришедшие с холода. - Москва: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2022. - 410 с., ил. - (Великие шестидесятники).
___________
Вы можете подписаться на мой телеграм-канал: https://t.me/podosokorsky
В книге очень много воспоминаний и прямой, некритически приводимой речи современников тех событий, что соответствует главной установке автора: «Эта перекличка голосов обеспечила, как мне кажется, ту степень объективности, на которую в принципе можно надеяться. А заодно и высветила героев. Ведь ничто так не характеризует человека, как его собственная речь» (с. 7). Отсюда неизбежны некоторые повторы оценок, которые, впрочем, задают полуэпический масштаб эпохи. Перечисленные герои («Герои» - так назван и второй раздел книги) периодически называются «небожителями» (с. 76, 181, 182), но их оценки как людей (поведение в быту, отношение к коллегам и подчиненным) нередко носят сниженный характер, то есть, скорее мы имеем дело не с панегириком видным ученым, а с очеловечиванием академической науки.
Вот как период Оттепели, наступивший после сталинского «Холода», описывает лингвист-эмигрант, бывший профессор Монреальского университета и почётный доктор Института языкознания РАН Игорь Мельчук: "Государство перестало убивать. Только люди, сами жившие под коммунистическими режимами (Россия, Китай, Камбоджа, Северная Корея), могут представить себе, что означает конец такого существования. Началась эпоха “бури и натиска”, с последующей розово-голубой романтикой. Казалось, перед нами открылись бескрайние горизонты нормального существования. “Оттепель”, как назвал это время Эренбург. А я бы сказал - неожиданный конец полярной ночи и сумасшедшая, неудержимая Весна. <...> Больше я никогда не переживал такого всеобщего ликования. <…> Начались грандиозные преобразования в науке» (с. 17-18).
Сейчас мы знаем, что советское государство после марта 1953 года вовсе не перестало убивать даже в годы условной Оттепели, хотя масштаб убийств с годами сталинизма, разумеется, не сопоставим. «Розово-голубой романтики» в книге я тоже особо не заметил. Скорее, в глаза бросается фанатичная преданность науке, которая, впрочем, была строго увязана с ощущением собственного достоинства и этикой. Для героев книги куда важнее было «мысль разрешить», а не сделать академическую карьеру и даже не сохранить свое рабочее место, несмотря ни на что. Показательно, но самые принципиальные деятели (не в плане участия в протестной активности, а в том, чтобы «жить не по лжи») оказались и самыми успешными и известными как ученые, хотя эти успех и слава неизбежно сопровождались рядом лишений и опасностей, да и пришли к ним, главным образом, под конец жизни.
В книге содержится немало любопытных примет эпохи. Например, само-собой предполагалось, что при поступлении в университет или институт советский человек, вчерашний школьник, был обязан добровольно доносить на себя. Например, академик Юрий Апресян вспоминает, как в 1948 году его не приняли в МГУ потому что он честно признался в письменном ответе на вопрос о родителях, что его отец был репрессирован. Никто этого специально даже не проверял, но если уж человек сам в этом сознавался, то его, в большинстве случаев, дополнительно дискриминировали. Как вспоминает тот же Апресян: «Ну вот, я понял, что напрасно я это написал, и решил: ладно, университет не для меня, надо довольствоваться малым, пойду в Институт иностранных языков, единственный в то время, который еще продолжал прием. И там совершил обман, а именно скрыл при поступлении это обстоятельство: мол, отец умер в 1940 году, - и таким образом был принят и стал учиться» (с. 28).
Аналогичный случай был и с Е.В. Падучевой, которая, впрочем, в МГУ поступила: «Я поступила в университет по золотой медали, с каким-то собеседованием. Это был 1952 год. Собственно, я попала в университет из-за того, что мама записала меня на свое имя. Хотя я и поступала по золотой медали, но какую-то щадящую анкету все-таки заполняла и писала «об отце сведений не имею». Все это было шито белыми нитками, потому что я жила у бабушки, матери отца. Я поступала, когда он второй раз сидел» (с. 72-73) .
В очень кратких, но колоритных главах о ключевых представителях структурной лингвистики можно тоже встретить любопытные наблюдения. Например, академик Андрей Зализняк признается, что слишком большая начитанность нередко закрывает ход собственной мысли. «Я не прочитывал тысячи книг. Если человек считает, что он сам до всего может догадаться, то он мало читает. Я замечал, что если человек необычайно глубоко нагружен огромным количеством знаний, то догадываться ему труднее» (с. 40-41).
Конечно, Зализняк тут немного лукавит, потому что он сам был весьма начитанным человеком, но общий смысл его слов понятен. Я тоже не раз наблюдал, что те, кто читают все подряд и хвалятся количеством прочитанного, как правило, пустые, бессодержательные, легковесные люди, живущие чужим умом и прикрывающиеся старыми, неактуальными схемами. В конце концов, как говорил еще автор «Парцифаля» Вольфрам фон Эшенбах: «Все, что узнал я и постиг, / Я не заимствовал из книг».
А вот забавная подробность о лингвисте Татьяне Николаевой (1933-2015): «Был такой мем: “умна по Николаевой”, - рассказывает Поливанова. - Татьяна Михайловна говорит Зализняку: “Андрей, я познакомилась с этой твоей Поливановой. Знаешь, она очень умная девочка”. - “Да? - говорит Андрей заинтересованно. - А как это ты узнала?” - «Ну, мы на конференции сидели, и я хотела задать вопрос. Не успела я задать вопрос, как Анюта поднимает руку и задает буквально тот вопрос, который хотела задать я». Это называется “умна по Николаевой”» (с. 271).
Из материалов этой книги становятся гораздо более по-человечески понятны и Зализняк, и Падучева, и Жолковский, и Мельчук, и Успенский, а вот фигура Вячеслава Всеволодовича Иванова как бы ускользает от любых приводимых оценок, сохраняя свою таинственность и особость. К сожалению, до сих пор так и не написано адекватной этой сложной фигуре биографии. В книге же Бурас приводятся свидетельства, которые очерчивают лишь внешний контур жизни Иванова. Например, вот как В.А. Успенский вспоминал об изгнании Вяч.Вс. из МГУ:
«Учредили мы, значит, этот семинар, он в сентябре 1956-го открылся, а осенью 1958 года Пастернаку дали Нобелевскую премию. Такой был критик Зелинский, Корнелий Люцианович Зелинский, прозвище которого было не очень приличное: Карьерий Поллюцианович Вазелинский. Он был хороший знакомый отца Вячеслава Всеволодовича, знаменитого советского писателя Всеволода Иванова, - и он, встретив Иванова, протянул ему руку. А тот сказал: «Я подлецам руки не подаю, вы по поводу Пастернака высказались так и сяк», - и объяснил почему. Вот так не поступал никто. Тут же его выгнали из университета, семинар никакой поэтому не возобновился» (с. 109).
Порой описание общения структурных лингвистов с внешними к их «научной секте» людьми поражает. Татьяна Корельская вспоминает: «У Падучевой алгоритм был написан руками, а я его взяла и запрограммировала - на ламповой машине ночью, мне давали какое-то время. А потом представила им распечатку, и Успенский, надо сказать, был просто удивлен! Он сказал: «Да, действительно…» - и с тех пор они стали считать меня за человека (!), и наше дальнейшее сотрудничество было очень плодотворным» (с. 130). Тут, надо понимать, речь идет о признании за «своего человека», но звучит это все равно симптоматично. А вот не менее красноречивое свидетельство Анны Поливановой: «Он [Юрий Мартемьянов] пытался понять, что говорит собеседник. Среди лингвистов это явление редкое» (с. 166).
Выражение «научная секта» я употребил не просто так, потому что порой сложно назвать подобное объединение как-то иначе, разве что тайным научным обществом. Вот, к примеру, как оно описано применительно к группе В.Ю. Розенцвейга, заведовавшего кафедрой французского перевода в МГПИИЯ: "ВэЮ придумал Объединение по проблемам машинного перевода - вполне мистическую организацию, не имевшую ни помещения, ни бюджета, ни членства, но тем не менее дававшую рекомендации для защиты диссертаций, проводившую конференции, организовывавшую летние / зимние школы, семинары и коллоквиумы, оформлявшую командировки, а главное - издававшую БОПМП, знаменитый “Бюллетень Объединения по проблемам машинного перевода”, единственный (я подчеркиваю: единственный!) орган, где могли публиковаться мы все» (с. 138) . А. Жолковский охарактеризовал это гораздо более приземленно: «Ведь надо помнить, что вся эта структурная лингвистика и машинный перевод - это была в основном такая оппозиционно-идеологическая тусовка. И иногда люди, поучившись в ней чему-то, уходили в практическую советскую карьерную жизнь» (с. 199).
А вот как о коллективе, работающем в секторе структурной типологии славянских языков Института славяноведения АН СССР отозвалась Светлана Толстая: «Когда набрали вот такого непонятно какого народа в сектор, то вся остальная публика, которая была нормальной, - все слависты, как надо образование у них, - они смотрели немножко свысока: что за публика вообще собралась, они себе слишком много позволяют! А что они себе - ничего не позволяли, просто были внутренне более свободные. Там не было ни одного члена партии, и как-то считалось, что это нехорошо, надо было, чтобы хотя бы кто-нибудь… Стали уговаривать бедного Исаака Иосифовича Ревзина, который на это сказал: «Знаете, я уже и так еврей!» Больше даже никого не уговаривали, потому что это было совершенно невозможно, чтобы кто-нибудь из этой публики вступил в партию. Ну просто даже никому в голову не пришло бы это» (с. 276).
Соединение лингвистики и математики в одно научное направление было настолько новаторским, что даже многие сотрудники этих групп не до конца понимали четкую связь между ними. Вот как это описал В.А. Успенский: «Роль математики в подготовке гуманитариев можно сравнить с ролью строевой подготовки в обучении воина. Все эти ружейные артику́лы, повороты, строевой шаг и иные движения, которым обучают молодого бойца, вряд ли находят применение в реальном бою. Но во всех армиях мира они рассматриваются как необходимая основа всякого военного обучения, поскольку приучают выполнять команды. (Кстати, оперирование с математическими алгоритмами также приучает выполнять команды. “Сначала я вам скажу, что я делаю, а [только] потом объясню зачем”, - это программное заявление содержится в одной из книг по методике математики.) Строевая подготовка тренирует дисциплину - только не дисциплину мышления, как это делает математика, а дисциплину действий» (с. 221).
Не менее красочны и рассуждения о связи лингвистики и семиотики. «Когда в 1962 году готовилась первая конференция по семиотике, - вспоминал М.Л. Гаспаров, - я получил приглашение в ней участвовать. Это меня смутило. Слово это я слышал часто, но понимал плохо. Случайно я встретил в библиотеке Падучеву, мы недавно были однокурсниками. Я спросил: “Что такое семиотика?” Она твердо ответила: “Никто не знает”. Я спросил: “А ритмика трехударного дольника - это семиотика?” Она так же твердо ответила: “Конечно!” Это произвело на меня впечатление. Я сдал тезисы, и их напечатали. Сейчас, тридцать лет спустя, мне кажется, что и я дорос до той же степени: не могу сказать о семиотике, что это такое, но могу сказать о предмете, семиотика это или не семиотика» (с. 293).
Одна из наиболее интересных глав в книге - «Лингвистические задачи и Олимпиада по языковедению и математике: “Для лиц, незнакомых с баскским языком”». В письме оргкомитета к участникам олимпиад содержались и такие слова: «Соблюдайте традиции Олимпиады. Мы еще не знаем, в чем они состоят, поэтому вам придется не только соблюдать эти традиции, но и обнаруживать их» (с. 241). Такое парадоксальное воззвание как нельзя лучше отражало суть этой олимпиады, участники которой «встречались с задачами совершенно нового жанра, задачами из совершенно новой области знания, подобных которым им никогда до того не приходилось решать» (с. 240).
М.М. Бурас справедливо отмечает, что все открытия и прорывы в структурной лингвистике были основаны на большом энтузиазме самих ученых, у которого на тот момент было все, кроме академического статуса и аппаратного веса. Советская действительность сопротивлялась как могла, но время от времени поддавалась их бешеному волевому напору. Сейчас уже дико читать, что в то время младший научный сотрудник не имел права издавать больше одного тома в три года. Как вспоминает И. Мельчук: «Я был ученым секретарем сектора, то есть я занимался всякой бумажной катавасией, и каждый младший научный сотрудник должен был в год написать n листов, я не помню, - кажется, двадцать. При этом он имел право публиковать не больше семи. То есть прямо по плану больше двух третей работы писалось в помойку» (с. 328).
До идиотизма доходила и паранойя относительно засекречивания всего и вся. Тот же Мельчук вспоминает один курьезный случай, прекрасно характеризующий работу т.н. первых отделов в научных учреждениях: «Через неделю совершенно секретный тип пришел в институт с совершенно секретной папкой и исчез в кабинете Дешериева; вызвали туда и меня. Меня поставили в полуметре от стола, и тип выложил на стол некий документ большого формата, обернутый в плотную бумагу. Взглядывая на меня (а вдруг я наброшусь на него и открою весь документ!), тип отвернул уголок, и я увидел знакомую фиолетовую картонную обложку публикаций Центра МП в Гренобле (Франция). “Секунду!” - сказал я, сбегал в общую комнату нашего сектора (структурной и прикладной лингвистики) и принес все имеющиеся у меня публикации этого центра - его руководитель, Бернар Вокуа, аккуратно присылал мне их. Секретный тип взял их у меня, повернулся к столу, загородив его от меня своим большим задом, и сравнил свои документы с моими. Обнаружив полное совпадение, он остолбенел и помрачнел. “Откуда эти издания у вас?” - “По почте пришли. Они есть во всех университетах Европы!” Меня отпустили с миром» (с. 330). Стоит добавить, что сейчас за такое могли бы и посадить - ведь сажают же ученых, которые делились со своими коллегами публикациями, имеющимися в открытом доступе. Впрочем, и сам ироничный Мельчук все-таки лишился тогда работы и был вынужден эмигрировать из страны.
В последней главе книги «Подписантство» подводится итог работе структурных лингвистов тех лет, которая закончилась вместе с удушением ценностей Оттепели. Это не произошло одномоментно, но растянулось на период с 1965 (арест Синявского и Даниэля и подписание писем в их защиту) по 1979 год (эмиграция Жолковского и Корельской). За эти 14 лет основные участники групп были уволены, посажены или выдавлены из страны. Сейчас, к сожалению, опять подписывать письма в защиту политзаключенных стало небезопасно. За это пока не сажают, но уже в ряде случаев увольняют с работы и шельмуют в СМИ. Стоит вспомнить приведенные в книге строки Бориса Слуцкого (с. 348):
Ценности шестьдесят пятого года:
дело не сделается само.
Дайте мне подписать письмо.
Проработки по месту работы и угрозы в свой адрес многие подписанты воспринимали по-разному. Кто-то каялся и после этого надолго замолкал, кто-то, наоборот, реагировал агрессивно и подпадал под усиленное внимание спецслужб. Меня более всего восхитило поведение будущего академика, а на тот момент кандидата наук Владимира Топорова, который в целом не проявлял никакой особой протестной активности, но принципов своих держался твердо. В итоге его решили не трогать.
«Когда началось все это подписантство, - рассказывает Светлана Михайловна Толстая, - в институте никаких специальных репрессий не было. Но администрация должна была что-то сделать, как-то отреагировать на это. И они вызывали на заседание партбюро вместе с дирекцией этих подписантов, и тем нужно было сделать вид, что они покаялись. Как они каялись, я не знаю, я слышала только рассказ про Топорова. Владимир Николаевич выслушал их и потом произнес речь, наверное, на полчаса, не меньше. Вообще он очень молчаливый был. Очень редко позволял себе говорить. А там он все назвал своими именами. Все сказал очень точно: как он относится вообще к советской власти, ко всему, что делается у нас. Они сидели открыв рты, они никогда ничего подобного не слышали, потому что таких слов не говорили. Никто вообще себе не мог этого позволить. И вот они его выслушали, а потом сказали ему: «Ну что же, спасибо вам за откровенность!» И он ушел (с. 352).
Конечно, такое смелое поведение «схимника» Топорова было возможно не только потому, что он сам обладал особой мудростью и силой личности, но и потому что в Институте славяноведения и балканистики тогда была уникальная атмосфера и более человечное руководство. Человеческий фактор даже в репрессиях и идеологическом гнете был нередко определяющим. Система системой, но в каждом конкретном случае и от людей на местах многое зависело. А вообще, читая эту книгу, не раз вспоминал слова писателя Даниила Гранина, что в России можно сделать очень многое, если только ни у кого не спрашивать на это разрешения.
К сожалению, не обошлось в книге и без опечаток: «Институт иностранный языков» (с. 27) вместо «Институт иностранных языков»; «этот все обсуждалось» (с. 103) вместо «это все обсуждалось» и т.п. Но это мелочи, без которых сейчас не обходится, кажется, ни одно издание.
В целом книгу очень рекомендую к прочтению тем, кого интересует роль личности в науке и интеллектуальная история Оттепели.
_______________
Бурас М.М. Лингвисты, пришедшие с холода. - Москва: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2022. - 410 с., ил. - (Великие шестидесятники).
___________
Вы можете подписаться на мой телеграм-канал: https://t.me/podosokorsky