Никита Шкловский-Корди. "Надежда Мандельштам и отец Александр Мень"
Никита Ефимович Шкловский-Корди (род. 1952) - внук Виктора Шкловского, сын Ефима Либермана и Варвары Шкловской-Корди. Кандидат биологических наук. С 1987 г. неотступно работал с академиком РАН Андреем Воробьевым - создателем Гематологического научного центра РАМН. Автор 200 научных публикаций. Ниже размещен текст Н.Е. Шкловского-Корди, впервые опубликованный в издании: Христианос, 2020. XXIX. С. 247-258.
«Сам-то ты где?» Надежда Мандельштам и отец Александр Мень
Я никогда раньше не выступал на собраниях памяти отца Александра Меня - я намеренно на них не бывал до недавнего времени. Дело в том, что мне всегда было неудобно перед теми, кто туда ходит - я знал, что ко мне о. Александр относился исключительно: он меня любил так, что мне даже трудно общаться с другими его знакомыми. Но однажды я все-таки попал на вечер в Библиотеке иностранной литературы. Как всегда, опаздывая, вхожу и слышу, что человек на сцене говорит: «Вы понимаете, мне так неудобно перед вами, но меня отец Александр любил совершенно исключительно». И следующий сказал почти то же самое. Я понял тогда, что то, как о. Александр меня видел - было проявлением его личности, а не свойство моей и что, таким образом, ничто не мешает братству его друзей. Но Надежда Яковлевна Мандельштам - была даже из этого ряда - вон!
Надежда Яковлевна Мандельштам - Баба Надя присутствовала в моей жизни всегда - сколько себя помню. Отношения с домом, где я родился, Н.Я. зафиксировала в книге Воспоминания: «В Москве был только один дом, открытый для отверженных. Когда мы не заставали Виктора и Василису, к нам выбегали дети: маленькая Варя, девочка с шоколадкой в руке, долговязая Вася, дочь сестры Василисы Тали, и Никита, мальчик с размашистыми движениями, птицелов и правдолюбец. Им никто ничего не объяснял, но они сами знали, что надо делать: дети всегда отражают нравственный облик дома. Нас вели на кухню - там у Шкловских была столовая - кормили, поили, утешали ребячьими разговорами. […]
Приходила Василиса, улыбалась светло-голубыми глазами и начинала действовать. Она зажигала ванну и вынимала для нас белье. Мне она давала свое, а О.М. - рубашки Виктора. Затем нас укладывали отдыхать. Виктор ломал голову, что бы ему сделать для О.М., шумел, рассказывал новости… Поздней осенью он раздобыл для О.М. шубу. У него был старый меховой - из собачки - полушубок, который в прошлую зиму таскал по нищете Андроников, человек-оркестр. Но он успел выйти в люди и обзавестись писательским пальто, и Виктор вызвал его к себе вместе с полушубком. Обряжали О.М. торжественно, под Бетховена, которого высвистывал Андроников. Шкловский даже произнес речь: "Пусть все видят, что вы приехали на поезде, а не под буферами"… До этого О.М. ходил в желтом кожаном пальто, тоже с чужого плеча. В этом желтом он попал в лагерь.
Когда раздавался звонок, то прежде, чем открыть дверь, нас прятали на кухню или в детскую. Если приходили свои, нас немедленно с радостными криками освобождали из плена, а если Павленко или соседка-стукачка, Леля Поволоцкая - та самая, которую потом от реабилитации хватил паралич, - мы отсиживались в тайнике. Они ни разу не застали нас врасплох, и мы этим очень гордились.
Дом Шкловских был единственным местом, где мы чувствовали себя людьми. В этой семье знали, как обращаться с обреченными. На кухне устраивались дискуссии, где ночевать, как пойти на концерт, где достать денег и что вообще делать. У Шкловских мы ночевать избегали, потому что в доме были швейцарихи, лифтерши и дворничихи. Эти добродушные и убогие женщины спокон веку служили в охранке. Денег они за это не получали - это была их добавочная функция. Не помню уж, как мы устроились на ночь, но на концерт в конце концов пошли… А швейцарихи, когда я появилась одна, без О.М., уже после его смерти, спросили меня, где он. Я сказала: умер. Они вздохнули: "А мы думали, что вы будете первая"… Я из этого сделала два вывода: обреченность была написана на наших лицах - это первый, а второй - нечего бояться этих несчастных баб, они ведь сердобольные. Тех, которые меня тогда пожалели, быстро свезли на кладбище: они мрут, как мухи, на своем голодном пайке, но я с тех пор всегда дружу с их преемницами, и они никогда не сообщали милиционерам, что я ночую без прописки в квартире Шкловских. […]
Иногда другого выхода не было, и мы все же оставались на ночь у Шкловских. Нам клали в спальне на пол тюфяк и меховую шкуру-овчину. С седьмого этажа, разумеется, не слышно, как к дому подъезжают машины, но когда ночью поднимался лифт, мы - все четверо - выбегали в переднюю и прислушивались: "Слава Богу, этажом ниже", или "Слава Богу, мимо"... Это прислушивание к лифту происходило каждую ночь, вне зависимости от наших ночевок. К счастью, лифт поднимался редко: обитатели дома жили обычно в Переделкине и вели солидный образ жизни, а их дети еще не успели подрасти. В годы террора не было дома в стране, где бы люди не дрожали, прислушиваясь к шелесту проходящих машин и к гулу поднимающегося лифта. До сих пор, ночуя у Шкловских, я вздрагиваю, когда слышу ночной лифт. И эта картина - полуодетые люди замерли, нагнувшись, у входной двери, чтобы услышать, где остановился лифт, - незабываема. […]
Однажды среди зимы мы решили, что нельзя больше злоупотреблять добротой Шкловских. Боялись их подвести: вдруг кто донесет, а там и "загрохотать" недолго… Одна мысль, что мы можем загубить Шкловского, а с ним и всю семью, приводила нас в отчаяние. Мы торжественно сообщили о своем решении и, не слушая уговоров, несколько дней не приходили. Чувство бесприютности и одиночества обострялось в геометрической прогрессии. Как-то, сидя у Бруни, О.М. не выдержал и позвонил Шкловским. "Приезжайте скорее, - сказал Виктор. - Василиса тоскует, места себе не находит…" Через четверть часа мы позвонили, и Василиса встретила нас с радостью и слезами. И тогда я поняла, что единственная реальность на свете - голубые глаза этой женщины. Так я думаю и сейчас».
Маленькая Варя - моя мама, с которой Н.Я. сохранила до смерти близкие отношения, называя нас своей «незаконной семьей». «Законной» был брат Евгений Яковлевич Хазин. В моих воспоминаниях Н.Я. всегда служила. Она появлялась в Москве ненадолго из Читы, Чебоксар или Пскова, где служила на кафедрах педогогических вузов. Она читала в ванне газету. Больше газет в нашем доме не читал, кажется, никто. У нас на Лаврушинском она всегда мыла посуду. Она служила своему брату и его жене Елене Михайловне Фрадкиной (что было очень непросто). Она приглашала ближних и дальних друзей, когда снимала дачу (я помню Верию и Тарусу) и все жили у нее в гостях, и она всем служила. Можно в письмах найти эти приглашения и реализованные обещания. Н.Я. до последних дней была очень гибкой физически - когда занималась со мной английским, сидела на крохотной трехногой табуретке, поджав под себя ногу, а иногда и обе ноги. Она не искала на что опереться и сидела прямо. И с окружающими людьми - она ни на кого не опиралась. Даже на мою бабушку Василису Георгиевну, про которую оставила такие пронзительные воспоминания. Н.Я. давала мне 3 рубля и говорила: «Никита, будет пир!». Я покупал на Пятницкой 300 г сыра, 300 г ветчины и пастилу. И такого пира, как в эти наезды Н.Я. в Москву (она увозила с собой драгоценную бумагу для пишущей машинки - писала Воспоминания) - я не знал больше никогда.
Таким гостям Н.Я. служила собеседником, когда они приходили к ней со своими нуждами и разговорами, что я отлично понял Ф. Тютчева, когда услышал: «Блажен, кто посетил сей мир // В его минуты роковые». Как записал мой отчим, друг Н.Я. Николай Панченко: «...Сотни друзей и приятелей, среди которых сейчас и десятка, может быть, не припомню. Но все-таки: Саша Гладков, Женя Левитин, Ира Семенко, Юра Фрейдин, Миша Поливанов, И. М. Гельфанд, отец Александр Мень, Кома (Вячеслав) Иванов, Женя Пастернак, Леля Мурина, Нина Бялосинская, Варя Шкловская, Сергей Аверинцев, Варлам Шаламов, Саша Морозов, Елизар Мелитинский, Саша Борисов, Андрей Синявский, В.Я. Виленкин, Люда Сергеева, Лена Крандиевская, Оля Постникова, Наташа Горбаневская, Иосиф Бродский, Белла Ахмадулина, Миша Левин, Володя Вейсберг, отец Сергий Желудков, И.Д. Амусин, А.А. Любищев, Л.Н. Гумилев...».
Конец 60-х… Позвонил Солженицын: «У меня есть полчаса и два вопроса». - «А на третий вопрос я ему не ответила: истекло время», - шутит Н.Я. Я помню этот приход Солженицына - Н.Я. вызвала бабушку Василису познакомиться в прихожей с ним и я пришел с бабушкой. Н.Я. меня крестила неожиданно - я бы сомневался еще долго. Мне было лет 18. Н.Я. служила мне руководителем не часто, но ей не приходилось прекословить. Она сказала: «Не надо придумывать новых религий», повезла меня в Новую Деревню и о. Александр крестил меня в крошечной задней комнатке сторожки. Н.Я. стала моей крестной, а её кумом - Саша Юликов, прекрасный, как Иосиф с золотыми кудрями по плечам.
Решимость, с которой Н. Я. действовала, была во всем ее пути. Это было само собой разумеющимся, но почему, я отчетливо понял только на первом посмертном публичном действе, в «Клубе трамвайщиков» - в начале Перестройки. Собралось много людей, они не могли поместиться в здание. Это был мощный водоворот, который воспринимался не умом, а всей кожей. Выступление о. Александра Меня стало центром. Он взял в кулак микрофон и сказал очень коротко: «Почему так помнят и тянутся люди к Надежде Яковлевне? Потому что она не боялась смерти и потому что она решилась осуществить смысл своей жизни»...
Мне стыдно, что я морочу вам голову, своими воспоминаниями, когда можно читать саму Надежду Яковлевну, слышать записи проповедей отца Александра Меня. Многие замечательные люди тратили на меня время и внимание, да и сейчас тратят, а я ничем не могу их отблагодарить - разве что преклонением перед теми, кто сохраняет тексты. Текст - это главное. Через них и происходит реальное общение с людьми. Текст «Авраама, Исаака, Иакова» - не есть Текст мертвых - но живых! Асинхронность человеческого общения - одно из величайших чудес Мироздания. «Блаженны не видевшие, но...» прочитавшие и - написавшие! Апостол Павел представляет для христианства никак не меньшую ценность, чем апостол Фома, хотя последний и запомнился всем на свете инструментальным описанием проверки достоверности чуда: «пока не вложу...». И Сент-Экзюпери говорит, что для познания мира обязательно нужны инструменты - рубанок или самолет...
Отец Александр всегда служил и хорошо владел своими инструментами. Он был священником-виртуозом: то как он тебя видел (у меня было от его узнающего взгляда ощущение, как от удара в лоб), как он говорил, как он протягивал руку, благословляя, как касался сквозь епитрахиль крестя после исповеди, как давал причастие - это все было действиями мастера - наполненными смыслом. Они не оставляли места сомнениям. Такими же, не вызывающими сомнения, были его отношения с Н.Я. Хотя Н.Я. была очень самостоятельна и решительна, с отцом Александром у неё, на мой детский еще взгляд, были совсем другие отношения. Н.Я. на него опиралась, ее отпускала напряженная прямизна. Они не служили друг другу, Н. Я. становилась как бы конгруэнтной, «вписанной» в о. Александра фигурой. Если бы я умел рисовать, я бы изобразил Н.Я., как младенца на руках о. Александра - есть, говорят, такие иконы: Иосиф с Младенцем, пока усталая Мария спит.
Я буду во второй части говорить о науке, но позволю себе сейчас пробовать начать. Что наука знает о Божественном Слове, но не хочет признаться? Человечество открыло и научилось анализировать и (к собственному ужасу) модифицировать «Текст написанный не человеком» - текст ДНК. В словах ДНК и белка, конгруэнтность - это адрес. Когда подходящие молекулы сближаются, между ними замыкается множество «слабых» молекулярных связей. Если общей силы этих связей оказывается достаточно для взаимного узнавания, происходит взаимодействие. Это не что-то громоподобное, а наоборот микроскопическое - молекулярное слово белка, считанное рибосомой с Текста ДНК - это молекулярное «действие». «Мои слова - не твои слова... и они не возвращаются ко мне тщетны». К несчастью, я никогда не говорил об этом ни с Н.Я., ни с о. Александром...
Еще отрывочное воспоминание: я шел к Н. Я. и перед её домом встретил Мишу Поливанова: «Иди, иди скорей,- сказал он мне, - ты там увидишь необычайное зрелище!». Впечатление осталось «пейзажное»: на 6-метровой кухне у Н. Я. стоит скала, и вокруг нее прыгает маленький рыцарь, как кузнечик такой. Это были Лев Гумилев, который прыгал вокруг о. Александра и с разных сторон в него бросал имена, идеи - стрелы своих знаний. И каждый выпад встречало знание, понимание, сочувствие о. Александра. Летели искры - это было как фейерверк! Когда разговор заканчивался, Лева сказал: «Я никогда ничего не видел подобного и никогда не мог ожидать, что мне когда-нибудь встретится такой человек, тем более священник, который до такой степени погружен в знание культуры, в знание науки». Отец Александр ему улыбнулся, и тогда Лева сказал: «Ну и Вы, наверное, не ожидали встретить такого человека прекрасного, как я». Н. Я. любила обоих, но, конечно, была здесь Дамой о. Александра. В этом турнире трудно говорить о победе (особенно мне), но про о. Александра, можно сказать, что он-то был готов ко всему и ожидал Встречу.
Если мы верим, что Христос воскрес, то мы можем ожидать, что встретим Его однажды. Даже должны, наверное, хотеть его встретить. Апокрифы Евангелия имеют тогда право на существование, как рассказы о отдельных случаях. «Переводчик Штайн» - это о встрече с Христом - Улицкая его встретила и нам рассказала. Но если мы не встречаем Его и нам трудно в Него верить, и мы продолжаем спрашивать себя и других, не проявляем решимость, которой отличались о. Александр, и Надежда Яковлевна, а хотим, чтобы окружающие нам служили, нас настигает вопрос Антония Сурожского: «Бог мог бы сказать: "Ты, спрашивающий есть ли Я, и где Я, и почему Я не вмешиваюсь, сам-то ты где? Если ты в центре трагедии, то твое присутствие там и является Моим присутствием, а если тебя там нет, то твое отсутствие заслоняет Мое живое присутствие в мире"…».
Вот сейчас, мне кажется, что мне удается сформулировать, что дало мне знакомство с Н. Я. и о. Александром - глядя на них, я видел, что они находятся в этом «центре трагедии», я чувствую существование «центра», как реальность. И вот, тогда, когда отец Александр был убит, этим утром воскресным, это было то самое место, где я заслонял живое присутствие Бога... Тут нечем оправдаться, ни тем, что мне хотелось спать, ни тем, что были обстоятельства... Я мог быть там. Но чудо состоит в том, что когда я думаю об этом с отчаянием, я чувствую, что есть непостижимое, не заслуженное прощение ...
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
«Сам-то ты где?» Надежда Мандельштам и отец Александр Мень
Я никогда раньше не выступал на собраниях памяти отца Александра Меня - я намеренно на них не бывал до недавнего времени. Дело в том, что мне всегда было неудобно перед теми, кто туда ходит - я знал, что ко мне о. Александр относился исключительно: он меня любил так, что мне даже трудно общаться с другими его знакомыми. Но однажды я все-таки попал на вечер в Библиотеке иностранной литературы. Как всегда, опаздывая, вхожу и слышу, что человек на сцене говорит: «Вы понимаете, мне так неудобно перед вами, но меня отец Александр любил совершенно исключительно». И следующий сказал почти то же самое. Я понял тогда, что то, как о. Александр меня видел - было проявлением его личности, а не свойство моей и что, таким образом, ничто не мешает братству его друзей. Но Надежда Яковлевна Мандельштам - была даже из этого ряда - вон!
Надежда Яковлевна Мандельштам - Баба Надя присутствовала в моей жизни всегда - сколько себя помню. Отношения с домом, где я родился, Н.Я. зафиксировала в книге Воспоминания: «В Москве был только один дом, открытый для отверженных. Когда мы не заставали Виктора и Василису, к нам выбегали дети: маленькая Варя, девочка с шоколадкой в руке, долговязая Вася, дочь сестры Василисы Тали, и Никита, мальчик с размашистыми движениями, птицелов и правдолюбец. Им никто ничего не объяснял, но они сами знали, что надо делать: дети всегда отражают нравственный облик дома. Нас вели на кухню - там у Шкловских была столовая - кормили, поили, утешали ребячьими разговорами. […]
Приходила Василиса, улыбалась светло-голубыми глазами и начинала действовать. Она зажигала ванну и вынимала для нас белье. Мне она давала свое, а О.М. - рубашки Виктора. Затем нас укладывали отдыхать. Виктор ломал голову, что бы ему сделать для О.М., шумел, рассказывал новости… Поздней осенью он раздобыл для О.М. шубу. У него был старый меховой - из собачки - полушубок, который в прошлую зиму таскал по нищете Андроников, человек-оркестр. Но он успел выйти в люди и обзавестись писательским пальто, и Виктор вызвал его к себе вместе с полушубком. Обряжали О.М. торжественно, под Бетховена, которого высвистывал Андроников. Шкловский даже произнес речь: "Пусть все видят, что вы приехали на поезде, а не под буферами"… До этого О.М. ходил в желтом кожаном пальто, тоже с чужого плеча. В этом желтом он попал в лагерь.
Когда раздавался звонок, то прежде, чем открыть дверь, нас прятали на кухню или в детскую. Если приходили свои, нас немедленно с радостными криками освобождали из плена, а если Павленко или соседка-стукачка, Леля Поволоцкая - та самая, которую потом от реабилитации хватил паралич, - мы отсиживались в тайнике. Они ни разу не застали нас врасплох, и мы этим очень гордились.
Дом Шкловских был единственным местом, где мы чувствовали себя людьми. В этой семье знали, как обращаться с обреченными. На кухне устраивались дискуссии, где ночевать, как пойти на концерт, где достать денег и что вообще делать. У Шкловских мы ночевать избегали, потому что в доме были швейцарихи, лифтерши и дворничихи. Эти добродушные и убогие женщины спокон веку служили в охранке. Денег они за это не получали - это была их добавочная функция. Не помню уж, как мы устроились на ночь, но на концерт в конце концов пошли… А швейцарихи, когда я появилась одна, без О.М., уже после его смерти, спросили меня, где он. Я сказала: умер. Они вздохнули: "А мы думали, что вы будете первая"… Я из этого сделала два вывода: обреченность была написана на наших лицах - это первый, а второй - нечего бояться этих несчастных баб, они ведь сердобольные. Тех, которые меня тогда пожалели, быстро свезли на кладбище: они мрут, как мухи, на своем голодном пайке, но я с тех пор всегда дружу с их преемницами, и они никогда не сообщали милиционерам, что я ночую без прописки в квартире Шкловских. […]
Иногда другого выхода не было, и мы все же оставались на ночь у Шкловских. Нам клали в спальне на пол тюфяк и меховую шкуру-овчину. С седьмого этажа, разумеется, не слышно, как к дому подъезжают машины, но когда ночью поднимался лифт, мы - все четверо - выбегали в переднюю и прислушивались: "Слава Богу, этажом ниже", или "Слава Богу, мимо"... Это прислушивание к лифту происходило каждую ночь, вне зависимости от наших ночевок. К счастью, лифт поднимался редко: обитатели дома жили обычно в Переделкине и вели солидный образ жизни, а их дети еще не успели подрасти. В годы террора не было дома в стране, где бы люди не дрожали, прислушиваясь к шелесту проходящих машин и к гулу поднимающегося лифта. До сих пор, ночуя у Шкловских, я вздрагиваю, когда слышу ночной лифт. И эта картина - полуодетые люди замерли, нагнувшись, у входной двери, чтобы услышать, где остановился лифт, - незабываема. […]
Однажды среди зимы мы решили, что нельзя больше злоупотреблять добротой Шкловских. Боялись их подвести: вдруг кто донесет, а там и "загрохотать" недолго… Одна мысль, что мы можем загубить Шкловского, а с ним и всю семью, приводила нас в отчаяние. Мы торжественно сообщили о своем решении и, не слушая уговоров, несколько дней не приходили. Чувство бесприютности и одиночества обострялось в геометрической прогрессии. Как-то, сидя у Бруни, О.М. не выдержал и позвонил Шкловским. "Приезжайте скорее, - сказал Виктор. - Василиса тоскует, места себе не находит…" Через четверть часа мы позвонили, и Василиса встретила нас с радостью и слезами. И тогда я поняла, что единственная реальность на свете - голубые глаза этой женщины. Так я думаю и сейчас».
Маленькая Варя - моя мама, с которой Н.Я. сохранила до смерти близкие отношения, называя нас своей «незаконной семьей». «Законной» был брат Евгений Яковлевич Хазин. В моих воспоминаниях Н.Я. всегда служила. Она появлялась в Москве ненадолго из Читы, Чебоксар или Пскова, где служила на кафедрах педогогических вузов. Она читала в ванне газету. Больше газет в нашем доме не читал, кажется, никто. У нас на Лаврушинском она всегда мыла посуду. Она служила своему брату и его жене Елене Михайловне Фрадкиной (что было очень непросто). Она приглашала ближних и дальних друзей, когда снимала дачу (я помню Верию и Тарусу) и все жили у нее в гостях, и она всем служила. Можно в письмах найти эти приглашения и реализованные обещания. Н.Я. до последних дней была очень гибкой физически - когда занималась со мной английским, сидела на крохотной трехногой табуретке, поджав под себя ногу, а иногда и обе ноги. Она не искала на что опереться и сидела прямо. И с окружающими людьми - она ни на кого не опиралась. Даже на мою бабушку Василису Георгиевну, про которую оставила такие пронзительные воспоминания. Н.Я. давала мне 3 рубля и говорила: «Никита, будет пир!». Я покупал на Пятницкой 300 г сыра, 300 г ветчины и пастилу. И такого пира, как в эти наезды Н.Я. в Москву (она увозила с собой драгоценную бумагу для пишущей машинки - писала Воспоминания) - я не знал больше никогда.
Таким гостям Н.Я. служила собеседником, когда они приходили к ней со своими нуждами и разговорами, что я отлично понял Ф. Тютчева, когда услышал: «Блажен, кто посетил сей мир // В его минуты роковые». Как записал мой отчим, друг Н.Я. Николай Панченко: «...Сотни друзей и приятелей, среди которых сейчас и десятка, может быть, не припомню. Но все-таки: Саша Гладков, Женя Левитин, Ира Семенко, Юра Фрейдин, Миша Поливанов, И. М. Гельфанд, отец Александр Мень, Кома (Вячеслав) Иванов, Женя Пастернак, Леля Мурина, Нина Бялосинская, Варя Шкловская, Сергей Аверинцев, Варлам Шаламов, Саша Морозов, Елизар Мелитинский, Саша Борисов, Андрей Синявский, В.Я. Виленкин, Люда Сергеева, Лена Крандиевская, Оля Постникова, Наташа Горбаневская, Иосиф Бродский, Белла Ахмадулина, Миша Левин, Володя Вейсберг, отец Сергий Желудков, И.Д. Амусин, А.А. Любищев, Л.Н. Гумилев...».
Конец 60-х… Позвонил Солженицын: «У меня есть полчаса и два вопроса». - «А на третий вопрос я ему не ответила: истекло время», - шутит Н.Я. Я помню этот приход Солженицына - Н.Я. вызвала бабушку Василису познакомиться в прихожей с ним и я пришел с бабушкой. Н.Я. меня крестила неожиданно - я бы сомневался еще долго. Мне было лет 18. Н.Я. служила мне руководителем не часто, но ей не приходилось прекословить. Она сказала: «Не надо придумывать новых религий», повезла меня в Новую Деревню и о. Александр крестил меня в крошечной задней комнатке сторожки. Н.Я. стала моей крестной, а её кумом - Саша Юликов, прекрасный, как Иосиф с золотыми кудрями по плечам.
Решимость, с которой Н. Я. действовала, была во всем ее пути. Это было само собой разумеющимся, но почему, я отчетливо понял только на первом посмертном публичном действе, в «Клубе трамвайщиков» - в начале Перестройки. Собралось много людей, они не могли поместиться в здание. Это был мощный водоворот, который воспринимался не умом, а всей кожей. Выступление о. Александра Меня стало центром. Он взял в кулак микрофон и сказал очень коротко: «Почему так помнят и тянутся люди к Надежде Яковлевне? Потому что она не боялась смерти и потому что она решилась осуществить смысл своей жизни»...
Мне стыдно, что я морочу вам голову, своими воспоминаниями, когда можно читать саму Надежду Яковлевну, слышать записи проповедей отца Александра Меня. Многие замечательные люди тратили на меня время и внимание, да и сейчас тратят, а я ничем не могу их отблагодарить - разве что преклонением перед теми, кто сохраняет тексты. Текст - это главное. Через них и происходит реальное общение с людьми. Текст «Авраама, Исаака, Иакова» - не есть Текст мертвых - но живых! Асинхронность человеческого общения - одно из величайших чудес Мироздания. «Блаженны не видевшие, но...» прочитавшие и - написавшие! Апостол Павел представляет для христианства никак не меньшую ценность, чем апостол Фома, хотя последний и запомнился всем на свете инструментальным описанием проверки достоверности чуда: «пока не вложу...». И Сент-Экзюпери говорит, что для познания мира обязательно нужны инструменты - рубанок или самолет...
Отец Александр всегда служил и хорошо владел своими инструментами. Он был священником-виртуозом: то как он тебя видел (у меня было от его узнающего взгляда ощущение, как от удара в лоб), как он говорил, как он протягивал руку, благословляя, как касался сквозь епитрахиль крестя после исповеди, как давал причастие - это все было действиями мастера - наполненными смыслом. Они не оставляли места сомнениям. Такими же, не вызывающими сомнения, были его отношения с Н.Я. Хотя Н.Я. была очень самостоятельна и решительна, с отцом Александром у неё, на мой детский еще взгляд, были совсем другие отношения. Н.Я. на него опиралась, ее отпускала напряженная прямизна. Они не служили друг другу, Н. Я. становилась как бы конгруэнтной, «вписанной» в о. Александра фигурой. Если бы я умел рисовать, я бы изобразил Н.Я., как младенца на руках о. Александра - есть, говорят, такие иконы: Иосиф с Младенцем, пока усталая Мария спит.
Я буду во второй части говорить о науке, но позволю себе сейчас пробовать начать. Что наука знает о Божественном Слове, но не хочет признаться? Человечество открыло и научилось анализировать и (к собственному ужасу) модифицировать «Текст написанный не человеком» - текст ДНК. В словах ДНК и белка, конгруэнтность - это адрес. Когда подходящие молекулы сближаются, между ними замыкается множество «слабых» молекулярных связей. Если общей силы этих связей оказывается достаточно для взаимного узнавания, происходит взаимодействие. Это не что-то громоподобное, а наоборот микроскопическое - молекулярное слово белка, считанное рибосомой с Текста ДНК - это молекулярное «действие». «Мои слова - не твои слова... и они не возвращаются ко мне тщетны». К несчастью, я никогда не говорил об этом ни с Н.Я., ни с о. Александром...
Еще отрывочное воспоминание: я шел к Н. Я. и перед её домом встретил Мишу Поливанова: «Иди, иди скорей,- сказал он мне, - ты там увидишь необычайное зрелище!». Впечатление осталось «пейзажное»: на 6-метровой кухне у Н. Я. стоит скала, и вокруг нее прыгает маленький рыцарь, как кузнечик такой. Это были Лев Гумилев, который прыгал вокруг о. Александра и с разных сторон в него бросал имена, идеи - стрелы своих знаний. И каждый выпад встречало знание, понимание, сочувствие о. Александра. Летели искры - это было как фейерверк! Когда разговор заканчивался, Лева сказал: «Я никогда ничего не видел подобного и никогда не мог ожидать, что мне когда-нибудь встретится такой человек, тем более священник, который до такой степени погружен в знание культуры, в знание науки». Отец Александр ему улыбнулся, и тогда Лева сказал: «Ну и Вы, наверное, не ожидали встретить такого человека прекрасного, как я». Н. Я. любила обоих, но, конечно, была здесь Дамой о. Александра. В этом турнире трудно говорить о победе (особенно мне), но про о. Александра, можно сказать, что он-то был готов ко всему и ожидал Встречу.
Если мы верим, что Христос воскрес, то мы можем ожидать, что встретим Его однажды. Даже должны, наверное, хотеть его встретить. Апокрифы Евангелия имеют тогда право на существование, как рассказы о отдельных случаях. «Переводчик Штайн» - это о встрече с Христом - Улицкая его встретила и нам рассказала. Но если мы не встречаем Его и нам трудно в Него верить, и мы продолжаем спрашивать себя и других, не проявляем решимость, которой отличались о. Александр, и Надежда Яковлевна, а хотим, чтобы окружающие нам служили, нас настигает вопрос Антония Сурожского: «Бог мог бы сказать: "Ты, спрашивающий есть ли Я, и где Я, и почему Я не вмешиваюсь, сам-то ты где? Если ты в центре трагедии, то твое присутствие там и является Моим присутствием, а если тебя там нет, то твое отсутствие заслоняет Мое живое присутствие в мире"…».
Вот сейчас, мне кажется, что мне удается сформулировать, что дало мне знакомство с Н. Я. и о. Александром - глядя на них, я видел, что они находятся в этом «центре трагедии», я чувствую существование «центра», как реальность. И вот, тогда, когда отец Александр был убит, этим утром воскресным, это было то самое место, где я заслонял живое присутствие Бога... Тут нечем оправдаться, ни тем, что мне хотелось спать, ни тем, что были обстоятельства... Я мог быть там. Но чудо состоит в том, что когда я думаю об этом с отчаянием, я чувствую, что есть непостижимое, не заслуженное прощение ...
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky