Владислав Смирнов о попытках Хрущева "надеть намордник на интеллигенцию"
Владислав Павлович Смирнов (род. 1929) - советский и российский историк, специалист по истории Франции. Заслуженный профессор Московского университета (2012), лауреат премии имени М.В. Ломоносова за педагогическую деятельность (2013). В 1953 году В.П. Смирнов окончил исторический факультет МГУ, затем стал аспирантом, а с 1957 г. начал работать на кафедре новой и новейшей истории исторического факультета МГУ, где прошел путь от ассистента до профессора. Ниже приводится фрагмент из его книги: Смирнов В.П. ОТ СТАЛИНА ДО ЕЛЬЦИНА: автопортрет на фоне эпохи. - М.: Новый хронограф, 2011.
Политические качели
После победы над «антипартийной группой» у Хрущева не осталось соперников в руководстве. Устранив Булганина, он занял пост Председателя Совета Министров СССР, но остался Первым секретарем ЦК КПСС, хотя после смерти Сталина было принято решение отделить партийное руководство от государственного. В своих мемуарах Хрущев утверждает, что он этого не хотел, но его уговорили. Если так, то это не первый и, боюсь, не последний случай, когда окружающие властителя подхалимы без особого труда уговаривают его бесконечно оставаться у власти вопреки закону и рассудку. О «коллективном руководстве» больше не вспоминали. Высшая государственная и партийная власть опять, как при Сталине, оказалась в одних руках - теперь у Хрущева, которого за глаза все называли «Никитой». Личность «Никиты» никак не соответствовала сталинскому типу непогрешимого вождя-полубога. Было видно, что это вышедший из низов, не обремененный излишним образованием, но житейски умный, напористый и хитрый мужик, склонный иногда прихвастнуть или приврать.
Хрущев не любил выступать «по бумажке», часто и не всегда удачно импровизировал, порой вступал в перепалку с журналистами, уснащая свою речь простонародными словечками вроде обещаний показать противникам «кузькину мать» или уверений, что мы и сами «не мух ноздрями бьем». В обращении Хрущев был прост и демократичен, часто ездил в свое родное село Калиновку, помогал односельчанам, охотно разговаривал с «простыми людьми». Однажды, когда он отдыхал в Сочи, к нему обратился вор-рецидивист, которого судили уже четыре раза. Выйдя на свободу, он нигде не мог устроиться на работу, бедствовал и попросил у Хрущева помощи. Хрущев не только помог ему найти работу грузчика, дал денег на дорогу, обещал кредит на постройку жилья, но еще, по желанию просителя, сфотографировался вместе с ним «на память».
Невероятно энергичный, нетерпеливый, импульсивный, «взрывной» Хрущев носился по стране из города в город, произносил бесчисленные речи (которые с каждым годом становились длиннее) и с колоссальным напором «внедрял» какое-нибудь очередное начинание - иногда очень разумное, а иногда совершенно нелепое. Первым из советских руководителей Хрущев начал часто ездить за границу и нередко брал с собой жену - неслыханное дело для прежних советских вождей. Супруга Хрущева, Нина Петровна, полная, спокойная, скромная женщина с простым приятным лицом, вызывала симпатии и очень хорошо вписывалась в создаваемый Хрущевым образ демократического, близкого к народу руководителя.
Мне запомнилась фотография их первой встречи с президентом США Д. Кеннеди и его супругой. Ослепительная красавица Жаклин Кеннеди в изысканном наряде и президент Кеннеди - тоже очень элегантный, еще молодой (44 года), пользовавшийся неизменным успехом у женщин, стояли рядом с четой Хрущевых - немолодых (Хрущев был старше Кеннеди на 23 года), в непритязательных, несколько старомодных костюмах, как бы символизируя противоположность двух миров и совершенно различного образа жизни. В политике Хрущев нередко шарахался из стороны в сторону: то поносил Сталина, то оправдывал его, как бы раскачиваясь на невидимых политических качелях, туда и обратно. Для меня и моих друзей наглядным показателем нового поворота Хрущева к сталинизму стали события, развернувшиеся вокруг романа Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго».
Сейчас, спустя полвека, возможно, не все помнят, что Пастернак хотел опубликовать свой роман, повествующий о трагической судьбе русской интеллигенции в годы революции и гражданской войны, в «Новом мире» или в «Литературной Москве», но получил отказ. Тогда он передал рукопись «Доктора Живаго» в Италию, где его в 1957 г. опубликовали. Роман вызвал бурный восторг зарубежных читателей и критиков. В течение полугода его перевели на 23 иностранных языка. Он принес Пастернаку всемирную известность и, первому из советских писателей, Нобелевскую премию по литературе. Мне казалось, и сейчас кажется, что наряду с литературными достоинствами романа, Нобелевский комитет руководствовался и политическими соображениями. Он, явно, желал поддержать советского писателя, который впервые показал революцию как огромную человеческую трагедию, а главного героя поставил «над схваткой “белых и красных”».
Руководители СССР могли бы изобразить присуждение Нобелевской премии советскому писателю как триумф советской литературы, но они, видимо, не очень долго думая, объявили роман «антисоветским» и развернули против Пастернака яростную кампанию, похожую, как две капли воды, на кампанию против Зощенко и Ахматовой. Правление Союза писателей СССР, Союза писателей РСФСР и Московского отделения союза писателей, как указано в их сообщении, «обсудили действия Б. Пастернака и пришли к единодушному выводу, что эти действия не совместимы со званием советского писателя, направлены против традиций русской литературы», да еще и «против народа, против мира и социализма», что уж вообще не лезло ни в какие ворота.
На созванных Союзом писателей собраниях против Пастернака выступали многие видные литераторы, причем, не только давно известные своим усердием Н. Грибачев, Л. Соболев, В. Кожевников, но и пользовавшиеся хорошей репутацией среди интеллигенции В. Панова, А. Яшин, П. Нилин, Б. Слуцкий и даже давний друг Пастернака - К. Федин. В единогласно принятой резолюции, «учитывая политическое и моральное падение Б. Пастернака, его предательство по отношению к советскому народу, к делу социализма, мира, прогресса, оплаченное Нобелевской премией в интересах разжигания холодной войны», писатели лишили Пастернака «звания советского писателя», исключили «из числа членов Союза писателей СССР» и предложили лишить его советского гражданства.
В соответствии с испытанной практикой в Москве, Ленинграде, Киеве, Минске, Ташкенте, Баку, Ереване и других крупных городах провели собрания писателей с осуждением Пастернака. Газеты печатали письма читателей, которые, не читая неизвестного советским гражданам «Доктора Живаго», называли Пастернака «предателем», «пасквилянтом», «Иудой»; выражали твердую уверенность, что «его имя будет забыто, к его книгам не прикоснется рука честного человека». Необходимый в таких случаях «передовой рабочий», машинист экскаватора Ф. Васильцов, назвав Пастернака «белогвардейцем» и «лягушкой в болоте», завершил свою инвективу словами: «Нет, я не читал Пастернака. Но знаю: в литературе без лягушек лучше». Потом над экскаваторщиком справедливо насмехались, но люди старшего поколения могли бы вспомнить, что 20 лет тому назад самому Пастернаку пришлось примерно также отмежевываться от неизвестной ему книги А. Жида «Возвращение из СССР». На собрании писателей 26 февраля 1937 г. Пастернак говорил: «Я этой книги не читал и её не знаю… Когда я прочел об этом в “Правде”, у меня было омерзение… Он (А. Жид. - В.С.) не только оклеветал нас, но он усложнил наши товарищеские отношения… я отмежевываюсь».
В кампанию против Пастернака включились и официальные лица. Первый секретарь ЦК ВЛКСМ В.Е. Семичастный в беспримерной по грубости речи сказал, что Пастернак хуже свиньи: «нагадил там, где кушал». Видимо по инструкции сверху Семичастный пригрозил выслать Пастернака из СССР. Пастернак вынужден был заявить, что он отказывается от Нобелевской премии и просит не высылать его из Советского Союза. В письме в «Правду» он добавил, что просит об этом «со свободной душой, со светлой верой в общее и мое собственное будущее, с гордостью за время, в которое я живу». Пастернака не выслали и не арестовали, но перестали печатать и затравили, арестовав самых близких к нему людей. В 1960 г. Пастернак умер. О его смерти сообщили всего в нескольких сухих словах от имени Литературного фонда, а не Союза писателей, откуда его исключили. «Правление Литературного фонда СССР извещает о смерти писателя, члена Литфонда, Пастернака Бориса Леонидовича, последовавшей 30 мая с.г. на 71 году жизни после тяжелой, продолжительной болезни и выражает соболезнование семье покойного». От Союза писателей не было даже обычного в таких случаях некролога. Из воспоминаний Хрущева я узнал, что он, как и другие члены советского руководства, не читал «Доктора Живаго» (хотя в свое время прочел роман Дудинцева «Не хлебом единым») и сожалеет о травле Пастернака. По словам Хрущева, ее затеял главный идеолог КПСС М.А. Суслов. Несомненно, однако, что Пастернака не могли преследовать без согласия Хрущева.
Я и мои друзья возмущались травлей Пастернака, сожалели, что он уступил давлению и отказался от Нобелевской премии, но, конечно, не понимали всей сложности его положения и положения тех, кто был вынужден выступать против него вопреки своей совести. Я не могу с уверенностью сказать, как бы я поступил, окажись на их месте. Кампания против Пастернака вроде бы знаменовала процесс возвращения советского руководства к сталинизму, но вдруг, совершенно неожиданно для меня, политические качели понесло в обратную сторону. Всего через год после смерти Пастернака состоялся XXII съезд КПСС, где Хрущев снова атаковал Сталина.
В докладе и в заключительном слове Хрущева, а также в выступлениях наиболее приближенных к руководству делегатов съезда опять приводились страшные факты расправ с неугодными людьми, причем теперь обвиняли не только Сталина, но и лидеров «антипартийной группы», включая Булганина и даже Ворошилова, который только что получил звание Героя социалистического труда, все еще оставался членом Президиума Верховного Совета СССР и сидел в президиуме съезда. Несколько делегатов, очевидно, осведомленных о намерениях руководства, предложили вынести тело Сталина из Мавзолея. Старая большевичка Д.А. Лазуркина, просидевшая в сталинских тюрьмах и лагерях 17 лет, призвала на помощь даже дух Ленина. Под бурные аплодисменты собравшихся она поведала съезду: «Вчера я советовалась с Ильичем, будто бы он передо мной как живой стоял и сказал: “Мне неприятно быть рядом со Сталиным, который столько бед принес партии”. Общение с потусторонним миром принесло ожидаемый результат: съезд постановил не оставлять больше гроб Сталина в Мавзолее. Ночью забальзамированный труп вынесли из Мавзолея и зарыли у Кремлевской стены. Хрущев внес предложение «соорудить памятник в Москве, чтобы увековечить память товарищей, ставших жертвами произвола», а съезд, разумеется, единогласно, как сказано в стенографическом отчете, под «бурные продолжительные аплодисменты», принял это предложение, которое, впрочем, не осуществили.
По стране прокатилась новая волна «десталинизации». Сталинград переименовали в Волгоград, Сталино - в Донецк, станцию метро «Сталинская» - в «Семеновскую», Сталинские премии - в государственные. У огромного памятника Сталину, стоявшего у впадения реки Дубны в Иваньковское водохранилище, сняли голову, и он долго оставался безголовым. Газеты начали писать о «Волгоградской битве». Это меня раздражало: во время войны никакого Волгограда не существовало. Возобновились споры о советском прошлом, которые по-прежнему велись главным образом в художественной литературе. Евтушенко, обладавший острым политическим чутьем, поместил в «Литературной газете» стихотворение «Бабий Яр», которое начиналось словами: «Над Бабьим Яром памятника нет» (теперь это уже не так). Напоминая о трагической судьбе еврейского народа - от распятия Христа до расстрелов в Бабьем Яре - Евтушенко написал:
И я сам, как сплошной, беззвучный крик,
Над тысячами тысяч погребенных.
Стихотворение завершалось призывом:
Интернационал пусть прогремит,
Когда навеки похоронен будет
Последний на земле антисемит.
Выступление Евтушенко вызвало ярость открытых и скрытых антисемитов, ссылавшихся на то, что в Бабьем Яре расстреливали не только евреев, но и русских.
Какой ты настоящий русский,
Когда забыл про свой народ.
Душа, как брючки, стала узкой,
Пустой, как лестничный пролет, -
написал в ответ Евтушенко второстепенный поэт А. Марков, ставший известным, главным образом, благодаря этому стихотворению. В 1961 г. вышла в свет повесть Э.Г. Казакевича «Синяя тетрадь», где Казакевич написал, что летом 1917 года Ленин скрывался от Временного правительства на станции «Разлив» вместе со своим товарищем Зиновьевым. В действительности так оно и было, но в СССР почти никто этого не знал, в том числе и я. «Сталинисты», включая Суслова, негодовали: «Враг народа» Зиновьев не мог быть товарищем Ленина, но сделать ничего не могли: санкцию на печатание повести дал сам Хрущев. В октябре 1962 г., разумеется, с разрешения Хрущева, «Правда» напечатала новое стихотворение Евтушенко «Наследники Сталина», где он выступал не только против Сталина, но и против его еще действующих «наследников». С удовлетворением напомнив, что Сталина вынесли из Мавзолея, а его прах лежит у Кремлевской стены под могильной плитой, Евтушенко обращался к правительству с просьбой:
Удвоить, утроить у этой плиты караул,
Чтобы Сталин не встал,
И со Сталиным - прошлое...
Покуда наследники Сталина есть на земле,
Мне будет казаться, что Сталин еще в Мавзолее.
Твардовский, пользовавшийся симпатиями Хрущева и возглавлявший после увольнения Симонова журнал «Новый мир», написал поэму «За далью даль», которая в 1961 г. была награждена высшей премией в области искусства и науки - Ленинской премией заменившей ликвидированные Сталинские премии. В ней Твардовский, брат которого побывал в концлагере, осуждал сталинские порядки и призывал в «большом и малом быть как Ленин». Свою поэму он завершил на оптимистической ноте:
Нелегок путь, но ветер века,
Он в наши дует паруса.
Журнал «Юность» опубликовал повесть В.П. Аксенова «Звездный билет», написанную в духе «исповедальной прозы». Ее молодые герои были очень недовольны окружающей их действительностью, и «лакировщики» сразу принялись упрекать журнал за то, что он публикует произведения, в которых с симпатией пишут «про таких, что все не по ним: школа не по ним, родители не по ним, комсомол не по ним, лозунги наши не по ним, работа не по ним». В «Новом мире» появились воспоминания Эренбурга «Люди, годы, жизнь». О них много говорили и писали, потому что Эренбург впервые сравнительно подробно поведал о некоторых фактах сталинских репрессий против деятелей культуры. Но, пожалуй, самый большой отклик вызвала повесть никому до того не известного, бывшего заключенного А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Твардовский добился от Хрущева разрешения напечатать ее в своем журнале. Повесть читали взахлеб - не только как выдающееся литературное произведение, но и как свидетельство очевидца, побывавшего в сталинских лагерях. Ее передавали друг другу, перепечатывали на машинке. Имя Солженицына стало известно всей стране.
Новая кампания борьбы со сталинизмом коснулась и нашего факультета. После XXII съезда секретарь ЦК КПСС Б.Н. Пономарев, выступая на Всесоюзном совещании историков, осудил «пагубное воздействие культа личности» на историю, примером чего, по его словам, «может служить нашумевшая в 1958 году «дискуссия» в Московском Университете «о средних слоях». После такого вмешательства высшей силы партийному бюро истфака и парткому МГУ пришлось пересмотреть свои решения о «средних слоях». Они тянули время, упирались, как могли, но все же весной 1963 г. были вынуждены отменить свои резолюции, осуждавшие Застенкера и его единомышленников.
Я думал, что в результате XXII съезда КПСС «антисталинисты» окончательно победили, но тут Хрущева шатнуло в обратную сторону. Встревоженный бурным подъемом общественной активности, выходившей из-под контроля партии, он опять обрушился на деятелей культуры. В декабре 1962 г. Хрущев посетил художественную выставку в Манеже, где наряду с традиционными, реалистическими картинами впервые были представлены работы «неформалов», и разразился бранью в адрес «абстракционистов» и «формалистов». Особенно он поносил «тошнотворную стряпню» будущей знаменитости - скульптора Эрнста Неизвестного и «грязную мазню» тогда еще молодого Бориса Жутовского, грозил выслать их за границу. Борис возражал Хрущеву, а тот говорил, что его надо отправить на лесоповал, чтобы художник познакомился с реальной жизнью. Много лет спустя Борис рассказывал мне: «Было так страшно, что страх уже не чувствовался, какое-то отупение». Выйдя из Манежа, Борис оглянулся по сторонам, ожидая появления сотрудников КГБ и немедленного ареста, но ничего такого не случилось. Правда, через несколько дней Жутовского и других «неформалов» настоятельно «пригласили» на совещание в ЦК КПСС, а потом - на новую встречу с Хрущевым, где опять поносили «неформалов», отступивших от социалистического реализма.
На этой встрече, проходившей в марте 1963 г. Хрущев подверг критике тех, кто «все внимание односторонне сосредотачивает на фактах беззакония, произвола, злоупотребления властью». Повторяя ждановские формулировки конца 40-х годов, он говорил: «Партийность и народность - важнейший принцип нашего искусства», партия проводит политику «непримиримости к абстракционизму, формализму и любым другим буржуазным извращениям», она выступает «против мирного сосуществования в области идеологий». Снова Хрущев принялся оправдывать Сталина. Он сказал: «Партия отдает должное заслугам Сталина перед партией и коммунистическим движением»3, особенно его борьбе против троцкистов и бухаринцев, за индустриализацию страны и коллективизацию сельского хозяйства. Ссылаясь на свои собственные, не слишком утонченные вкусы, Хрущев поставил в пример писателям Демьяна Бедного, похвалил Твардовского и, как это ни странно сейчас выглядит, Солженицына. По его словам, оба они освещали советскую действительность «правдиво, с партийных позиций». Зато Хрущев раскритиковал почти все другие новые произведения, вызвавшие общественный интерес: в том числе «Бабий Яр» Евтушенко, воспоминания Эренбурга и даже его давнюю «Оттепель».
Особенное неудовольствие Хрущева вызвал еще не завершенный кинофильм М. Хуциева «Застава Ильича», герой которого спрашивает у тени погибшего на войне отца, как ему жить, но не получает ответа. «Даже наиболее положительные из персонажей фильма - трое рабочих парней не являются олицетворением нашей замечательной молодежи, - возмущался Хрущев. - Они показаны так, что не знают, как им жить и к чему стремиться. Детям хотят внушить, что их отцы не могут быть учителями в их жизни... Хотите восстановить молодежь против старших поколений?» Опять вспомнив Неизвестного и Жутовского, Хрущев попрекал их тем, что на их образование «затрачены народные деньги», они «едят народный хлеб», а отплатили народу «такой черной неблагодарностью». Негодование Хрущева вызвал и поэт Андрей Вознесенский, который осмелился защищать современное искусство. Он согнал Вознесенского с трибуны и, по свидетельству Жутовского, кричал: «Предатель! Посредник наших врагов! Обожди еще, мы тебя научим. Ишь ты какой Пастернак! Получайте паспорт и езжайте к чертовой бабушке!»
Подвергся запретам роман В.С. Гроссмана «Жизнь и судьба», одной из главных сюжетных линий которого было истребление евреев во время Второй мировой войны, а другой - параллели между сталинским режимом в СССР и гитлеровским режимом в Германии. На обсуждении рукописи романа в руководстве Союза писателей Гроссману сказали, что такой роман можно напечатать разве что через 250 лет. Агенты КГБ забрали подготовленную к изданию рукопись, и тогда Гроссман обратился с жалобой к Хрущеву. Вместо Хрущева его принял Суслов. Он сказал, что романа не читал, но ему представили выдержки, из которых видно, что роман враждебный, «хуже Живаго» и печатать его нельзя. Ни Вознесенского, ни Гроссмана не выслали, но перестали печатать, изъяли их книги из библиотек, они ждали ареста.
В 1963 г. арестовали будущего Нобелевского лауреата, поэта Иосифа Бродского, обвинили его в «тунеядстве», выслали из Ленинграда, приговорили к исправительно-трудовым работам в Архангельской области. Жутовский и Неизвестный были «свободными художниками». Они не состояли на государственной службе, их неоткуда было уволить, но им не давали заказов, не принимали на выставки. Жутовский вспоминал, что он выжил благодаря помощи друзей-художников, которые брали заказы на свое имя, а гонорары передавали выполнявшему заказы Жутовскому. К счастью у Бориса хватило мужества и душевных сил, чтобы выстоять и пережить это трудное время. В конце жизни Хрущев сожалел о своих выступлениях против интеллигенции, но, пока он оставался у руководства страной, его слова имели силу приговора. Мое впечатление от выступлений Хрущева на встречах с деятелями культуры, пожалуй, лучше всего можно выразить словом «опять!». Опять нас возвращают к временам Сталина и Жданова, опять пытаются надеть намордник на интеллигенцию.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
Политические качели
После победы над «антипартийной группой» у Хрущева не осталось соперников в руководстве. Устранив Булганина, он занял пост Председателя Совета Министров СССР, но остался Первым секретарем ЦК КПСС, хотя после смерти Сталина было принято решение отделить партийное руководство от государственного. В своих мемуарах Хрущев утверждает, что он этого не хотел, но его уговорили. Если так, то это не первый и, боюсь, не последний случай, когда окружающие властителя подхалимы без особого труда уговаривают его бесконечно оставаться у власти вопреки закону и рассудку. О «коллективном руководстве» больше не вспоминали. Высшая государственная и партийная власть опять, как при Сталине, оказалась в одних руках - теперь у Хрущева, которого за глаза все называли «Никитой». Личность «Никиты» никак не соответствовала сталинскому типу непогрешимого вождя-полубога. Было видно, что это вышедший из низов, не обремененный излишним образованием, но житейски умный, напористый и хитрый мужик, склонный иногда прихвастнуть или приврать.
Хрущев не любил выступать «по бумажке», часто и не всегда удачно импровизировал, порой вступал в перепалку с журналистами, уснащая свою речь простонародными словечками вроде обещаний показать противникам «кузькину мать» или уверений, что мы и сами «не мух ноздрями бьем». В обращении Хрущев был прост и демократичен, часто ездил в свое родное село Калиновку, помогал односельчанам, охотно разговаривал с «простыми людьми». Однажды, когда он отдыхал в Сочи, к нему обратился вор-рецидивист, которого судили уже четыре раза. Выйдя на свободу, он нигде не мог устроиться на работу, бедствовал и попросил у Хрущева помощи. Хрущев не только помог ему найти работу грузчика, дал денег на дорогу, обещал кредит на постройку жилья, но еще, по желанию просителя, сфотографировался вместе с ним «на память».
Невероятно энергичный, нетерпеливый, импульсивный, «взрывной» Хрущев носился по стране из города в город, произносил бесчисленные речи (которые с каждым годом становились длиннее) и с колоссальным напором «внедрял» какое-нибудь очередное начинание - иногда очень разумное, а иногда совершенно нелепое. Первым из советских руководителей Хрущев начал часто ездить за границу и нередко брал с собой жену - неслыханное дело для прежних советских вождей. Супруга Хрущева, Нина Петровна, полная, спокойная, скромная женщина с простым приятным лицом, вызывала симпатии и очень хорошо вписывалась в создаваемый Хрущевым образ демократического, близкого к народу руководителя.
Мне запомнилась фотография их первой встречи с президентом США Д. Кеннеди и его супругой. Ослепительная красавица Жаклин Кеннеди в изысканном наряде и президент Кеннеди - тоже очень элегантный, еще молодой (44 года), пользовавшийся неизменным успехом у женщин, стояли рядом с четой Хрущевых - немолодых (Хрущев был старше Кеннеди на 23 года), в непритязательных, несколько старомодных костюмах, как бы символизируя противоположность двух миров и совершенно различного образа жизни. В политике Хрущев нередко шарахался из стороны в сторону: то поносил Сталина, то оправдывал его, как бы раскачиваясь на невидимых политических качелях, туда и обратно. Для меня и моих друзей наглядным показателем нового поворота Хрущева к сталинизму стали события, развернувшиеся вокруг романа Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго».
Сейчас, спустя полвека, возможно, не все помнят, что Пастернак хотел опубликовать свой роман, повествующий о трагической судьбе русской интеллигенции в годы революции и гражданской войны, в «Новом мире» или в «Литературной Москве», но получил отказ. Тогда он передал рукопись «Доктора Живаго» в Италию, где его в 1957 г. опубликовали. Роман вызвал бурный восторг зарубежных читателей и критиков. В течение полугода его перевели на 23 иностранных языка. Он принес Пастернаку всемирную известность и, первому из советских писателей, Нобелевскую премию по литературе. Мне казалось, и сейчас кажется, что наряду с литературными достоинствами романа, Нобелевский комитет руководствовался и политическими соображениями. Он, явно, желал поддержать советского писателя, который впервые показал революцию как огромную человеческую трагедию, а главного героя поставил «над схваткой “белых и красных”».
Руководители СССР могли бы изобразить присуждение Нобелевской премии советскому писателю как триумф советской литературы, но они, видимо, не очень долго думая, объявили роман «антисоветским» и развернули против Пастернака яростную кампанию, похожую, как две капли воды, на кампанию против Зощенко и Ахматовой. Правление Союза писателей СССР, Союза писателей РСФСР и Московского отделения союза писателей, как указано в их сообщении, «обсудили действия Б. Пастернака и пришли к единодушному выводу, что эти действия не совместимы со званием советского писателя, направлены против традиций русской литературы», да еще и «против народа, против мира и социализма», что уж вообще не лезло ни в какие ворота.
На созванных Союзом писателей собраниях против Пастернака выступали многие видные литераторы, причем, не только давно известные своим усердием Н. Грибачев, Л. Соболев, В. Кожевников, но и пользовавшиеся хорошей репутацией среди интеллигенции В. Панова, А. Яшин, П. Нилин, Б. Слуцкий и даже давний друг Пастернака - К. Федин. В единогласно принятой резолюции, «учитывая политическое и моральное падение Б. Пастернака, его предательство по отношению к советскому народу, к делу социализма, мира, прогресса, оплаченное Нобелевской премией в интересах разжигания холодной войны», писатели лишили Пастернака «звания советского писателя», исключили «из числа членов Союза писателей СССР» и предложили лишить его советского гражданства.
В соответствии с испытанной практикой в Москве, Ленинграде, Киеве, Минске, Ташкенте, Баку, Ереване и других крупных городах провели собрания писателей с осуждением Пастернака. Газеты печатали письма читателей, которые, не читая неизвестного советским гражданам «Доктора Живаго», называли Пастернака «предателем», «пасквилянтом», «Иудой»; выражали твердую уверенность, что «его имя будет забыто, к его книгам не прикоснется рука честного человека». Необходимый в таких случаях «передовой рабочий», машинист экскаватора Ф. Васильцов, назвав Пастернака «белогвардейцем» и «лягушкой в болоте», завершил свою инвективу словами: «Нет, я не читал Пастернака. Но знаю: в литературе без лягушек лучше». Потом над экскаваторщиком справедливо насмехались, но люди старшего поколения могли бы вспомнить, что 20 лет тому назад самому Пастернаку пришлось примерно также отмежевываться от неизвестной ему книги А. Жида «Возвращение из СССР». На собрании писателей 26 февраля 1937 г. Пастернак говорил: «Я этой книги не читал и её не знаю… Когда я прочел об этом в “Правде”, у меня было омерзение… Он (А. Жид. - В.С.) не только оклеветал нас, но он усложнил наши товарищеские отношения… я отмежевываюсь».
В кампанию против Пастернака включились и официальные лица. Первый секретарь ЦК ВЛКСМ В.Е. Семичастный в беспримерной по грубости речи сказал, что Пастернак хуже свиньи: «нагадил там, где кушал». Видимо по инструкции сверху Семичастный пригрозил выслать Пастернака из СССР. Пастернак вынужден был заявить, что он отказывается от Нобелевской премии и просит не высылать его из Советского Союза. В письме в «Правду» он добавил, что просит об этом «со свободной душой, со светлой верой в общее и мое собственное будущее, с гордостью за время, в которое я живу». Пастернака не выслали и не арестовали, но перестали печатать и затравили, арестовав самых близких к нему людей. В 1960 г. Пастернак умер. О его смерти сообщили всего в нескольких сухих словах от имени Литературного фонда, а не Союза писателей, откуда его исключили. «Правление Литературного фонда СССР извещает о смерти писателя, члена Литфонда, Пастернака Бориса Леонидовича, последовавшей 30 мая с.г. на 71 году жизни после тяжелой, продолжительной болезни и выражает соболезнование семье покойного». От Союза писателей не было даже обычного в таких случаях некролога. Из воспоминаний Хрущева я узнал, что он, как и другие члены советского руководства, не читал «Доктора Живаго» (хотя в свое время прочел роман Дудинцева «Не хлебом единым») и сожалеет о травле Пастернака. По словам Хрущева, ее затеял главный идеолог КПСС М.А. Суслов. Несомненно, однако, что Пастернака не могли преследовать без согласия Хрущева.
Я и мои друзья возмущались травлей Пастернака, сожалели, что он уступил давлению и отказался от Нобелевской премии, но, конечно, не понимали всей сложности его положения и положения тех, кто был вынужден выступать против него вопреки своей совести. Я не могу с уверенностью сказать, как бы я поступил, окажись на их месте. Кампания против Пастернака вроде бы знаменовала процесс возвращения советского руководства к сталинизму, но вдруг, совершенно неожиданно для меня, политические качели понесло в обратную сторону. Всего через год после смерти Пастернака состоялся XXII съезд КПСС, где Хрущев снова атаковал Сталина.
В докладе и в заключительном слове Хрущева, а также в выступлениях наиболее приближенных к руководству делегатов съезда опять приводились страшные факты расправ с неугодными людьми, причем теперь обвиняли не только Сталина, но и лидеров «антипартийной группы», включая Булганина и даже Ворошилова, который только что получил звание Героя социалистического труда, все еще оставался членом Президиума Верховного Совета СССР и сидел в президиуме съезда. Несколько делегатов, очевидно, осведомленных о намерениях руководства, предложили вынести тело Сталина из Мавзолея. Старая большевичка Д.А. Лазуркина, просидевшая в сталинских тюрьмах и лагерях 17 лет, призвала на помощь даже дух Ленина. Под бурные аплодисменты собравшихся она поведала съезду: «Вчера я советовалась с Ильичем, будто бы он передо мной как живой стоял и сказал: “Мне неприятно быть рядом со Сталиным, который столько бед принес партии”. Общение с потусторонним миром принесло ожидаемый результат: съезд постановил не оставлять больше гроб Сталина в Мавзолее. Ночью забальзамированный труп вынесли из Мавзолея и зарыли у Кремлевской стены. Хрущев внес предложение «соорудить памятник в Москве, чтобы увековечить память товарищей, ставших жертвами произвола», а съезд, разумеется, единогласно, как сказано в стенографическом отчете, под «бурные продолжительные аплодисменты», принял это предложение, которое, впрочем, не осуществили.
По стране прокатилась новая волна «десталинизации». Сталинград переименовали в Волгоград, Сталино - в Донецк, станцию метро «Сталинская» - в «Семеновскую», Сталинские премии - в государственные. У огромного памятника Сталину, стоявшего у впадения реки Дубны в Иваньковское водохранилище, сняли голову, и он долго оставался безголовым. Газеты начали писать о «Волгоградской битве». Это меня раздражало: во время войны никакого Волгограда не существовало. Возобновились споры о советском прошлом, которые по-прежнему велись главным образом в художественной литературе. Евтушенко, обладавший острым политическим чутьем, поместил в «Литературной газете» стихотворение «Бабий Яр», которое начиналось словами: «Над Бабьим Яром памятника нет» (теперь это уже не так). Напоминая о трагической судьбе еврейского народа - от распятия Христа до расстрелов в Бабьем Яре - Евтушенко написал:
И я сам, как сплошной, беззвучный крик,
Над тысячами тысяч погребенных.
Стихотворение завершалось призывом:
Интернационал пусть прогремит,
Когда навеки похоронен будет
Последний на земле антисемит.
Выступление Евтушенко вызвало ярость открытых и скрытых антисемитов, ссылавшихся на то, что в Бабьем Яре расстреливали не только евреев, но и русских.
Какой ты настоящий русский,
Когда забыл про свой народ.
Душа, как брючки, стала узкой,
Пустой, как лестничный пролет, -
написал в ответ Евтушенко второстепенный поэт А. Марков, ставший известным, главным образом, благодаря этому стихотворению. В 1961 г. вышла в свет повесть Э.Г. Казакевича «Синяя тетрадь», где Казакевич написал, что летом 1917 года Ленин скрывался от Временного правительства на станции «Разлив» вместе со своим товарищем Зиновьевым. В действительности так оно и было, но в СССР почти никто этого не знал, в том числе и я. «Сталинисты», включая Суслова, негодовали: «Враг народа» Зиновьев не мог быть товарищем Ленина, но сделать ничего не могли: санкцию на печатание повести дал сам Хрущев. В октябре 1962 г., разумеется, с разрешения Хрущева, «Правда» напечатала новое стихотворение Евтушенко «Наследники Сталина», где он выступал не только против Сталина, но и против его еще действующих «наследников». С удовлетворением напомнив, что Сталина вынесли из Мавзолея, а его прах лежит у Кремлевской стены под могильной плитой, Евтушенко обращался к правительству с просьбой:
Удвоить, утроить у этой плиты караул,
Чтобы Сталин не встал,
И со Сталиным - прошлое...
Покуда наследники Сталина есть на земле,
Мне будет казаться, что Сталин еще в Мавзолее.
Твардовский, пользовавшийся симпатиями Хрущева и возглавлявший после увольнения Симонова журнал «Новый мир», написал поэму «За далью даль», которая в 1961 г. была награждена высшей премией в области искусства и науки - Ленинской премией заменившей ликвидированные Сталинские премии. В ней Твардовский, брат которого побывал в концлагере, осуждал сталинские порядки и призывал в «большом и малом быть как Ленин». Свою поэму он завершил на оптимистической ноте:
Нелегок путь, но ветер века,
Он в наши дует паруса.
Журнал «Юность» опубликовал повесть В.П. Аксенова «Звездный билет», написанную в духе «исповедальной прозы». Ее молодые герои были очень недовольны окружающей их действительностью, и «лакировщики» сразу принялись упрекать журнал за то, что он публикует произведения, в которых с симпатией пишут «про таких, что все не по ним: школа не по ним, родители не по ним, комсомол не по ним, лозунги наши не по ним, работа не по ним». В «Новом мире» появились воспоминания Эренбурга «Люди, годы, жизнь». О них много говорили и писали, потому что Эренбург впервые сравнительно подробно поведал о некоторых фактах сталинских репрессий против деятелей культуры. Но, пожалуй, самый большой отклик вызвала повесть никому до того не известного, бывшего заключенного А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Твардовский добился от Хрущева разрешения напечатать ее в своем журнале. Повесть читали взахлеб - не только как выдающееся литературное произведение, но и как свидетельство очевидца, побывавшего в сталинских лагерях. Ее передавали друг другу, перепечатывали на машинке. Имя Солженицына стало известно всей стране.
Новая кампания борьбы со сталинизмом коснулась и нашего факультета. После XXII съезда секретарь ЦК КПСС Б.Н. Пономарев, выступая на Всесоюзном совещании историков, осудил «пагубное воздействие культа личности» на историю, примером чего, по его словам, «может служить нашумевшая в 1958 году «дискуссия» в Московском Университете «о средних слоях». После такого вмешательства высшей силы партийному бюро истфака и парткому МГУ пришлось пересмотреть свои решения о «средних слоях». Они тянули время, упирались, как могли, но все же весной 1963 г. были вынуждены отменить свои резолюции, осуждавшие Застенкера и его единомышленников.
Я думал, что в результате XXII съезда КПСС «антисталинисты» окончательно победили, но тут Хрущева шатнуло в обратную сторону. Встревоженный бурным подъемом общественной активности, выходившей из-под контроля партии, он опять обрушился на деятелей культуры. В декабре 1962 г. Хрущев посетил художественную выставку в Манеже, где наряду с традиционными, реалистическими картинами впервые были представлены работы «неформалов», и разразился бранью в адрес «абстракционистов» и «формалистов». Особенно он поносил «тошнотворную стряпню» будущей знаменитости - скульптора Эрнста Неизвестного и «грязную мазню» тогда еще молодого Бориса Жутовского, грозил выслать их за границу. Борис возражал Хрущеву, а тот говорил, что его надо отправить на лесоповал, чтобы художник познакомился с реальной жизнью. Много лет спустя Борис рассказывал мне: «Было так страшно, что страх уже не чувствовался, какое-то отупение». Выйдя из Манежа, Борис оглянулся по сторонам, ожидая появления сотрудников КГБ и немедленного ареста, но ничего такого не случилось. Правда, через несколько дней Жутовского и других «неформалов» настоятельно «пригласили» на совещание в ЦК КПСС, а потом - на новую встречу с Хрущевым, где опять поносили «неформалов», отступивших от социалистического реализма.
На этой встрече, проходившей в марте 1963 г. Хрущев подверг критике тех, кто «все внимание односторонне сосредотачивает на фактах беззакония, произвола, злоупотребления властью». Повторяя ждановские формулировки конца 40-х годов, он говорил: «Партийность и народность - важнейший принцип нашего искусства», партия проводит политику «непримиримости к абстракционизму, формализму и любым другим буржуазным извращениям», она выступает «против мирного сосуществования в области идеологий». Снова Хрущев принялся оправдывать Сталина. Он сказал: «Партия отдает должное заслугам Сталина перед партией и коммунистическим движением»3, особенно его борьбе против троцкистов и бухаринцев, за индустриализацию страны и коллективизацию сельского хозяйства. Ссылаясь на свои собственные, не слишком утонченные вкусы, Хрущев поставил в пример писателям Демьяна Бедного, похвалил Твардовского и, как это ни странно сейчас выглядит, Солженицына. По его словам, оба они освещали советскую действительность «правдиво, с партийных позиций». Зато Хрущев раскритиковал почти все другие новые произведения, вызвавшие общественный интерес: в том числе «Бабий Яр» Евтушенко, воспоминания Эренбурга и даже его давнюю «Оттепель».
Особенное неудовольствие Хрущева вызвал еще не завершенный кинофильм М. Хуциева «Застава Ильича», герой которого спрашивает у тени погибшего на войне отца, как ему жить, но не получает ответа. «Даже наиболее положительные из персонажей фильма - трое рабочих парней не являются олицетворением нашей замечательной молодежи, - возмущался Хрущев. - Они показаны так, что не знают, как им жить и к чему стремиться. Детям хотят внушить, что их отцы не могут быть учителями в их жизни... Хотите восстановить молодежь против старших поколений?» Опять вспомнив Неизвестного и Жутовского, Хрущев попрекал их тем, что на их образование «затрачены народные деньги», они «едят народный хлеб», а отплатили народу «такой черной неблагодарностью». Негодование Хрущева вызвал и поэт Андрей Вознесенский, который осмелился защищать современное искусство. Он согнал Вознесенского с трибуны и, по свидетельству Жутовского, кричал: «Предатель! Посредник наших врагов! Обожди еще, мы тебя научим. Ишь ты какой Пастернак! Получайте паспорт и езжайте к чертовой бабушке!»
Подвергся запретам роман В.С. Гроссмана «Жизнь и судьба», одной из главных сюжетных линий которого было истребление евреев во время Второй мировой войны, а другой - параллели между сталинским режимом в СССР и гитлеровским режимом в Германии. На обсуждении рукописи романа в руководстве Союза писателей Гроссману сказали, что такой роман можно напечатать разве что через 250 лет. Агенты КГБ забрали подготовленную к изданию рукопись, и тогда Гроссман обратился с жалобой к Хрущеву. Вместо Хрущева его принял Суслов. Он сказал, что романа не читал, но ему представили выдержки, из которых видно, что роман враждебный, «хуже Живаго» и печатать его нельзя. Ни Вознесенского, ни Гроссмана не выслали, но перестали печатать, изъяли их книги из библиотек, они ждали ареста.
В 1963 г. арестовали будущего Нобелевского лауреата, поэта Иосифа Бродского, обвинили его в «тунеядстве», выслали из Ленинграда, приговорили к исправительно-трудовым работам в Архангельской области. Жутовский и Неизвестный были «свободными художниками». Они не состояли на государственной службе, их неоткуда было уволить, но им не давали заказов, не принимали на выставки. Жутовский вспоминал, что он выжил благодаря помощи друзей-художников, которые брали заказы на свое имя, а гонорары передавали выполнявшему заказы Жутовскому. К счастью у Бориса хватило мужества и душевных сил, чтобы выстоять и пережить это трудное время. В конце жизни Хрущев сожалел о своих выступлениях против интеллигенции, но, пока он оставался у руководства страной, его слова имели силу приговора. Мое впечатление от выступлений Хрущева на встречах с деятелями культуры, пожалуй, лучше всего можно выразить словом «опять!». Опять нас возвращают к временам Сталина и Жданова, опять пытаются надеть намордник на интеллигенцию.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky