Скромные холостяцкие ужины
1.
Гречневая лапша соба с зелёным луком и хлопьями морской капусты с кунжутом "Сибуки"; соевый соус с васаби; зелёный чай (маття).
2.
Мясо криля с "постным" майонезом, водорослевые хлопья как в (1), морская капуста с острым перцем и кунжутом, слаб\дкий перец, черри, маслины; корюшка вяленая; свежий огурец; пиво "Балтика"-нулёвка :)
3.
Разговляюсь деликатесной мясной нарезкой, подкопчённым сыром, оливками, черри; также яичко, петрушка, сухое красное вино.
4.
Омлет с добавкой пива для пышности, с брокколи (кусочки стебля), зеленью (лук, петрушка, укроп), острым и сладким перцем, острым соусом чили (ах, какой он был пышный только со сковородки! Но быстро опал); водка "Борщёвка с огоньком".
5.
Свинина (корейка) ЖВнЧС, брокколи (скорее бланшированная, нежели варёная), лук репчатый обжаренный, обжаренный ананас, черри, петрушка; сухое красное вино.
6. Посетил (давно нацеливался) корейский ресторан "Кимчи" на Бутырском валу; симпатичный интерьер, свет неяркий. На части столов стоят горелки для гриля, и официантки сразу спрашивают, будут ли гость жарить мясо на столе - то есть обычный столик нужен или с горелкой. Сразу же принесли чай, предупредили, что с горячим подадут панчхан (закуски). Я был голоден и заказал два блюда - сундэ кук паб (острый суп с кровяной колбасой сундэ, языком, рубцом и пекинской капустой и, конечно, с перцем) и пулькоги (говядина с овощами, грибами и крахмальной лапшой). Официантка спросила, насколько острыми делать блюда - что весьма предупредительно, поскольку корейская кухня известна своей остротой. Вообще официантки работали отлично - подходили, только когда замечали, что они нужны, например, чтобы спросить, не повторить ли какую-то из закусок (закуски были вкусные, разной остроты, повтор, насколько я понял, дополнительно не оплачивается (?). К обеду взял пару бокалов пива и бутылочку сочжу; сочжу очень огорчило своей ценой, оно тут намного, намного дороже, чем в Корее (понятно, что дороже, но не настолько же - около пятнадцати долларов за маленькую бутылочку!). Да и вообще дешёвым это место назвать трудно.
Свои силы я явно переоценил - не доел. Официантка предложила недоеденное пулькоги завернуть с собой; впрочем, я отказался, вечером у меня была ещё встреча. В целом доволен. Но это мотовство, больше не пойду.
Принесли чай, панчханы и сочжу.
Сундэ кук паб, рис и ещё два блюдца с панчханом. Бульон вкусный - выхлебал половину. И язык, мясо и сундэ с рубцом выловил, потом отставил миску.
Пулькоги не только не доел - так, несколько ломтиков съел, больше не мог. К слову, попросил делать мне "не очень остро", так похлёбка была среднеострой, а пулькоги вообще никакой. Честно сказать - как вываренная тряпка с некоторым мясным запахом :-]
("Зона чая и херни (совсем буквально - "бычьего дерьма")")
* * *
«Мы проходим в угол двора, где живёт булочник Воронин, которого называют и Боталов. В сарае, на погребице, мнут в глубокой кадушке творог. Мнёт сам Воронин красными руками, толстый, в расстёгнутой розовой рубахе. Медный крестик с его груди выпал из-за рубахи и даже замазан творогом. И лоб у Воронина в твороге, и грудь.
- Для наших мнёешь-то? - спрашивает Горкин. - Мни, мни... старайся. Да изюмцу-то не скупись - подкидывай. На полтораста душ, сколько тебе навару выйдет! Да сотню куличиков считай. У нас не как у Жирнова там, не калачами разгавливаемся, а ешь по закону, как указано. Дедушка его покойный как указал, так и папашенька не нарушает.[Spoiler (click to open)]
- Так и надо... - кряхтя, говорит Воронин и чешет грудь. Грудь у него вся в капельках. - И для нашей торговли оборот, и всем приятно. Видишь, сколько изюмцу сыплю, как мух на тесте!
Горкин потягивает носом, и я потягиваю. Пахнет настоящей пасхой!
- А чего на розговины-то еще даёте? - спрашивает Воронин. - Я своим ребятам рубца купил.
- Что там рубца! Это на закуску к водочке. Грудинки взял у Богачева три пудика, да студню заготовили от осьми быков, во как мы! Да лапша будет, да пшённик с молоком. Наше дело тяжёлое, нельзя. Землекопам особая добавка, ситного по фунту на заедку. Кажному по пятку яичек, да ветчинки передней, да колбасники придут с прижарками, за хозяйский счёт... все по четвёрке съедят колбаски жареной. Нельзя. Праздник. Чего поешь - в то и сроботаешь. К нам и народ потому ходко идёт, в отбор.
- Ты уж такой заботливый за народ-то, Михал Панкратыч... без тебя плохо будет. Слыхал, в деревню собираешься на покой? - спрашивает Воронин.
- Давно сбираюсь, да... сорок вот седьмой год живу. Ну, пойдём.
Горкин сегодня причащался и потому нарядный. На нем синий казакинчик и сияющие козловые сапожки. На бурой, в мелких морщинках, шее розовый платочек-шарфик. Маленькое лицо, сухое, как у угодничков, с реденькой и седой бородкой, светится, как иконка. "Кто он будет?" - думаю о нем: - "свято-мученик или преподобный, когда помрет?" Мне кажется, что он непременно будет преподобный, как Сергий Преподобный: очень они похожи.
- Ты будешь преподобный, когда помрёшь? - спрашиваю я Горкина.
- Да ты сдурел! - вскрикивает он в крестится, и в лице у него испуг. - Меня, может, и к раю-то не подпустят... О, Господи... ах ты, глупый, глупый, чего сказал. У меня грехов...
- А тебя святым человеком называют! И даже Василь-Василич называет.
- Когда пьяный он... Не надо так говорить.
Большая лужа все еще в полдвора. По случаю Праздника настланы по ней доски на брёвнышках и сделаны перильца, как сходы у купален. Идем по доскам и смотримся. Вся голубая лужа, и солнце в ней, и мы с Горкиным, маленькие как куколки, и белые штабели досок, и зеленеющие берёзы сада, и круглые снеговые облачка.
- Ах, негодники! - вскрикивает вдруг Горкин, тыча на лужу пальцем. - Нет, это я дознаюсь... ах, подлецы-негодники! Разговелись загодя, подлецы!
Я смотрю на лужу, смотрю на Горкина.
- Да скорлупа-то! - показывает он под ноги, и я вижу яичную красную скорлупу, как она светится под водой.
На меня веет Праздником, чем-то необычайно радостным, что видится мне в скорлупе, - светится до того красиво! Я начинаю прыгать.
- Красная скорлупка, красная скорлупка плавает! - кричу я.
- Вот, поганцы... часу не дотерпеть! - говорит грустно Горкин. - Какой же ему Праздник будет, поганцу, когда... Ондрейка это, знаю разбойника. Весь себе пост изгадил... Вот ты умник, ты дотерпел, знаю. И молочка в пост не пил, небось?
- Не пил... - тихо говорю я, боясь поглядеть на Горкина, и вот, на глаза наплывают слёзы, и через эти слёзы радостно видится скорлупка.
Я вспоминаю горько, что и у меня не будет настоящего Праздника. Сказать или не сказать Горкину?
- Вот умница... и млоденец, а умней Ондрейки-ду-рака, - говорит он, поокивая. - И будет тебе Праздник в радость.
Сказать, сказать! Мне стыдно, что Горкин хвалит, я совсем не могу дышать, и радостная скорлупка в луже словно велит сознаться. И я сквозь слёзы, тычась в коленки Горкину, говорю:
- Горкин... я... я... я съел ветчинки...
Он садится на корточки, смотрит в мои глаза, смахивает слезинкн шершавым пальцем, разглаживает мне бровки, смотрит так ласково...
- Сказал, покаялся... и простит Господь. Со слёзкой покаялся... и нет на тебе греха.
(...)
- Христос Воскресе, братцы! С Праздником! Христосоваться там будем.
Валят толпой к навесу. Отец садится под "траспарат". Рядом Горкин и Василь-Василич. Я с другой стороны отца, как молодой хозяин. И все по ряду. Весело глазам: всё пестро. Куличи и пасхи в розочках, без конца. Крашеные яички, разные, тянутся по столам, как нитки. Возле отца огромная корзина, с красными. Христосуются долго, долго. Потом едят. Долго едят и чинно. Отец уходит. Уходит и Василь-Василич, уходит Горкин. А они всё едят. Обедают. Уже не видно ни куличей, ни пасочек, ни длинных рядов яичек: всё съедено. Земли не видно, - всё скорлупа цветная. Дымят и скворчат колбасники, с чёрными сундучками с жаром, и всё шипит. Пахнет колбаской жареной, жирным рубцом в жгутах. Привезённый на тачках ситный, великими брусками, съеден. Землекопы и пильщики просят еще подбавить. Привозят тачку. Плотники вылезают грузные, но землекопы еще сидят. Сидят и пильщики. Просят ещё добавить. Съеден молочный пшённик, в больших корчагах. Пильщики просят каши. И - каши нет. И последнее блюдо студня, чёрный великий противень, - нет его. Пильщики говорят: будя! И розговины кончаются».
(И.С.Шмелёв, «Лето Господне»)