Скромные холостяцкие ужины
1.
Солёные белые грузди, с луком, чесноком, ароматным подсолнечным маслом и петрушкой; копчёная грудинка, ветчина, солёный огурчик, "Бородинский" хлеб, тминная настойка.
2.
Паштет из утиного мяса и печени (белое - не жир, а что-то вроде желе с ароматом и вкусом утки и пряностей), творожный сыр с зеленью, миндаль, песто на тонком крекере с отрубями, свежий огурец, помидорки черри, оливки-маслинки, груща, петрушка, сухое красное вино.
3.
Жареный свиной окорок с кожей (редко сейчас попадается!), жареный же острый перец, квашеная капуста, черри, мочёная клюква, солёные и маринованные огурцы, петрушка; водка.
4.
Обед в "Удонъясан" на Новослободской - суп том ям (сильно разведённый, почти не острый и слабопряный), донбури со свининой терияки, пиво и сенча.
5.
Практически всё, как в (3), плюс маринованные помидорки черри, и не просто водка, а тминная настойка :)
6.
Солянка мясная сборная и водка :)
* * *
« …Нас попросили отдохнуть и выпить чашку чаю в ожидании, пока будет готов обед. Ну, слава Богу! мы среди живых людей: здесь едят. Японский обед! С какой жадностью читал я, бывало, описание чужих обедов, то есть чужих народов, вникал во все мелочи, говорил, помните, и вам, как бы желал пообедать у китайцев, у японцев! И вот и эта мечта моя исполнилась. Я pique-assiette (фр. нахлебник, блюдолиз) от Лондона до Едо. Что будет, как подадут, как сядут - всё это занимало нас. [Spoiler (click to open)]
В «отдыхальне» подали чай, на который просили обратить особенное внимание. Это толчёный чай самого высокого сорта: он родился на одной горе, о которой подробно говорит Кемпфер. Часть этого чая идет собственно для употребления двора сиогуна и микадо, а часть, пониже сорт, для высших лиц. Его толкут в порошок, кладут в чашку с кипятком - и чай готов. Чай превосходный, крепкий и ароматический, но нам он показался не совсем вкусен, потому что был без сахара. Мы, однако ж, превознесли его до небес.
После чая подали трубки и табак, потом конфекты, опять в таких же чрезвычайно гладко обтёсанных сосновых ящиках, у которых даже углы были не составные, а цельные. Что за чистота, за тщательность в отделке! А между тем ящик этот делается почти на одну минуту: чтобы подать в нем конфекты и потом отослать к гостю домой, а тот, конечно, бросит. Конфекты были - тёртый горошек с сахарным песком, опять морковь, кажется, да ещё что-то в этом роде, потом разные подобия рыбы, яблока и т. п., всё из красного и белого риса.
(...)
Через полчаса церемониймейстер пришёл звать нас к обеду. Он извинялся, что теснота не позволяет обедать всем вместе и что общество рассядется по разным комнатам. Адмирала, И.С.Унковского, К.Н.Посьета и меня ввели опять в приёмную залу; с нами обедали только два старших полномочных, остальные вышли вон. Зала так просторна, что в ней могли бы пообедать, без всякой тесноты, человек шестьдесят; но японцы для каждого из нас поставили по особому столу. Полномочные сидели на своих возвышениях, на которые им и ставили блюда.
Вот появилось ровно шесть слуг, по числу гостей, каждый с подносом, на котором лежало что-то завернутое в бумаге, рыба, как мне казалось. Они поставили подносы, вышли на минуту, потом вошли и унесли их: перед нами остались пустые, ничем не накрытые столы, сделанные, нарочно для нас, из кедрового дерева. «Ну, обычай не совсем патриархальный, - подумал я, - что бы это значило?» - «Это наш обычай, - сказал старик, - подавать блюдо с “этим” на стол и сейчас уносить: это у нас - символ приязни». А это - была не рыба, как мне показалось сначала, а какая-то тесьма, видом похожая на вязигу. Я принял было её за морскую траву, но она оказалась перепонкой какой-то улитки, прилипающей, посредством ее, к скалам. Так вот видите: это у них и есть символ симпатии, привязанности или, буквально, «прилипчивости».
Опять появилось шестеро, точно в сказке - молодцов, сказал бы я, если б была малейшая тень молодцеватости. Я был бы снисходителен, не требовал бы много, но не было ничего похожего, по нашим понятиям, на человеческую красоту в целом собрании. Старик был красивее всех своею старческою, обворожительною красотою ума и добродушия, да второй полномочный еще мог нравиться умом и смелостью лица, пожалуй, и Овосава хорош, с затаенною мыслию или чувством на лице, и если с чувством, то, верно, неприязни к нам. Остальные же все - хоть не смотреть. Эйноске разве недурен, и то потому, что похож на европейца и носит на лице след мысли и образования. Но, Боже мой! в каком он положении, и Кичибе тоже! Они распростерлись на полу между нами и полномочными, как две легавые собаки, готовясь... есть - вы думаете? нет, переводить.
Слуги между тем продолжали ставить перед каждым гостем красные лакированные подставки, величиной со скамеечки, что дамы ставят у нас под ноги. Слуга подходил, ловко и мерно поднимал подставку, в знак почтения, наравне с головой, падал на колени и с ловким, мерным движением ставил тихонько перед гостем. Шесть раз подходили слуги и поставили шесть подставок. Но никто ничего ещё не трогал. Все подставки тесно уставлены были деревянными лакированными чашками, величиной и формой похожими на чайные, только без ручки; каждая чашка покрыта деревянным же блюдечком. Тут были также синие, фарфоровые обыкновенные чашки, всё с кушаньем, и еще небольшие, с соей. Ко всему этому поданы были две палочки.
«Ну, это значит быть без обеда», - думал я, поглядывая на две гладкие, белые, совсем тупые спицы, которыми нельзя взять ни твердого, ни мягкого кушанья. Как же и чем есть? На соседа моего Унковского, видно, нашло такое же раздумье, а может быть, заговорил и голод, только он взял обе палочки и грустно разглядывал их. Полномочные рассмеялись и наконец решили приняться за обед. В это время вошли опять слуги, и каждый нёс на подносе серебряную ложку и вилку для нас.
«В доказательство того, что всё поданное употребляется в пищу, - сказал старик, - мы начнём первые. Не угодно ли открыть чашки и кушать, что кому понравится?»
«Ну-ка, что в этой чашке?» - шепнул я соседу, открывая чашку: рис варёный, без соли. Соли нет, не видать, и хлеба тоже нет.
Я подержал чашку с рисом в руках и поставил на свое место. «Вот в этой что?» - думал я, открывая другую чашку: в ней была какая-то тёмная похлебка; я взял ложку и попробовал - вкусно, вроде наших бураков, и коренья есть.
«Мы употребляем рис при всяком блюде, - заметил второй полномочный, - не угодно ли кому-нибудь переменить, если поданный уже простыл?» Церемониймейстер, с широким, круглым лицом, с плоским и несколько вздёрнутым, широким же, арабским носом, стоя подле возвышения, на котором сидели оба полномочные, взглядом и едва заметным жестом распоряжался прислугою.
Сзади Эйноске сидели на пятках двое слуг, один с чайником, другой с деревянной лакированной кружкой, в которой был горячий рис.
Мы между тем переходили от чашки к чашке, изредка перекидываясь друг с другом словом. «Попробуйте, - говорил мне вполголоса Посьет, - как хорош винегрет из раков в синей чашке. Раки посыпаны тёртой рыбой или икрой; там зелень, еще что-то». - «Я ее всю съел, - отвечал я, - а вы пробовали сырую рыбу?» - «Нет, где она?» - «Да вот нарезана длинными тесьмами...» - «Ах! неужели это сырая рыба? а я почти половину съел!» - говорил он с гримасой.
В другой чашке была похлёбка с рыбой, вроде нашей селянки. Я открыл, не помню, пятую или шестую чашку: в ней кусочек рыбы плавал в чистом совершенно и светлом бульоне, как горячая вода. Я думал, что это уха, и проглотил ложки четыре, но мне показалось невкусно. Это действительно была горячая вода - и больше ничего.
Сосед мой старался есть палочками и возбуждал, да и мы все тоже, не одну улыбку окружавших нас японцев. Не раз многие закрывали рот рукавом, глядя, как недоверчиво и пытливо мы вглядываемся в кушанья и как сначала осторожно пробуем их. Но я с третьей чашки перестал пробовать и съел остальное без всякого анализа, и всё одной и той же ложкой, прибегая часто к рису, за недостатком хлеба. Помню, что была жареная рыба, варёные устрицы, а может быть и моллюск какой-нибудь, похожий вкусом на устрицу. О.А.Гошкевич сказывал, что тут были трепанги; я ел что-то чёрное, хрупкое и слизистое, но не знаю что. Попадалось мне что-то сладкое, груша кажется, облитая красным, сладким соусом, потом хрустело на зубах солёное и мочёное: солёное - редька, заменяющая японцам соль. В синей фарфоровой чашке натискано было какое-то тесто, отзывавшееся яичницей, тут же варёная морковь. Потом в горячей воде плавало крылышко утки с варёной зеленью.
Сзади всех подставок поставлена была особо ещё одна подставка перед каждым гостем, и на ней лежала целая жареная рыба с загнутым кверху хвостом и головой. Давно я собирался придвинуть ее к себе и протянул было руку, но второй полномочный заметил мое движение. «Эту рыбу почти всегда подают у нас на обедах, - заметил он, - но ее никогда не едят тут, а отсылают гостям домой с конфектами». Одно путное блюдо и было, да и то не едят! Ох уж эти мне эмблемы да символы!
Слуга подходил ко всем и протягивал руку: я думал, что он хочет отбирать пустые чашки, отдал ему три, а он чрез минуту принес мне их опять с теми же кушаньями. Что мне делать? Я подумал, да и принялся опять за похлёбку, стал было приниматься вторично за варёную рыбу, но собеседники мои перестали действовать, и я унялся. Хозяевам очень нравилось, что мы едим; старик ласково поглядывал на каждого из нас и от души смеялся усилиям моего соседа есть палочками.
К концу обеда слуги явились с дымившимися чайниками. Мы с любопытством смотрели, что там такое. «Теперь надо выпить саки», - сказал старик, и слуги стали наливать в красные, почти плоские лакированные чашки разогретый напиток. Мы выпили по чашечке. Нам ещё прежде, между прочей провизией, доставлено было несколько кувшинов этого саки, и тогда оно нам не понравилось. Теплый он лучше: похоже вкусом на слабый, выдохшийся ром. Саки - перегнанное вино (что неверно, саке не подвергается перегонке) из риса. Потом налили опять. Мы стали было отговариваться, но старик объявил, что надо выпить до трёх раз. Мы выпили и в третий раз, и наши хозяева тоже. Пока мы ели, нам беспрестанно подбавляли горячего риса. После саки вновь принесли дымившийся чайник: я думал, не опять ли саки, но старик предложил, не хотим ли мы теперь выпить - «горячей воды»! Это что за шутка? Нашёл лакомство! «Нет, не хотим», - отвечали мы. Однако ж я подумал, что уж если обедать по-японски, так надо вполне обедать, и потому попробовал и горячей воды: всё так же нехорошо, как если б я попробовал её и за русским столом. «Ну, не хотите ли полить рис горячей водой и съесть?» - предложил старик. И этого не хотим. Между тем оба полномочные подставили плоскодонные чашки, им налили кипятку, и они выпили. Они объяснили, что они утоляют жажду горячей водой.
Хозяева были любезны. Пора назвать их: старика зовут Тсутсуй Хизе-но-ками-сама, второй Кавадзи Сойемон-но-ками... нет, не ками, а дзио-сами, это всё равно: «дзио» и «ками» означают равный титул; третий Алао Тосан-но-ками-сама; четвёртого... забыл, после скажу. Впрочем, оба последние приданы только для числа и большей важности, а в сущности они сидели с поникшими головами и молча слушали старших двух, а может быть, и не слушали, а просто заседали.
После обеда подали чай с каким-то оригинальным запахом; гляжу: на дне гвоздичная головка - какое варварство, и ещё в стране чая!
Старик всё поглядывал на нас дружески, с улыбкой. «Мы приехали из-за многих сотен, - начал он мямлить, - а вы из-за многих тысяч миль; мы никогда друг друга не видали, были так далеки между собою, а вот теперь познакомились, сидим, беседуем, обедаем вместе. Как это странно и приятно!» Мы не знали, как благодарить его за это приветливое выражение общего тогда нам чувства. И у нас были те же мысли, то же впечатление от странности таких сближений. Мы благодарили их за прием, хвалили обед. Я сделал замечание, что нахожу в некоторых блюдах сходство с европейскими и вижу, что японцы, как люди порядочные, кухней не пренебрегают. В самом деле, рыба под белым соусом - хоть куда. Если б ко всему этому дать хлеба, так можно даже наесться почти досыта. Без хлеба как-то странно было на желудке: сыт не сыт, а есть больше нельзя. После обеда одолевает не дремота, как обыкновенно, а только задумчивость. Но я смеялся, вспомнив, что пишут о японском столе и, между прочим, что они будто готовят кушанье на касторовом масле. А у них и обыкновенное деревянное масло употребляется редко, и только с зеленью; всё же прочее жарится и варится на воде, с примесью саки и сои. Потом сказали мы хозяевам, что из всех народов крайнего Востока японцы считаются у нас, по описаниям, первыми - по уменью жить, по утонченности нравов и что мы теперь видим это на опыте.
Наконец кончился обед. Всё унесли и чрез пять минут подали чай и конфекты в знакомых уже нам ящиках. Там были подобия бамбуковых ветвей из леденца, лент, сердец, потом рыбы, этой альфы и омеги японского стола, от нищего до вельможи, далее какой-то тёртый горошек с сахарным песком и рисовые конфекты.
(...)
С музыкой, в таком же порядке, как приехали, при ясной и тёплой погоде, воротились мы на фрегат.
(...)
Фаддеев, бывший в числе наших слуг, сказал, что и их всех угостили, и на этот раз хорошо. «Чего ж вам дали?» - спросил я. «Красной и белой каши; да что, ваше высокоблагородие, с души рвет». - «Отчего?» - «Да рыба - словно кисель, без соли, хлеба нет!»
Вслед за нами явилось к фрегату множество лодок, и старший чиновник спросил, довольны ли мы: это только предлог, а собственно ему поручено проводить нас и донести, что он доставил нас в целости на фрегат. Случись с нами что-нибудь, несчастие, неприятность, хотя бы от провожатых и не зависело отвратить ее, им бы досталось.
Чрез час каюты наши завалены были ящиками: в большом рыба, что подавали за столом, старая знакомая, в другом сладкий и очень вкусный хлеб, в третьем конфекты. «Вынеси рыбу вон», - сказал я Фаддееву. Вечером я спросил, куда он её дел? «Съел с товарищами», - говорит. «Что ж, хороша?» «Есть душок, а хороша», - отвечал он.
(И.А.Гончаров, "Фрегат "Паллада"")