ЯПОНСКИЕ МОРОЗОВЫ. Часть 2.
В 72 года Федор Морозов написал: «С фабрикой покончено, слава богу!» Оставив прочное дело сыну, он ушел на покой и прожил в Кобэ еще двадцать лет. Вспоминая свою необыкновенную жизнь с приключениями в Петербурге, Сибири, Харбине, Америке и Японии, он начинает эпически: «История всех стран с ихними всякими устоями всюду нарушена, на нашей родине совсем разрушена. И много еще лет пройдет в разрушении, а не в созидании...»
История «беженства» Морозовых началась необычно рано. В годы Первой мировой войны Федор Дмитриевич немало поездил по России и в 1917-м уже знал, куда все катится. Он навсегда выехал с семьей из Симбирска 25 октября 1917 г.! Туда еще не дошли даже газеты о перевороте в Петербурге, но он и без газет все просчитал.
«Все обстоятельства, выпавшие на мою жизнь, особенно начиная с 1916 года, изменялись с такой быстротой, как на киноэкране. Выходя на сцену, должен был изображать, наподобие Шаляпина, чтобы Борис, Сусанин и Дон Кихот - все вместе. И на Масленице с балалайкой. И чтобы все разыгрывалось сходно с натуральным». Это сходство с натуральным немало выручало Морозова в многочисленных перипетиях.
Морозов вел дела с Маньчжурией, и при Временном правительстве, когда другие митинговали, организовал оттуда поставки. «Сделав доклад, - несколько наивно, по-стариковски хвалится он, - привел всех демократиков-говорунов, да и банки, в неописуемый восторг, достигнутый мною на Дальнем Востоке успехами». Хлопоча в декабре 1916 года в Петрограде о нарядах, Морозову пришлось, как он небрежно бросает, «познакомиться с разными министерствами Временного правительства. Понял, от кого разрешение зависало (сохраняю пунктуацию и орфографию. - Е. Ш). Дошло до дружбы, так как всем что-то нужно было из Харбина. Пообещал послать как мотаням, да и просто женам».
Второй раз он попал в Питер в сентябре 1917-го. «Кругом и всюду заплевано семечками... Караул! Куда летит Россия? Ленин лозунг за лозунгом выкидывает, один другого лучше для черни, и доводит ее до безумия».
Вообще записки Морозова похожи на авантюрный роман. Слог его динамичен, фразы рубленые. Нередко напрочь отсутствуют глаголы. Время от времени попадаются неправильности и просторечия. Но именно это и делает его воспоминания живым и подлинным человеческим документом, искренней исповедью, непричесанной нанятым литправщиком. Занятно читать перевод на английский в параллельной колонке (видимо, он понадобился внукам, которые уже не шибко сильны в русском, а паче того - правнукам). Переводчик переложил сочный энергичный язык дореволюционного провинциального купца на правильный литературный английский. Текст стал заметно «политичнее» и приличнее. Морозов писал: «Вернулся из Петрограда в Симбирск с быстрыми успехами и вновь митинг... Четыре полка требуют табак, а его негде достать. Дезорганизация всякой власти... А на второй день, уже после решения и достижения согласия, 24 октября большевистский переворот Ленина и К0, и первый погром в Симбирске». У Морозова было немало друзей и партнеров-евреев. В самом начале карьеры он, «по настойчивой рекомендации Хайна и Гольдштейна из фирмы «Высоцкий и К°» арендовал сразу два магазина». Потом имел торговые операции с Варшавой, Лодзью и Белостоком. В Харбине в военное время сделка Морозова на 32 вагона кирпичного чая «поразила и удивила каждого знатока и дельца-еврея». «Потому-то, - вспоминает он через сорок лет, - любовь и уважение от таких, как Альфред Апенгейм и Иосиф Беркович». Когда в начале 1917-го Морозов был назначен заведовать всеми складами солдатского обмундирования в селе Тереньге («а это на пол-армии шинелей, штанов и прочего»), он попросил себе в помощники эсера доктора Когана. Бежать из России Морозову посоветовал «Абрам Григорьевич Бочков, старик монархист, незабываемый мой учитель». Еврейская тема продолжалась пунктиром и далее. Когда в Сиэтле овдовела дочь Зина, в хлопотах по сборам к родителям в Японию принимали участие «князь Голицын и Оська Слуцкий» - неплохая компания.
ЯПОНСКИЕ МОРОЗОВЫ
Севернее Тарнува
История «беженства» Морозовых началась необычно рано. В годы Первой мировой войны Федор Дмитриевич немало поездил по России и в 1917-м уже знал, куда все катится. Он навсегда выехал с семьей из Симбирска 25 октября 1917 г.! Туда еще не дошли даже газеты о перевороте в Петербурге, но он и без газет все просчитал.
«Все обстоятельства, выпавшие на мою жизнь, особенно начиная с 1916 года, изменялись с такой быстротой, как на киноэкране. Выходя на сцену, должен был изображать, наподобие Шаляпина, чтобы Борис, Сусанин и Дон Кихот - все вместе. И на Масленице с балалайкой. И чтобы все разыгрывалось сходно с натуральным». Это сходство с натуральным немало выручало Морозова в многочисленных перипетиях.
Морозов вел дела с Маньчжурией, и при Временном правительстве, когда другие митинговали, организовал оттуда поставки. «Сделав доклад, - несколько наивно, по-стариковски хвалится он, - привел всех демократиков-говорунов, да и банки, в неописуемый восторг, достигнутый мною на Дальнем Востоке успехами». Хлопоча в декабре 1916 года в Петрограде о нарядах, Морозову пришлось, как он небрежно бросает, «познакомиться с разными министерствами Временного правительства. Понял, от кого разрешение зависало (сохраняю пунктуацию и орфографию. - Е. Ш). Дошло до дружбы, так как всем что-то нужно было из Харбина. Пообещал послать как мотаням, да и просто женам».
Второй раз он попал в Питер в сентябре 1917-го. «Кругом и всюду заплевано семечками... Караул! Куда летит Россия? Ленин лозунг за лозунгом выкидывает, один другого лучше для черни, и доводит ее до безумия».
Вообще записки Морозова похожи на авантюрный роман. Слог его динамичен, фразы рубленые. Нередко напрочь отсутствуют глаголы. Время от времени попадаются неправильности и просторечия. Но именно это и делает его воспоминания живым и подлинным человеческим документом, искренней исповедью, непричесанной нанятым литправщиком. Занятно читать перевод на английский в параллельной колонке (видимо, он понадобился внукам, которые уже не шибко сильны в русском, а паче того - правнукам). Переводчик переложил сочный энергичный язык дореволюционного провинциального купца на правильный литературный английский. Текст стал заметно «политичнее» и приличнее. Морозов писал: «Вернулся из Петрограда в Симбирск с быстрыми успехами и вновь митинг... Четыре полка требуют табак, а его негде достать. Дезорганизация всякой власти... А на второй день, уже после решения и достижения согласия, 24 октября большевистский переворот Ленина и К0, и первый погром в Симбирске». У Морозова было немало друзей и партнеров-евреев. В самом начале карьеры он, «по настойчивой рекомендации Хайна и Гольдштейна из фирмы «Высоцкий и К°» арендовал сразу два магазина». Потом имел торговые операции с Варшавой, Лодзью и Белостоком. В Харбине в военное время сделка Морозова на 32 вагона кирпичного чая «поразила и удивила каждого знатока и дельца-еврея». «Потому-то, - вспоминает он через сорок лет, - любовь и уважение от таких, как Альфред Апенгейм и Иосиф Беркович». Когда в начале 1917-го Морозов был назначен заведовать всеми складами солдатского обмундирования в селе Тереньге («а это на пол-армии шинелей, штанов и прочего»), он попросил себе в помощники эсера доктора Когана. Бежать из России Морозову посоветовал «Абрам Григорьевич Бочков, старик монархист, незабываемый мой учитель». Еврейская тема продолжалась пунктиром и далее. Когда в Сиэтле овдовела дочь Зина, в хлопотах по сборам к родителям в Японию принимали участие «князь Голицын и Оська Слуцкий» - неплохая компания.
ЯПОНСКИЕ МОРОЗОВЫ
Севернее Тарнува