Лекции о Бунине. Бунин и Православие. Бунин и революция. Вечный странник. Ко дню памяти
You can watch this video on www.livejournal.com
Авторы: Ужанков Александр Николаевич; Марков Геннадий; Иван Андреевич Есаулов; Михаил Михайлович Дунаев; Виктор Лихоносов
Очередной вечер Сергиевского клуба при Симоновом монастыре был посвящён 150-летию со дня рождения Ивана Алексеевича Бунина. В вечере приняли участие доктор филологических наук, профессор Иван Есаулов, доктор философских наук, профессор Виталий Даренский, музыканты Виктор и Светлана Дзансоловы. Ведущая: писатель Елена Семёнова. Марков Геннадий. И. Бунин и Православие. «Нет в мире смерти!» (И. А.Бунин). 8 ноября 2013 года исполняется 60 лет со дня смерти Ивана Алексеевича Бунина - классика русской и мировой литературы, прозаика, поэта, переводчика, первого русского лауреата Нобелевской премии по литературе (1933)... И. А. Бунин родился 10 (22) октября 1870 года в Воронеже, в старинной дворянской семье, но в дальнейшем семья Буниных переехала в имение Озерки, находившееся в Орловской губернии ( ныне - в Липецкой области). Бунин с детства занимался самообразованием, много читал. В восемь лет он написал первое стихотворение, а первая бунинская публикация в печати появилась в 1887 году. В начале 1890-ых гг. вышел первый сборник бунинских стихотворений. Бунина-прозаика интересовали проблемы угасания дворянских усадеб, беспросветности деревенской жизни, отказа от нравственных ценностей, трагичности человеческого существования...
И. А.Бунин не принял Октябрьскую революцию и вынес свой приговор власти большевиков в дневниковой книге «Окаянные дни». В феврале 1920 года он эмигрировал во Францию. В эмиграции Бунина постоянно мучила душевная боль по поводу утраты великой России. Он писал: «Была Россия, был великий, ломившийся от всякого скарба дом, населенный могучим семейством, созданный благословенными трудами многих и многих поколений, освященный богопочитанием, памятью о прошлом и всем тем, что называется культом и культурой. Что же с ним сделали?» В эмиграции И.А.Бунин ностальгировал: «Ночью вдруг думаю: исповедоваться бы у какого-нибудь простого, жалкого монаха где-нибудь в глухом монастыре, под Вологдой!» Среди литературоведов бытуют различные мнения об отношении Бунина к христианству, но усредненной версией можно считать следующую: «Для Бунина как в Новом, так и в Ветхом Завете более важно не столько их собственно сакральное содержание, сколько проекция на земное существование, в частности - на животрепещущие вопросы сегодняшнего дня, что нередко придает религиозной образности метафорический характер». Среди исследователей есть и сторонники мнения, выраженного значимым русским философом И.А.Ильиным, считавшим, что хотя Бунин и являлся «мастером внешнего, чувственного опыта», его «творчество по существу своему до-духовно», т. е. больше сконцентрировано на внешнем и чувственном изображении. Некоторые же ученые преувеличивают интерес Бунина к буддизму и даосизму.
Многие духовные впечатления у Бунина - с детства. Например, об этом свидетельствует фрагмент одного из ранних бунинских стихотворений:
Любил я в детстве сумрак в храме,
Любил вечернею порой
Его, сияющий огнями,
Перед молящейся толпой,
Любил я Всенощное бденье,
Когда в напевах и словах
Звучит покорное смиренье
И покаяние в грехах...
В апреле-мае 1907 года Бунин с супругой посетил Палестину, Сирию и Египет. Для писателя это путешествие стало прикосновением и к восточным культурам, и к библейскому пространству. Бунинские путевые впечатления были отображены в цикле «Тень птицы» (1907-1911 гг.) и дневниках «Воды многие» (1910-1911). Изданы они были уже в эмиграции, в конце 1920-ых-начале 1930-ых гг. Бунин великолепно знал православную литературу. Об этом свидетельствует, например, исследователь Владислав Викторич, который в процессе рассмотрения бунинского рассказа «Аглая» пришел к такому выводу: «Удивительно, что Бунин, тончайший и взыскательнейший стилист, счел возможным заимствовать буквальные выражения из «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря». Подобным же образом в своих стихах - переложениях Апокалипсиса - он лишь незначительно менял порядок слов и ритмику оригинала. Так великий писатель свидетельствовал не только о духовной, но и об огромной эстетической ценности церковной литературы». В своем творчестве Бунин неоднократно обращался к образам святых («Кончина подвижника», «Смерть пророка», «Иоанн Рыдалец», «Матфей Прозорливый», «Святой Евстафий», «Святые»..), создал достаточно много стихотворений на библейские сюжеты. В автобиографическом романе «Жизнь Арсеньева» (1930) И. А.Бунин ностальгически воссоздал картины прошлого России, собственные юношеские впечатления. В том числе - и о богослужениях в православном храме: «Приидите поклонимся, приидите поклонимся... Благослови, душе моя, Господа...», - слышу я, меж тем, как священник, предшествуемый дьяконом со светильником, тихо ходит по всей церкви и безмолвно наполняет ее клубами кадильного благоухания, поклоняясь иконам, и у меня застилает глаза слезами, ибо я уже твердо знаю теперь, что прекрасней и выше этого нет и не может быть ничего на земле...» Бунин вложил в уста главного героя текста собственные воспоминания об ощущении веры: «Когда и как приобрел я веру в Бога, понятие о Нем, ощущение Его? Думаю, что вместе с понятием о смерти. Смерть, увы, была как-то соединена с Ним (и с лампадкой, и с черными иконами, в серебряных и вызолоченных ризах в спальне матери). Соединено с Ним было и бессмертие. Бог в небе, в непостижимой высоте и силе, в том непонятном, синем, что вверху, над нами, безгранично далеко от земли: это вошло в меня с самых первых дней моих, равно как и то, что, невзирая на смерть, у каждого у нас есть душа и что душа эта бессмертна». И. А.Бунин умер в Париже, в два часа ночи, с 7 на 8 ноября 1953 года, во сне. Писатель был похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Незадолго до смерти он написал: «Слишком поздно родился я. Родись я раньше, не таковы были бы мои писательские воспоминания. Не пришлось бы мне пережить 1905 год, потом первую мировую войну, вслед за ней 17-ый год и его продолжение, Ленина, Сталина, Гитлера... Как не позавидовать нашему праотцу Ною! Всего один потоп выпал на долю ему!» Но жила в бунинской душе и надежда, потому что «венец каждой человеческой жизни есть память о ней, - высшее, что обещают человеку над его гробом, это память вечную. И нет той души, которая не томилась бы в тайне мечтою об этом венце».
Более десяти лет назад, в издательстве Сретенского монастыря, в серии «Библиотека духовной прозы» вышел бунинский сборник «Роза Иерихона», приуроченный к 130-летию со дня рождения писателя. Название сборнику дало бунинское стихотворение в прозе «Роза Иерихона», которому писатель всегда придавал особое значение: «Странно, что назвали розой да еще Розой Иерихона этот клубок сухих, колючих стеблей, подобный нашему перекати-поле, эту пустынную жесткую поросль, встречающуюся только в каменистых песках ниже Мертвого моря, в безлюдных синайских предгориях. Но есть предание, что назвал ее так сам преподобный Савва, избравший для своей обители страшную долину Огненную, нагую мертвую теснину в пустыне Иудейской. Символ воскресения, данный ему в виде дикого волчца, он украсил наиболее сладчайшим из ведомых ему земных сравнений. Ибо он, этот волчец, воистину чудесен. Сорванный и унесенный странником за тысячи верст от своей родины, он годы может лежать сухим, серым, мертвым. Но, будучи положен в воду, тотчас начинает распускаться, давать мелкие листочки и розовый цвет. И бедное человеческое сердце радуется, утешается: нет в мире смерти, нет гибели тому, что было, чем жил когда-то! Нет разлук и потерь, доколе жива моя душа, моя Любовь, Память!»
You can watch this video on www.livejournal.com
You can watch this video on www.livejournal.com
Click to viewЛекции по истории русской литературы, прочитанные в культурно-просветительском Центре во имя святителя Иоанна Златоуста доктора филологических наук, кандидата культурологии, теоретика и историка русской литературы и культуры Древней Руси А. Н. Ужанкова.
Ужанков Александр Николаевич
You can watch this video on www.livejournal.com
Автор: Михаил Михайлович Дунаев
Бунин. Православный взгляд. Лекция первая
You can watch this video on www.livejournal.com
Михаил Михайлович Дунаев
Лекция вторая
Виктор Лихоносов. Мой Бунин. Он уже лежал во временном склепе на кладбище Сент-Женевьев де Буа под Парижем, когда в покрывающейся снегом России вдруг узнали, что был в русской литературе такой писатель. Наверное, он ни за что не поверил бы накануне: о кончине его сообщит непримиримая газета «Правда». В этот день стронулось то, что магически уготовано только художнику: тело Бунина оставалось на тление в чужой земле, а душа в ковчеге его книг начала свое возвращение в родной угол, на родину, откуда никто не прилетел в Париж попрощаться и положить скорбные цветы. Через год эта светлая душа самого русского писателя в нашей литературе напитает многих, ранее не слыхавших о нем. Мне было в эти дни начала ноября 17 лет. Я жил в Новосибирске на улице Озерной, 4. Как жаль, что я не вел дневника. Что мы с матерью делали в те дни, кто заходил из соседей, как прошли праздники? Потом мне так важно было все это. Уже снежок сыпался под утро, в стайке пахло коровой, вся низина до станции забелела отрадной зимой. А в Париже «день был чудесный, и когда мы ехали уже мимо лесов, то все вспоминалось: «Лес точно терем расписной, лиловый, золотой, багряный...» - и меня как-то успокаивало, что это осенью в такой солнечный день, какой он особенно любил...» Спустя 14 лет я прочитаю в книге А. Бабореко письмо Веры Николаевны Буниной, ту «великую жалобу», которая в святцах нашего бытия расписана для каждого; письмо очень большое, о многом и о том, что «все было насыщено одним чувством скорбной любви... что все в горе, а не только жалеют меня...», как «приходили и небогатые люди приносили деньги, моя помощница, в которой Иван Алексеевич души не чаял, принесла мне пятьдесят тысяч, она копит на памятник своему мужу...» Что толкнуло меня после урока литературы подойти к учителю и спросить: кто такой Бунин? почему он умер в Париже? Вопрос был туговатый, и учитель ничего ясного мне не сказал. А может, и не захотел. Но те минуты в классе у доски я запомнил на всю жизнь. Неужели у меня было предчувствие, что И. А. Бунин сыграет в моей судьбе огромную роль? Через год после его смерти К. Федин проронит несколько слов на II съезде: «Не достало сил большому русскому писателю Ивану Бунину вернуться на родину...» Все помню. В декабре 54-го бураны покрыли Кривощеково на две недели, трамвайные рельсы заметало сугробами, из деревень не приезжали на базар, почта затормозилась. Наконец принесли «Литературную газету». Этот номер с речью К. Федина я увез с собой на Кубань, долго хранил. А первый рассказ прочитал в «Огоньке». Зашел как-то в библиотеку на улице Станиславского, попросил свежие журналы. «Отец мой был похож на ворона», - так начинался рассказ Бунина. Еще через год продавали уже первую книгу Бунина, и в предисловии называли великого писателя только «даровитым художником слова». Но чуть раньше мой друг Ю. Назаров, студент Щукинского театрального училища, купил в Москве на Арбате шеститомник Бунина издания 1915 года и привез мне. Опять был холодный декабрь, матушка топила печку, я сидел у окна за столом, читал воспоминания о Чехове. Последний абзац на 313 странице я буду перечитывать много раз в последующие годы. «Последнее письмо я получил от него в середине июня, десять лет назад, живя в деревне. Оно было коротко и, как всегда, почти шутливо; между прочим, в нем сообщалось, что чувствует он себя недурно, что для него заказан белый костюм,.. Четвертого июля я поехал верхом в село на почту, забрать там газеты, письма и завернуть к кузнецу перековать лошади ногу. Был жаркий и сонный степной день с тусклым блеском неба, с горячим, южным ветром. Я развернул газету, сидя на пороге кузнецовой избы, - и вдруг точно ледяная бритва полоснула мне по сердцу...» Как дорог мне тот зимний вечер! Мне было девятнадцать лет, матушке сорок два. Шестой том и сейчас передо мною, и страница 313 со строчками о Чехове освещена, кажется, тем же зимним светом и тайно хранит память о том, кто читал ее почти полвека назад на улице Озерной в доме № 4. Быстро и незаметно кончилась моя сибирская молодость. То были последние полгода моей жизни на левом берегу Оби, в Новосибирске. Еще через год я читал неизвестного Бунина на юге. И эти дни осени в казачьем городе тоже хотел бы вернуть. Рад бы снова ходить в книжный магазин и спрашивать однотомник. Я только-только поступил в институт, начались занятия и вскоре всех отправили в колхоз на уборку урожая, а меня не взяли из-за простуды, и я жил один в общежитии возле сквера. В самом городе была тогда такая же тишина, как и на окраине. Я ходил туда-сюда по улице Красной и за день сворачивал в книжный магазин раза три: все казалось, что книгу уже получили и спрятали под прилавок. Но в том году за Буниным не гонялись, его еще никто не знал. «Литературная газета» оповещала на 1-й странице о содержании книги; я ждал не «Деревню» и «Суходол», а вещи эмигрантские, неизвестные: «Митину любовь», «Легкое дыхание», «Лику». Спустя сорок дет я достаю этот том, раскрываю: портрет Бунина в профиль - бородка клинышком, немного сердит; на титульном листе крохотный рисунок: лошадка тянет телегу по косогору; на обороте листа фамилия П. Л. Вячеславова (составителя), которому я года через два напишу. Не сразу, а только 28 октября написал я на чистом листе (за фотографией) что-то такое и лет через 15 густо зачеркнул все - чего постеснялся? Стоила книга 11 рублей 85 копеек, а после хрущевской реформы цена сократилась в десять раз: 1 рубль 80. Тираж 300 тысяч! Стоял легкий ясный день, никогда не забуду, как я вышел счастливый из книжного магазина, несколько раз по дороге к Екатерининскому скверу разворачивал тяжелый том, наконец выбрал в сквере скамейку, сел просмотреть оглавление, но прежде прочитал на 551 странице начало повести «Лика»: «Те весенние дни моих первых скитаний были последними днями моего юношеского иночества». Так это же наверное про меня? - пронеслось в моей душе. Это было про самого Бунина (чего он не признавал и обижался), и было это давно. Было удивительно, что всего три года назад умер этот русский кудесник в Париже. В южном городе еще жили его ровесники, современники, немало было таких, кто скорбел по золотой старой России. Да и в Париже еще не исчезла родовитая Русь. Бунин зародил во мне интерес к русской эмиграции. Весной 1961 года вдруг получаю я дар из Парижа, из той квартиры на улице Жака Оффенбаха, где Бунин умер. Всему виной был П. Л. Вячеславов, которому писал я несколько раз. А он, как выяснилось после, цитировал мои строчки в письмах к вдове писателя Вере Николаевне. В Париже она подписала мне свою книгу «Жизнь Бунина». Я заканчивал институт и мечтал скрыться в какой-нибудь деревне на Орловщине, поближе к бунинским родословным местам. Тут еще присылает Вячеславов вырезку из газеты «Вечерняя Москва» с рассказом Бунина «Косцы». Средняя Россия, земля моего отца и матери, и дедов, ветхозаветная русская речь последних стариков! Литература усиливала мою наивность. Но что делать: я переживал тоже, что и автор, давно не бывавший дома. «Это было давно, это было бесконечно давно, потому что та жизнь, которой все мы жили в то время, не вернется уже вовеки». В стране Советов никто написать так не мог. Старую Россию забыли. И вот я помню грустные дни предстоящего прощания с вольницей, помню, как однажды подали мне на почте бандероль - действительно привет из какой-то забытой жизни: «В. Муромцева-Бунина. Жизнь Бунина. Париж.1958». В предисловии благодарность Софии Прегель, баронессе Людмиле Врангель и Александру Бабореко. Все было прелестно своей дальностью, загадочностью. И старомодные «ять» и «ер» в надписи: «Многоуважаемому Виктору Лихоносову съ пожеланиемъ побывать въ нашихъ местахъ. Парижъ, 9 марта 1961 года». Сохранилась записная книжка, в которой я подыскивал слова благодарности и, что таить, воображал, как меня будут читать в Париже. Я написал только несколько строк и чего-то ждал. 12 апреля вышел на улицу Красную, купил возле художественного музея «Литературную газету», сложил вчетверо и обошел с нею полгорода. Возвращаясь в общежитие, зачем-то свернул в Екатерининский сквер, сел на ту самую скамейку и от нечего делать развернул газету. На последней странице робко поместился коротенький столбик с заголовком: «Памяти В. Н. Муромцевой -Буниной...» О Бунине легче всего писать его же словами. Нет в русской литературе писателя, который бы, не прячась за выдуманных героев, так не боясь посыпал перстью тайны свои, чувствовал себя постоянно в просторе веков и не студил язык свой мертвой водою. «...Длинное море - бессонные ночи мои!» - так сказал, кажется, Иоанн Златоуст. И такое же «длинное море» - каждая ночь моя теперь: не сплю, задыхаюсь, иногда добираюсь с постели до письменного стола... потом опять постель - что-нибудь писать, а больше всего думать, думать - и тупо дивиться: как же это так - вот-вот ложиться в могилу?!! «И царь Давид состарился и вошел в лета, и не мог согреться, сколько ни одевали его... и положили с ним девственницу, дабы согрела его, и он не познал ее...» Все это вполне мое... Сижу (точнее сказать. двадцать часов в сутки лежу) в своей комнате по своей просто младенческой слабости и потому, что астма моя душит меня все чаще и беспощадней, а артрит правой ноги довел мои передвижения от постели до письменного стола до постыдных жалких скачков, до подпрыгивания на левой ноге, да и то при помощи костыля. А все-таки «сочиненьица мои меня еще и до сих пор занимают», как писал Петрарка в старости...» Когда подумаешь, что это было в чужом Париже, что прямой наследник Пушкина, Толстого, мудрым трехсотлетним вороном живший свои 83 года, медленно расставался с зорями и ночами, а в это время в России какой-нибудь безграмотный литературный булыжник крошил черепа свежих молодых дарований (под видом «чистоты наших советских рядов») в Краснодаре или кучка «кавалеров золотой звезды» в Москве лгала о беспаспортных нищих колхозниках и заедала вранье в Доме литераторов цыплятами-табака. Гнев самого Бунина в «Окаянных днях» расстраивает душу. Не будет больше таких писателей никогда, как не будет и старой России. В русских летописях слышался мне особый и такой родной напев речи, ее протяжный склад. И вот у Бунина: «На громадных запертых воротах монастыря, на их створах, во весь рост были написаны два высоких, могильно-изможденных святителя в епитрахилях, с зеленоватыми печальными ликами, с длинными, до земли развернутыми хартиями в руках: сколько лет стоят они так, сколько веков уже нет их на свете? Все пройдет, все проходит, будет время, когда не будет в мире и нас, - ни меня, ни отца, ни матери, ни брата, - а эти древнерусские старцы со своим священным и мудрым писанием в руках будут все так же бесстрастно и печально стоять на воротах...» Ни Пушкин, ни Толстой не написали просто, одной душой, кротко и с покаянием в голосе о матери: «С матерью связана самая горькая любовь моей жизни. Все и все, кого мы любим, есть наша мука, - чего стоит один этот вечный страх потери любимого! А я с младенчества нес великое бремя моей неизменной любви к ней, - к той, которая, давши мне жизнь, поразила мою душу именно мукой, поразила тем более, что в силу любви, из коей состояла вся ее душа, была она и воплощенной печалью: сколько слез видел я ребенком на ее глазах, сколько горестных песен слышал из ее уст! В далекой родной земле, одинокая, навеки всем миром забытая, да покоится она в мире и да будет вовеки благословенно ее бесценное имя. Ужели та, чей безглазый череп, чьи серые кости лежат теперь где-то там, в кладбищенской роще захолустного русского города, на дне уже безымянной могилы, уже ли это она, которая некогда качала меня на руках?..» Над бунинскими страницами не размышляешь, ничего там не отгадываешь, а покорно живешь вместе с ним теми чувствами, которые, кажется, рассеяны вокруг неуловимой душой тысячелетнего человечества, таинством засыпанных песком цивилизаций, горним приветом кротости, и, когда обрывается в рассказе строка, длинный млечный свет зерен тянется над тобой, дымится бесконечной печалью и очарованием. У Бунина всегда на горизонте жизни колеблется марево. Постоянное скитание души по срокам времени, расставание с ними, потом расставание со старой императорской Россией, утешение в вечности сухой Розы Иерихона - вот Бунин, которого мы закутали в дифирамбы о его «парчовой прозе». Одиночество души, будто на созерцание Божеской красоты и опадание желтым листом всего сущего и любимого сотканной, еще одна просека в писаниях Бунина. Он не понят теми, кто свои чувства отстраняет, чтобы поскорее схватить поверхностные прелести жизни. Ему было тяжело жить, потому что «день каждый, каждую годину» он с младости принимал как Божии мгновения, и словно вытягивался душою в века утомившиеся и в века неведомые. Таких дрожащих струн в нашей литературе прежде не звучало. А как он плакал по России! Кажется, если когда-нибудь перевезут его прах на Орловщину, рассыпчатые его косточки вскрикнут: «Поздно хватились! Горькую разлуку вы нам дали». Бунин и в свои 130 лет не прощает сокрушителей кровли. Люблю его «Несрочную весну», «Косцов». «Холодную осень», где на последней странице мгновенно блеснет и погаснет нечто близкое мне: «...Встретила человека редкой, прекрасной души, пожилого военного в отставке, за которого вскоре вышла замуж и с которым уехала в апреле в Екатеринодар. Ехали мы туда с ним и его племянником, мальчиком лет семнадцати, тоже пробиравшимся к добровольцам, чуть не на две педели, - я бабой в лаптях, он в истертом казачьем зипуне, с отпущенной черной с проседью бородой, - и пробыли на Дону и на Кубани больше двух лет». «Лику» я перечитывал на затоне, храню эту брошюрку как реликвию: на обложке близ лошади сидит страдающий влюбленный юноша, похожий на автора. Помню, кому читал «Митину любовь и часто при встрече цитировал первую строчку: «В Москве последний счастливый день Мити был девятого марта». Тогда еще не рассекалось искусство диссидентщиной, молодые писатели молились на гордых старых мастеров, еще «Евгений Онегин» и «Герой нашего времени» затмевали интерес к разоблачительным романам с «гулаговским» стилем, намеками на власть и прочее, и изящный Бунин как раз и ввел поклонников в свою старомодную усадьбу. Это было время, когда в Ялте жила еще Мария Павловна Чехова и говорила К. Паустовскому: «Вот лежит спичечный коробок, и я знаю, что это коробок Антоши. Умру, и коробочек этот исчезнет». Тогда мы не предполагали, что станем свидетелями разворовывания писательских усадеб, Эрмитажа, библиотек. исторических хранилищ и самой России. Слова Бунина о том, что наступят дни, когда никто не будет иметь представления о прежней России, сбылись. И почти никто не будет жалеть, что ее снова ведут на Голгофу, и - о горе! - неужели никто не заметит разницы между кощунственными «прогулками с Пушкиным» диссидента и записью Бунина: «Помню жуткие, необыкновенные чувства, которые испытал однажды (в молодости), стоя в церкви Страстного монастыря возле сына Пушкина, не сводя глаз с его небольшой и очень сухой, легкой старческой фигуры в нарядной гусарской генеральской форме, с его белой курчавой головы, резко-белых, чрезвычайно худых рук с костлявыми, тонкими пальцами и длинными, острыми ногтями...» В 50-е годы Бунин пришел к молодежи с «Митиной любовью» и «Жизнью Арсеньева», а в эпоху «нового мышления» - с «Окаянными днями». Мы, жившие в несвободное время, счастливее нынешних птенцов, потому что слышнее было эхо погибших звуков великой России. В книгах Бунина - последнее восхищение отчим домом, который тысячу лет строили предки. Бог послал нам его в литературе словно для того, чтобы он грустно пропел о разлуке с родимым порогом. Мальчиком (в 14 лет) он написал, испытав одиночество вдали от отцовского поместья:
За Ельцом есть село,
Что Озерками звать.
На крутом берегу
Перед прудом большим
Все любуется в нем
Старый дом наш большой
Там отец мои родной.
Меня манит рукой.
Там сестра, там мой брат,
Там все милые мне...
Мне мистически все кажется, что и нынче душа его, покруживши над парижским предместьем, перелетает на Орловщину и тоскует там над родовыми гнездами в Каменке, Бутырках и в Озерках. 2000
You can watch this video on www.livejournal.com