НОВЫЙ ОРФЕЙ
<Была у меня пара статей о Бродском (коли начал о нем), думал, что вывешивал - да не смог найти. Вывешу теперь, может быть, кому-нибудь будет интересно.>
НОВЫЙ ОРФЕЙ
(о судьбе и стихах Иосифа Бродского) *
Удручающее впечатление произвело показанное по телевидению интервью с Бродским. Он уже по-английски тянет звуки, называет себя в третьем лице "Джозеф", у него совершенно английская манера говорить и строить фразу. Все эти полувопросительные-полуутвердительные "да" в конце каждой фразы - трафарет английского "yes" при тех же обстоятельствах (там, где у нас принято мычать "ну" или "м-м"). Или такое неуклюжее: "это мне против шерсти", другими словами: "It`s against a hair for me". По-русски так вообще не говорят. Во всяком случае, от первого лица.
Мне, в общем, понятно его более чем прохладное отношение к перспективе посетить родину. Как туристу, на два дня, ехать действительно не стоит. Надо ехать надолго, надо возвращаться. Хотя бы для того, чтобы все-таки остаться русским. Вероятно, это не самое ценное в мире звание, но к чему тогда странный эстетский каприз поэта писать по-русски?
Впрочем, можно ли назвать "Вертумна", наверное, последнее из творений Бродского, дошедшее до родины (см. "Огонек" №30, 1991) - русскими стихами? Это даже не верлибр, который мог бы примирить "Вертумна" с традицией отечественного стихосложения. По-русски это больше напоминает переводы римских элегиков: шесть по-разному искалеченных дактилей:
Сделалось чуть прохладней. Навстречу нам стали часто
попадаться прохожие. Некоторые кивали...
Впрочем, поэт не слишком утруждает себя следованию даже этому условному размеру. Примат творческой свободы навязывает в другой раз два по-разному усеченный пятистопных дактиля:
"В этом смысле таким, как я" -
ты усмехнулся, - "от вашего брата польза..."
Широко встречаются и другие метрические и вовсе не метрические варианты. Даже традиционное для Бродского дактилическое ударение в начале строки не всегда соблюдается:
Горизонтальная масса в морге выглядит как сырье садовой
скульптуры. Начиная с разрыва сердца и кончая окаменелостью...
Так пишут американцы, пишут с легкой руки Уитмена вот уже скоро полтора века. Для консервативной, отсталой русской поэзии такой способ письма - весьма необычен. Что ж, возразят мне, хорей когда-то тоже был необычен. И скоро опять станет необычен. А обычным будет вот это. Хорошо, отвечу я, только у поэзии, как и у любого искусства, есть, к сожалению, свои ограничения, революционно преодолевая которые поэт рискует преодолеть и саму поэзию. Посему и полученный результат надо окрестить как-то иначе: ритмической прозой, удетероном, чем угодно, но не стихами. Когда Василий Тележников остроумно выписал в строку стихи Бродского 87-го года - получилась довольно образная, поэтически окрашенная проза. И никаких стихов. "Не удовлетворившись на достигнутом", тот же автор переписал в столбик отрывок из "Путешествия в Стамбул". Сходство с тем, что у Бродского зовется стихами превзошло все ожидания (см. "Размером подлинника", Таллинн, 1990).
Спешу оговориться: пусть будет стыдно тому, кто решит, что я не признаю гениальности Нобелевского лауреата. Человек, написавший "Большую элегию Джону Донну", "Письма римскому другу", "Одному тирану" (несмотря на досадное недоразумение с "бромистым натром") - бессмертен. А чего стоит одна фраза из стихотворения "Развивая Платона": "Зачем нам двадцатый век, если есть уже девятнадцатый век?.." (строка абсолютно прозаическая, хотя родиться могла только у поэта)!
Но имеет ли эта красивая строка душевное касательство к самому Бродскому? Никакого. Кажется, что поэт слукавил. Сам бы он спокойно обошелся и двадцатым. И страну выбрал более, чем какая-либо другая, этот век олицетворяющую. Это не значит, конечно, что, освободив себя от всех влияний девятнадцатого века, особенно русских, нельзя писать хорошие стихи. Например, "под Бродского": ровный, "разговорный" речевой поток, внезапно раскалываемый хлестким афоризмом авторского производства, яркой картинкой под неожиданным ракурсом, оригинальной философской дефиницией, вроде: "Время - мысль о вещи" ("Колыбельная трескового мыса"). Полюбившийся образ перекочевывает в прозу в качестве автоплагиата ("Путешествие в Стамбул"). Бродский же не снизойдет до цитирования кого-нибудь, кроме себя. Легко можно представить и обратный обмен: из прозы в поэзию. Слава Богу, ничего не пришлось бы трансформировать, дабы из одного получить другое.
Самый значительный пример "позднего Бродского" - "Осенний крик ястреба". Русская культура в этой пьесе как бы стоит на цыпочках, подхватываемая под мышки американской. Стоп-кадр, моментальный снимок. Результат очень даже впечатляет. От русской тут рифма, лирический надсад. От американской - фон, злоупотребление энжамбеманом и хэппи-энд. Впрочем, и первое, и второе, и десятое - от самого Бродского (и лишь немного - от Цветаевой).
Конечно, то, что Бродский большой поэт - нет необходимости доказывать. Пусть для меня его стихи последних лет выглядят как переводы с английского. Что ж, это даже удобно. Во всяком случае, за точность можно ручаться.
На Бродского можно дивиться, но завидовать ему не стоит. Люди, вместившие в себя две или больше культур и одинаково удачно во всех них работающие - явление редкое. Явление, рискну сказать, более будущего, чем настоящего. Ни Бунин, ни Георгий Иванов, ни, скажем, Бердяев - не смогли на чужбине ассимилироваться настолько, чтобы изменить в своем творчестве либо стиль письма, либо тему. В Бродском заметны попытки пойти своим путем и гораздо дальше них. Гордость, по-видимому, не позволила ему стать просто поэтом для эмигрантов, оформляющего их быт вроде некоего "самовара для души". Он решается бороться за то, чтобы остаться (или стать) поэтом и для американцев. Последовательность и успешность в намеченном деле вплотную поставили его, мне кажется, перед необходимостью выбрать нацию, к которой он хотел бы принадлежать. Может, он и выбрал, только мы об этом не знаем. Либо тешим себя иллюзиями, вспоминая биографию Тургенева или Тютчева. Оба эти примера для Бродского, очевидно, не подходят. Ибо, кроме классической русской словесности и ностальгического "отпечатка моллюска" - Питера 50-х-60-х годов - другой России для Бродского нет. Живой России. Скоро он, подобно Набокову, сможет сказать: "Вся Россия делится на сны". Он уже и внешне стал походить на своего знаменитого предтечу, впрочем, не удостоенного Нобелевской премии. И одновременно, почему-то, на классического Гете. Вероятно, по праву. Так выглядят люди, принадлежащие всем народам. В том числе и русскому. Может быть, даже не в первую очередь.
Еще одно, последнее сказанье: я не ставлю себе целью опрокидывать кумиры и совлекать лавровый венок с почтенного чела - чур меня, чур! На языке любимых Бродским классических размеров ответ метра мог бы звучать так:
Что ты, несчастный, пищишь, ведь намного тебя я сильнее...
Я лишь хочу выбраться к финалу, а потому вернусь к уже известному фильму: Бродский сидит на террасе кафе. Бродского жалко. И как бы он ни демонстрировал нам из гондолы, как ему там в гондоле хорошо, видно, как он одинок. Одинок в обнимку со своим геройским индивидуализмом. Столь похвальный во времена противостояния систем, индивидуализм превращается ныне в пережиток борьбы - подобно многому другому, что изобрели и на что молились шестидесятники. Бродский давно покончил и с противостоянием и с либеральными восторгами (если когда-нибудь что-то в таком роде начинал). В этом смысле он наиболее эмансипированный или наиболее европейский наш поэт. До того европейский, что кроме языка, нам, соотечественникам, в современном Бродском ничего не близко, ничего не понятно. Знаменитый индивидуализм сыграл с ним злую шутку: душа Бродского уже более не русская душа. И что бы там ни говорили - это большая потеря для поэта. Я не утверждаю, что Вознесенский хорош, потому что он пишет дома. Вознесенский ужасен, где бы он ни писал. Просто я понял, что мне нелегко смотреть на Бродского как на соотечественника, как на русского поэта, ну, там эмигрировавшего по каким-то причинам.
Глядя на Бродского кажется, что он уехал не от режима, нет, что он действительно уехал от России. В ту страну, где ему проще. Может быть, даже в любимую страну. Как некогда уехал Владимир Печерин. "Где легче пишется, там и родина", - говорила Цветаева.
Впрочем, может быть, одиночество Бродского - это вечное одиночество корифеев духа в их земном существовании.
Бродский - типичный космополит. Ничего патриотического в нем нет. К этому надо привыкнуть, а не причитать заикающимся от восторга голосом: какой у нас поэт, какого мы вырастили Нобелевского лауреата!
Он сам себя вырастил. А мы, ну, просто эпизод в его биографии. Может быть, полезный для него встречей с Ахматовой. Американский поэт Джозеф Бродский благодарит русский народ за оказанное содействие... И все.
<1991>
* “Независимая газета”, 16.02.93
НОВЫЙ ОРФЕЙ
(о судьбе и стихах Иосифа Бродского) *
Удручающее впечатление произвело показанное по телевидению интервью с Бродским. Он уже по-английски тянет звуки, называет себя в третьем лице "Джозеф", у него совершенно английская манера говорить и строить фразу. Все эти полувопросительные-полуутвердительные "да" в конце каждой фразы - трафарет английского "yes" при тех же обстоятельствах (там, где у нас принято мычать "ну" или "м-м"). Или такое неуклюжее: "это мне против шерсти", другими словами: "It`s against a hair for me". По-русски так вообще не говорят. Во всяком случае, от первого лица.
Мне, в общем, понятно его более чем прохладное отношение к перспективе посетить родину. Как туристу, на два дня, ехать действительно не стоит. Надо ехать надолго, надо возвращаться. Хотя бы для того, чтобы все-таки остаться русским. Вероятно, это не самое ценное в мире звание, но к чему тогда странный эстетский каприз поэта писать по-русски?
Впрочем, можно ли назвать "Вертумна", наверное, последнее из творений Бродского, дошедшее до родины (см. "Огонек" №30, 1991) - русскими стихами? Это даже не верлибр, который мог бы примирить "Вертумна" с традицией отечественного стихосложения. По-русски это больше напоминает переводы римских элегиков: шесть по-разному искалеченных дактилей:
Сделалось чуть прохладней. Навстречу нам стали часто
попадаться прохожие. Некоторые кивали...
Впрочем, поэт не слишком утруждает себя следованию даже этому условному размеру. Примат творческой свободы навязывает в другой раз два по-разному усеченный пятистопных дактиля:
"В этом смысле таким, как я" -
ты усмехнулся, - "от вашего брата польза..."
Широко встречаются и другие метрические и вовсе не метрические варианты. Даже традиционное для Бродского дактилическое ударение в начале строки не всегда соблюдается:
Горизонтальная масса в морге выглядит как сырье садовой
скульптуры. Начиная с разрыва сердца и кончая окаменелостью...
Так пишут американцы, пишут с легкой руки Уитмена вот уже скоро полтора века. Для консервативной, отсталой русской поэзии такой способ письма - весьма необычен. Что ж, возразят мне, хорей когда-то тоже был необычен. И скоро опять станет необычен. А обычным будет вот это. Хорошо, отвечу я, только у поэзии, как и у любого искусства, есть, к сожалению, свои ограничения, революционно преодолевая которые поэт рискует преодолеть и саму поэзию. Посему и полученный результат надо окрестить как-то иначе: ритмической прозой, удетероном, чем угодно, но не стихами. Когда Василий Тележников остроумно выписал в строку стихи Бродского 87-го года - получилась довольно образная, поэтически окрашенная проза. И никаких стихов. "Не удовлетворившись на достигнутом", тот же автор переписал в столбик отрывок из "Путешествия в Стамбул". Сходство с тем, что у Бродского зовется стихами превзошло все ожидания (см. "Размером подлинника", Таллинн, 1990).
Спешу оговориться: пусть будет стыдно тому, кто решит, что я не признаю гениальности Нобелевского лауреата. Человек, написавший "Большую элегию Джону Донну", "Письма римскому другу", "Одному тирану" (несмотря на досадное недоразумение с "бромистым натром") - бессмертен. А чего стоит одна фраза из стихотворения "Развивая Платона": "Зачем нам двадцатый век, если есть уже девятнадцатый век?.." (строка абсолютно прозаическая, хотя родиться могла только у поэта)!
Но имеет ли эта красивая строка душевное касательство к самому Бродскому? Никакого. Кажется, что поэт слукавил. Сам бы он спокойно обошелся и двадцатым. И страну выбрал более, чем какая-либо другая, этот век олицетворяющую. Это не значит, конечно, что, освободив себя от всех влияний девятнадцатого века, особенно русских, нельзя писать хорошие стихи. Например, "под Бродского": ровный, "разговорный" речевой поток, внезапно раскалываемый хлестким афоризмом авторского производства, яркой картинкой под неожиданным ракурсом, оригинальной философской дефиницией, вроде: "Время - мысль о вещи" ("Колыбельная трескового мыса"). Полюбившийся образ перекочевывает в прозу в качестве автоплагиата ("Путешествие в Стамбул"). Бродский же не снизойдет до цитирования кого-нибудь, кроме себя. Легко можно представить и обратный обмен: из прозы в поэзию. Слава Богу, ничего не пришлось бы трансформировать, дабы из одного получить другое.
Самый значительный пример "позднего Бродского" - "Осенний крик ястреба". Русская культура в этой пьесе как бы стоит на цыпочках, подхватываемая под мышки американской. Стоп-кадр, моментальный снимок. Результат очень даже впечатляет. От русской тут рифма, лирический надсад. От американской - фон, злоупотребление энжамбеманом и хэппи-энд. Впрочем, и первое, и второе, и десятое - от самого Бродского (и лишь немного - от Цветаевой).
Конечно, то, что Бродский большой поэт - нет необходимости доказывать. Пусть для меня его стихи последних лет выглядят как переводы с английского. Что ж, это даже удобно. Во всяком случае, за точность можно ручаться.
На Бродского можно дивиться, но завидовать ему не стоит. Люди, вместившие в себя две или больше культур и одинаково удачно во всех них работающие - явление редкое. Явление, рискну сказать, более будущего, чем настоящего. Ни Бунин, ни Георгий Иванов, ни, скажем, Бердяев - не смогли на чужбине ассимилироваться настолько, чтобы изменить в своем творчестве либо стиль письма, либо тему. В Бродском заметны попытки пойти своим путем и гораздо дальше них. Гордость, по-видимому, не позволила ему стать просто поэтом для эмигрантов, оформляющего их быт вроде некоего "самовара для души". Он решается бороться за то, чтобы остаться (или стать) поэтом и для американцев. Последовательность и успешность в намеченном деле вплотную поставили его, мне кажется, перед необходимостью выбрать нацию, к которой он хотел бы принадлежать. Может, он и выбрал, только мы об этом не знаем. Либо тешим себя иллюзиями, вспоминая биографию Тургенева или Тютчева. Оба эти примера для Бродского, очевидно, не подходят. Ибо, кроме классической русской словесности и ностальгического "отпечатка моллюска" - Питера 50-х-60-х годов - другой России для Бродского нет. Живой России. Скоро он, подобно Набокову, сможет сказать: "Вся Россия делится на сны". Он уже и внешне стал походить на своего знаменитого предтечу, впрочем, не удостоенного Нобелевской премии. И одновременно, почему-то, на классического Гете. Вероятно, по праву. Так выглядят люди, принадлежащие всем народам. В том числе и русскому. Может быть, даже не в первую очередь.
Еще одно, последнее сказанье: я не ставлю себе целью опрокидывать кумиры и совлекать лавровый венок с почтенного чела - чур меня, чур! На языке любимых Бродским классических размеров ответ метра мог бы звучать так:
Что ты, несчастный, пищишь, ведь намного тебя я сильнее...
Я лишь хочу выбраться к финалу, а потому вернусь к уже известному фильму: Бродский сидит на террасе кафе. Бродского жалко. И как бы он ни демонстрировал нам из гондолы, как ему там в гондоле хорошо, видно, как он одинок. Одинок в обнимку со своим геройским индивидуализмом. Столь похвальный во времена противостояния систем, индивидуализм превращается ныне в пережиток борьбы - подобно многому другому, что изобрели и на что молились шестидесятники. Бродский давно покончил и с противостоянием и с либеральными восторгами (если когда-нибудь что-то в таком роде начинал). В этом смысле он наиболее эмансипированный или наиболее европейский наш поэт. До того европейский, что кроме языка, нам, соотечественникам, в современном Бродском ничего не близко, ничего не понятно. Знаменитый индивидуализм сыграл с ним злую шутку: душа Бродского уже более не русская душа. И что бы там ни говорили - это большая потеря для поэта. Я не утверждаю, что Вознесенский хорош, потому что он пишет дома. Вознесенский ужасен, где бы он ни писал. Просто я понял, что мне нелегко смотреть на Бродского как на соотечественника, как на русского поэта, ну, там эмигрировавшего по каким-то причинам.
Глядя на Бродского кажется, что он уехал не от режима, нет, что он действительно уехал от России. В ту страну, где ему проще. Может быть, даже в любимую страну. Как некогда уехал Владимир Печерин. "Где легче пишется, там и родина", - говорила Цветаева.
Впрочем, может быть, одиночество Бродского - это вечное одиночество корифеев духа в их земном существовании.
Бродский - типичный космополит. Ничего патриотического в нем нет. К этому надо привыкнуть, а не причитать заикающимся от восторга голосом: какой у нас поэт, какого мы вырастили Нобелевского лауреата!
Он сам себя вырастил. А мы, ну, просто эпизод в его биографии. Может быть, полезный для него встречей с Ахматовой. Американский поэт Джозеф Бродский благодарит русский народ за оказанное содействие... И все.
<1991>
* “Независимая газета”, 16.02.93