Англетер. Post Scriptum
__________
28 декабря исполнилось 90 лет со дня смерти Сергея Есенина.
Оригинал взят у aqua_mar в Англетер. Post Scriptum
Я вот уже час сижу за столом у окна и смотрю на Исаакиевский собор. Передо мной на пустом столе стоит чернильница, лежит лист бумаги и перо. А в голове звучит музыка.
Я услышал эту музыку сегодня днём, когда шёл через Александровский сад от Дворцового моста к Исаакиевской площади. До этого я долго стоял и смотрел на Неву. Это потрясающая река, мощью вод её можно любоваться бесконечно долго. Лёд уже встал, но он был ещё прозрачный, и видно было, как Нева тужится и бурлит под ним, силясь порвать стесняющие её ненавистные холодные оковы. Не пройдёт и полгода, как она всё-таки сделает это, она справится. А я вот не смог.
В Александровском саду играл маленький духовой оркестрик, пять человек. Перед ними на замёрзшей заснеженной земле лежал футляр от валторны, в котором поблёскивали несколько монет, припорошенных снегом. Музыкантам было холодно, пальцы их были красны и даже выглядели замёрзшими, но они играли. Они играли какой-то вальс, которого я раньше не слышал, медленный и печальный. Я ушёл уже далеко, я уже брёл к «Англетеру» мимо громады Исаакия, подталкиваемый в спину пронзительным ветром с Невы, но всё ещё слышал этот вальс. И сейчас этот вальс звучит во мне, звучит во мне до сих пор, и из-под пера на бумагу в такт ему ложатся стихи…
Облетают последние листья,
Обнажая скелеты в саду.
Днём осенним я тихо родился,
Зимним вечером тихо уйду.
Не снискав ни покоя, ни славы,
Обретя лишь долги да печаль,
Ничего на Земле не оставив,
Никого - чтобы не было жаль.
Я пишу очень быстро, как пишу всегда, пишу без оглядки на правописание и без знаков препинания, торопясь отдать бумаге то, что пришло откуда-то сверху и проходит сквозь меня сейчас… пишу быстро, чтобы не закрыть этот проход, не задушить стих, как петля душит горло. Перо скрипит, брызжет на бумагу строчкой капель; я останавливаюсь и смотрю на них. Они растекаются по бумаге кляксами; каждая из них имеет свою причудливую форму. Интересно, можно ли гадать по кляксам, как гадают по кофейной гуще? Если да, то будущее моё черно.
Я отрываю взгляд от клякс и опять смотрю в окно на величественное здание Исаакиевского собора. Зачем я пишу это стихотворение? Я ведь только что сжёг в камине все рукописи, которые у меня были, искры ещё бегают по шевелящимся клочьям чёрного пепла, доедая мои слова, мои мысли… Доедая самого меня…
Но печальный вальс в моей голове не смолкает, и я опять склоняюсь над листом бумаги:
И в последний свой миг, оглянувшись,
Не пытаясь о прошлом стенать,
Я спрошу себя, сердца коснувшись -
Чем же станут меня поминать?
Тем, что жил не рублём, не рассудком,
Что не слушал наветов ничьих,
Что, читая стихи проституткам,
Видел Женщину в каждой из них.
Говорят, перед смертью не надышишься. Не знаю. А вот накуриться можно вполне. Я с удовольствием затягиваюсь, слыша, как потрескивает табак, видя, как озаряются изнутри жаром просмоленные стенки чаши трубки. Интересно, стены в аду светятся так же? Я отгоняю от себя эту мысль, закрываю глаза, заставляю себя сосредоточиться на блаженстве от того, что ароматный дым ласкает мои лёгкие… Ещё несколько неторопливых затяжек… Последняя трубка в жизни вкуснее всех предыдущих, вместе взятых…
Ну, вот и всё. Пора. Я выбиваю трубку в пепельницу. Сверху лежит последний комочек горящего табака, он ещё пытается удержать в себе остатки жара жизни, и я помогаю ему. Я беру лист бумаги с только что написанным стихотворением и осторожно подношу уголок к тлеющему табаку, терпеливо ожидая, пока он займётся. Уголок сначала чернеет, съёживается, а потом вдруг вспыхивает весело и радостно, огонь торопливо ползёт вверх по бумаге. Я бросаю лист в пепельницу и под плач зимнего вальса в моей душе смотрю, как исчезают последние слова:
И стихов своих пепел развеяв,
Что вобрали тепло моих рук,
Я надену верёвку на шею,
Замыкая свой жизненный круг.
И твердя, как молитву шальную:
«Да простится мне вся моя жизнь…»
В леденящую бездну шагну я,
Воспаряя в звенящую высь.
Окно подёрнуто мелким инеем; в инее разбивается свет уличных фонарей и делает мир за окном придуманным. Я стою на стуле под люстрой лицом к окну и смотрю на вечную красоту Исаакия, на белую площадь, на пролётки, усыпанные снегом, на озябших извозчиков, скукожившихся на кóзлах… зачем-то делаю глубокий вдох, шепчу: «Да простится мне вся моя жизнь…»
И делаю шаг…
«Странник». Владимир Марченко © 2008