Роман Колма Тойбина «Пылающий вереск», «Иностранная литература», № 5, 6, 2024. Перевод Е. Крыловой
Впервые изданный в 1992 году, «опоздавший» роман Колма Тойбина попадает теперь в совершенно иной контекст, из-за чего внутри текста возникает странное противоречие между формой и ожиданием.
Дело даже не в том, что журнал «Иностранная литература», в двух последних номерах которого опубликован прекрасный, ритмически выстроенный (для Тойбина это важно) перевод Екатерины Крыловой, создает собственный контекст «наособицу», перемежающий модных и громких авторов («для привлечения внимания») с попытками закрыть лакуны чужих литератур (их по-прежнему много), а российское книгоиздание и вовсе - тайна за семью печатями, но еще и в том, что Тойбин писал историю своего одинокого «человека в футляре» в иной «цивилизационной страте», требовавшей другого «отношения к человеку», следовательно, иной размеренности существования - как внутри книги, так и вовне ее.
Это вовсе не означает, что повествование Тойбина устарело, ровно наоборот. Из-за разницы нарративных темпоритмов (хронотопов), модернистского и постмодерного, оно выглядит приятно свежим, а авторское умение плавно перемещаться из жанра в жанр по ходу неторопливого разворачивания фабулы (главное здесь - рассказывать о персонажах не все сразу, но сдавать важнейшие сведения о них постепенно и по чуть-чуть - вот как в детективе без преступления) соответствует лучшим образцам актуальной прозы.
Она уже давно осознала, что сюжетной частью читателя не удивить - все уже было, и не по разу, какими бы изощренными завлекалочками не пользовалось сюжетостроение.
Современная проза может быть по-настоящему непредсказуемой (а это главная из доблестей нынешней качественной беллетристики) только если садится между всех фабульных схем и стульев. Если умеет мутировать в неповторимый микс, сочетающий элементы разных жанровых костяков. Вот и «Пылающий вереск» начинается судебной драмой (главный герой - судья в особо важных процессах, отвечающий за позицию государства), продолжается бытовой драмой стареющего мужчины, после чего оборачивается переживанием «опыта потерь» и «работы траура».
Да, важно, что главы «современного состояния» чередуются с главами из детства судьи Имона Редмонда, выпавшего на важные исторические обстоятельства, в которых участвовал его отец: эти воспоминания о «легендарных временах», объясняющие «сдержанный характер» главного героя (тот еще сухарь, не способный высказать себя самым близким - любимой жене…), как же, поэтапно, он дошел до жизни такой. И тут Тойбин расходится максимально широко, с одной стороны, писатель «щедро делится» с главным героем не только обстоятельствами собственного становления, но и чертами своего, максимально сдержанного, норова, выпускаемого наружу в одной сфере - только лишь в «профессиональной деятельности».
Когда неважно, судья ты или же романист.
07FF86AB-79B5-4235-BFBC-31A92272F7BC.jpg © paslen.iMGSRC.RU
Поначалу кажется, что «исторические страницы» еще более замедляют степенное развитие рассказа, но, примерно в середине, с появлением у юного Имона девушки, Тойбину удается соединить их в единый, отнюдь не бурный, поток. И тогда повествование обретает дополнительные нарративные обертона - то, что раньше казалось невольными параллелями (инсульты отца Имона и его дяди) в прошлом и настоящего его героев, оборачивается неостановимой «поступью рока», странным образом («…око за око, зуб за зуб…») соответствующей мироощущению главных фигур сюжета.
Тем не менее, несмотря на все постоянно меняющиеся жанровые нюансы, «Пылающий вереск» - последовательно старомодный, особенно в первых частях роман (главный герой его постоянно вертит в руках книги Джейн Остин и прочих английских классиков, хотя до чтения их дело так и не доходит), медленный и максимально «прорисованный»: государственный обвинитель Имон Редмонд и его жена Кармел, дети, родственники и знакомые, живущие в Дублине и его окрестностях в «современном», «нынешнем» состоянии, описываются максимально подробно.
«Неторопливо» - еще мягко сказано: Тойбин создает детальный, реалистический портрет Имона, заседающего в суде или общающегося с женой, возвращающегося после работы домой или прогуливающегося по берегу. Все мысли судьи буквально прикованы к последнему слушанью, в котором разбирается дело инвалида, сданного на руки родителям. Они не могут оплачивать его лечение, но закон есть закон, в своей деятельности Редмонд руководствуется не «моральными соображениями», слишком подвижными и изменчивыми, но «буквой закона», прецедентами, государственной надобой. До этого он разбирал на «стороне обвинения» не менее щепетильные дела с беременной учительницей, уволенной «за позор», приговаривал к высшей мере боевиков Ирландской подпольной армии.
Начинает казаться, что «Пылающий вереск» посвящен судье, которого ждет расплата, способная напрыгнуть в любой момент, когда медитативное описание улиц или домашних занятий (снял ботинки и носки, пошевелил пальцами ног) может обернуться резким поворотом судьбы. Но нет же, пошевелив пальцами ног, Имон ложится в кровать и, пожелав Кармел спокойной ночи, засыпает со спокойной совестью, дабы утром начать готовиться к плановому заседанию. Прежде чем снять ботинки, конечно, он лишний раз посоветуется с юридическими брошюрами для еще более четкого осознания своей правоты, хотя итоговое судебное решение, чему бы оно не было посвящено и которое Имон взвешивает не одну и не две рабочих недели, изначально оказывается безупречным с точки зрения закона.
Работу Имон знает не просто хорошо, но практически идеально.
Еще чуть-чуть и можно решить, что Тойбин описывает «человека в футляре», продолжающего усыхать внутри собственной сдержанности, теперь еще и от старости. Про таких, как судья Редмонд говорят - «не один мускул не дрогнет», тогда как мир вокруг, показанный глазами Имона, требует постоянной безупречной логики. Не только в суде, но и дома (дочь сообщила, что беременна, жена неважно себя чувствует), хотя сомнений и волнений хоть отбавляй. Эта книга и не о том, что чувствует злодей за ужином в кругу семьи, отправив очередного преступника на висельницу или же лишив недееспособное дитя надежды на выздоровление.
Писатель каждый раз (интересно, конечно, намеренно или стихийно) обманывает читательские ожидания, ловко соскакивая то с одного, то с другого беллетристического стереотипа.
Значит, все-таки, намеренно, раз уж все эти жанровые колебания окружены ненавязчивыми, но «говорящими деталями», вроде оползня, постоянно подбирающегося к дачному домику судьи и его больной супруги. Саспенс заваривается за счет всяческих упоминаний впроброс, символических моментов и действий, которые могут привести к неожиданному повороту событий.
Но не приводят, жизнь продолжает течь своим чередом, чтобы, в конечном счете не привести ни к чему, кроме примирения с создавшейся ситуацией. В финале Тойбин, конечно, намечает некоторые символические «пути преодоления», но ведь их, как и все в этой красиво сконструированной книге, можно прочесть так, а можно иначе.
Когда мы только начали выписывать «Иностранку», в одном из первых номеров, что я прочел, вышел роман Пирса Пола Рида «Женатый мужчина», где три четверти текста ничего не происходит, кроме бытовой тягомотины, зато последняя спрессована в парад сюжетных аттракционов, обрушивающих на персонажей и на читателя «пружину разрешения». Так, по крайней мере, запомнилось.
Нечто схожее ждешь и от «Пылающего вереска», должен же он когда-нибудь воспылать, хотя бы метафорически. Но Тойбин до последней строки держит на повествовательной поверхности «маску невозмутимости». Неизбывного джентльменства, не разрешающего серьезному человеку и, тем более, столпу общества, даже поднять бровь.
Основания для разгадки тайны (которой нет) нужно искать внутри самого романа, он есть история одного, конкретно взятого человека, помещенного под увеличительное стекло. Всечеловека, максимально вписанного в расписание местной, дублинской жизни (в отличие от изгоя Блума, несущего Дублин в себе как набор местных бактерий и вирусов), вот как любой из потенциальных читателей Тойбина вписан в свой собственный, городской ландшафт.
Бытовая сторона дела, поначалу кажущаяся избыточно разработанной (хотя вряд ли Тойбин думает о себе, как о наследнике «Дублинцев» и «Портрета художника в юности»), переработанной и преподнесенной в эффектном натюрморте, таким образом, может обернуться портретом стареющего горожанина, угрохавшего свою неповторимость непонятно на что.
Скупого на эмоции, чувственного и подвижного внутри, но, при этом, застегнутого на все пуговицы, как велит непонятно откуда взявшийся, но такой властный и требовательный кодекс правильного поведения правильного, слишком правильного, человека. Помогает ли ему эта правильность и чувство внутренней правоты? Вот в чем вопрос. Нам-то, в наших палестинах, до такого торжества справедливого суда, базирующегося на правомочных основаниях и прецедентах - как до Дублина пешком. Однако нормализация бытовых паттернов в разреженном воздухе чужих прохладных стран не выглядит экзотикой, если автор спускается (или, напротив) поднимается с этажа социальных/политических обобщений на уровень конкретики, жизненной повседневности. Замес в каждом государстве свой, но вкус у этого теста в любой стране одинаков. Особенно на поминках.
Теперь так, «просто и напрямую», «без второго дна», которое, впрочем, как правило, оказывается одноходовым (как и всяческие фабульные изощренности, при самом поверхностном взгляде оказывающимися высосанными из пальца) не пишут. Уже не умеют «давать жизнь» бесцветно, вот «как она есть», без поддавков избыточной интриги и усилителей вкуса. Без ускоренной перемотки, где выверенные психологические мотивации - дело сто десятое, колесики бы только крутились бесперебойно.
Но оказывается, что «поэтический подход», в котором все важно, все насыщено символическим значением, даже подтекстом и нет ничего лишнего (любой текст сам создает экономику описаний, востребованных сюжетом на самых разных уровнях), при умном и внимательном глазе, подмечающем обычно пропускаемое (казалось бы, какая прагма в том, что персонаж снимает носки и двигает пальцами?) работает, может работать, увлекательнее боевика, от пуза набитого монтажными склейками.
Раньше такой вид литературы обозначали «эпосом», то есть, универсальными книгами, способными прочитываться принципиально по-разному.
Раз уж они стремятся к всеохватности и, в лучших своих образцах, достигают ее, подобно явлениям природы, казалось бы, без малейшего принуждения.
Роман "Волшебник" Колма Тойбина в переводе Марины Клеветенко. "Иностранка", 2022:
https://paslen.livejournal.com/2778888.html
Дело даже не в том, что журнал «Иностранная литература», в двух последних номерах которого опубликован прекрасный, ритмически выстроенный (для Тойбина это важно) перевод Екатерины Крыловой, создает собственный контекст «наособицу», перемежающий модных и громких авторов («для привлечения внимания») с попытками закрыть лакуны чужих литератур (их по-прежнему много), а российское книгоиздание и вовсе - тайна за семью печатями, но еще и в том, что Тойбин писал историю своего одинокого «человека в футляре» в иной «цивилизационной страте», требовавшей другого «отношения к человеку», следовательно, иной размеренности существования - как внутри книги, так и вовне ее.
Это вовсе не означает, что повествование Тойбина устарело, ровно наоборот. Из-за разницы нарративных темпоритмов (хронотопов), модернистского и постмодерного, оно выглядит приятно свежим, а авторское умение плавно перемещаться из жанра в жанр по ходу неторопливого разворачивания фабулы (главное здесь - рассказывать о персонажах не все сразу, но сдавать важнейшие сведения о них постепенно и по чуть-чуть - вот как в детективе без преступления) соответствует лучшим образцам актуальной прозы.
Она уже давно осознала, что сюжетной частью читателя не удивить - все уже было, и не по разу, какими бы изощренными завлекалочками не пользовалось сюжетостроение.
Современная проза может быть по-настоящему непредсказуемой (а это главная из доблестей нынешней качественной беллетристики) только если садится между всех фабульных схем и стульев. Если умеет мутировать в неповторимый микс, сочетающий элементы разных жанровых костяков. Вот и «Пылающий вереск» начинается судебной драмой (главный герой - судья в особо важных процессах, отвечающий за позицию государства), продолжается бытовой драмой стареющего мужчины, после чего оборачивается переживанием «опыта потерь» и «работы траура».
Да, важно, что главы «современного состояния» чередуются с главами из детства судьи Имона Редмонда, выпавшего на важные исторические обстоятельства, в которых участвовал его отец: эти воспоминания о «легендарных временах», объясняющие «сдержанный характер» главного героя (тот еще сухарь, не способный высказать себя самым близким - любимой жене…), как же, поэтапно, он дошел до жизни такой. И тут Тойбин расходится максимально широко, с одной стороны, писатель «щедро делится» с главным героем не только обстоятельствами собственного становления, но и чертами своего, максимально сдержанного, норова, выпускаемого наружу в одной сфере - только лишь в «профессиональной деятельности».
Когда неважно, судья ты или же романист.
07FF86AB-79B5-4235-BFBC-31A92272F7BC.jpg © paslen.iMGSRC.RU
Поначалу кажется, что «исторические страницы» еще более замедляют степенное развитие рассказа, но, примерно в середине, с появлением у юного Имона девушки, Тойбину удается соединить их в единый, отнюдь не бурный, поток. И тогда повествование обретает дополнительные нарративные обертона - то, что раньше казалось невольными параллелями (инсульты отца Имона и его дяди) в прошлом и настоящего его героев, оборачивается неостановимой «поступью рока», странным образом («…око за око, зуб за зуб…») соответствующей мироощущению главных фигур сюжета.
Тем не менее, несмотря на все постоянно меняющиеся жанровые нюансы, «Пылающий вереск» - последовательно старомодный, особенно в первых частях роман (главный герой его постоянно вертит в руках книги Джейн Остин и прочих английских классиков, хотя до чтения их дело так и не доходит), медленный и максимально «прорисованный»: государственный обвинитель Имон Редмонд и его жена Кармел, дети, родственники и знакомые, живущие в Дублине и его окрестностях в «современном», «нынешнем» состоянии, описываются максимально подробно.
«Неторопливо» - еще мягко сказано: Тойбин создает детальный, реалистический портрет Имона, заседающего в суде или общающегося с женой, возвращающегося после работы домой или прогуливающегося по берегу. Все мысли судьи буквально прикованы к последнему слушанью, в котором разбирается дело инвалида, сданного на руки родителям. Они не могут оплачивать его лечение, но закон есть закон, в своей деятельности Редмонд руководствуется не «моральными соображениями», слишком подвижными и изменчивыми, но «буквой закона», прецедентами, государственной надобой. До этого он разбирал на «стороне обвинения» не менее щепетильные дела с беременной учительницей, уволенной «за позор», приговаривал к высшей мере боевиков Ирландской подпольной армии.
Начинает казаться, что «Пылающий вереск» посвящен судье, которого ждет расплата, способная напрыгнуть в любой момент, когда медитативное описание улиц или домашних занятий (снял ботинки и носки, пошевелил пальцами ног) может обернуться резким поворотом судьбы. Но нет же, пошевелив пальцами ног, Имон ложится в кровать и, пожелав Кармел спокойной ночи, засыпает со спокойной совестью, дабы утром начать готовиться к плановому заседанию. Прежде чем снять ботинки, конечно, он лишний раз посоветуется с юридическими брошюрами для еще более четкого осознания своей правоты, хотя итоговое судебное решение, чему бы оно не было посвящено и которое Имон взвешивает не одну и не две рабочих недели, изначально оказывается безупречным с точки зрения закона.
Работу Имон знает не просто хорошо, но практически идеально.
Еще чуть-чуть и можно решить, что Тойбин описывает «человека в футляре», продолжающего усыхать внутри собственной сдержанности, теперь еще и от старости. Про таких, как судья Редмонд говорят - «не один мускул не дрогнет», тогда как мир вокруг, показанный глазами Имона, требует постоянной безупречной логики. Не только в суде, но и дома (дочь сообщила, что беременна, жена неважно себя чувствует), хотя сомнений и волнений хоть отбавляй. Эта книга и не о том, что чувствует злодей за ужином в кругу семьи, отправив очередного преступника на висельницу или же лишив недееспособное дитя надежды на выздоровление.
Писатель каждый раз (интересно, конечно, намеренно или стихийно) обманывает читательские ожидания, ловко соскакивая то с одного, то с другого беллетристического стереотипа.
Значит, все-таки, намеренно, раз уж все эти жанровые колебания окружены ненавязчивыми, но «говорящими деталями», вроде оползня, постоянно подбирающегося к дачному домику судьи и его больной супруги. Саспенс заваривается за счет всяческих упоминаний впроброс, символических моментов и действий, которые могут привести к неожиданному повороту событий.
Но не приводят, жизнь продолжает течь своим чередом, чтобы, в конечном счете не привести ни к чему, кроме примирения с создавшейся ситуацией. В финале Тойбин, конечно, намечает некоторые символические «пути преодоления», но ведь их, как и все в этой красиво сконструированной книге, можно прочесть так, а можно иначе.
Когда мы только начали выписывать «Иностранку», в одном из первых номеров, что я прочел, вышел роман Пирса Пола Рида «Женатый мужчина», где три четверти текста ничего не происходит, кроме бытовой тягомотины, зато последняя спрессована в парад сюжетных аттракционов, обрушивающих на персонажей и на читателя «пружину разрешения». Так, по крайней мере, запомнилось.
Нечто схожее ждешь и от «Пылающего вереска», должен же он когда-нибудь воспылать, хотя бы метафорически. Но Тойбин до последней строки держит на повествовательной поверхности «маску невозмутимости». Неизбывного джентльменства, не разрешающего серьезному человеку и, тем более, столпу общества, даже поднять бровь.
Основания для разгадки тайны (которой нет) нужно искать внутри самого романа, он есть история одного, конкретно взятого человека, помещенного под увеличительное стекло. Всечеловека, максимально вписанного в расписание местной, дублинской жизни (в отличие от изгоя Блума, несущего Дублин в себе как набор местных бактерий и вирусов), вот как любой из потенциальных читателей Тойбина вписан в свой собственный, городской ландшафт.
Бытовая сторона дела, поначалу кажущаяся избыточно разработанной (хотя вряд ли Тойбин думает о себе, как о наследнике «Дублинцев» и «Портрета художника в юности»), переработанной и преподнесенной в эффектном натюрморте, таким образом, может обернуться портретом стареющего горожанина, угрохавшего свою неповторимость непонятно на что.
Скупого на эмоции, чувственного и подвижного внутри, но, при этом, застегнутого на все пуговицы, как велит непонятно откуда взявшийся, но такой властный и требовательный кодекс правильного поведения правильного, слишком правильного, человека. Помогает ли ему эта правильность и чувство внутренней правоты? Вот в чем вопрос. Нам-то, в наших палестинах, до такого торжества справедливого суда, базирующегося на правомочных основаниях и прецедентах - как до Дублина пешком. Однако нормализация бытовых паттернов в разреженном воздухе чужих прохладных стран не выглядит экзотикой, если автор спускается (или, напротив) поднимается с этажа социальных/политических обобщений на уровень конкретики, жизненной повседневности. Замес в каждом государстве свой, но вкус у этого теста в любой стране одинаков. Особенно на поминках.
Теперь так, «просто и напрямую», «без второго дна», которое, впрочем, как правило, оказывается одноходовым (как и всяческие фабульные изощренности, при самом поверхностном взгляде оказывающимися высосанными из пальца) не пишут. Уже не умеют «давать жизнь» бесцветно, вот «как она есть», без поддавков избыточной интриги и усилителей вкуса. Без ускоренной перемотки, где выверенные психологические мотивации - дело сто десятое, колесики бы только крутились бесперебойно.
Но оказывается, что «поэтический подход», в котором все важно, все насыщено символическим значением, даже подтекстом и нет ничего лишнего (любой текст сам создает экономику описаний, востребованных сюжетом на самых разных уровнях), при умном и внимательном глазе, подмечающем обычно пропускаемое (казалось бы, какая прагма в том, что персонаж снимает носки и двигает пальцами?) работает, может работать, увлекательнее боевика, от пуза набитого монтажными склейками.
Раньше такой вид литературы обозначали «эпосом», то есть, универсальными книгами, способными прочитываться принципиально по-разному.
Раз уж они стремятся к всеохватности и, в лучших своих образцах, достигают ее, подобно явлениям природы, казалось бы, без малейшего принуждения.
Роман "Волшебник" Колма Тойбина в переводе Марины Клеветенко. "Иностранка", 2022:
https://paslen.livejournal.com/2778888.html