"Подводя итоги", "На вилле", "Рождественские каникулы", "Пироги и пиво" etc Сомерсета Моэма
Пока болел, прочитал стопку покетбуков с книгами Моэма, вовремя запасся в ближайшем супермаркете, чтоб скользить по строчкам, не задумываясь о прочитанном, вот и скользил.
Через неделю пропали запахи и это, странным или не странным образом, срифмовалось с бесцветным моэмовским стилем, главное для которого - непрерывное развитие сюжета: постоянное, неукоснительное, удивляющее (претендующее удивлять, а то и ошеломлять), но не имеющее ни вкуса, ни запаха.
Из пяти книг (три романа и два нон-фикшн) художественные тексты построены по принципу детектива: главный герой разгадывает загадку и, таким образом, ведёт читателя через каскад всевозможных событий.
Сам Моэм называл свой метод «непрерывной линией», что, в первую очередь, означает линейность и одномерную направленность нарратива, развивающегося от началу к концу без каких бы то ни было отклонений.
Хотя, конечно, внутри романов и включаются флешбеки (категория прошлого и материи памяти важны для простраивания обратной перспективы), все они выглядят локальными остановками внутри единого, большого потока.
И, поскольку такие «остановки в пути», необходимые для развернутого портрета того или иного героя, состоящего, в основном, из обстоятельств собственного прошлого (даже если это ребенок или 23-летний юноша, как в «Рождественских каникулах») задерживают бесперебойное развитие сюжета, обычно хочется их поскорее закончить.
Ну, и поскорее заканчиваешь, пробегая горячечным аллюром.
То есть, это, разумеется, беллетристика - высокого качества (несмотря на разницу и разность переводов), но типичное повествование ради повествования, когда автора заботит лишь бесперебойная подача событий - история должна постоянно извиваться, открывая за каждым новым поворотом непредумышленные обстоятельства.
Моэм так озадачен их непредсказуемостью, что с какого-то момента они становятся просто-таки ожидаемыми и предсказуемыми.
Их начинаешь ждать, а, ожидая, вычисляешь.
Пару раз я угадывал чем сердце успокоиться - вот как в «На вилле», где мадама, за которую сватается один благородный и практически идеальный «старик 54-х лет» (без пяти минут вице-король Индии, ну, то есть, надо завидовать), в конечном счете, неожиданно для себя, отдает руку другому соискателю - случайному и, казалось бы, неприятной пронырливости человеку.
Зато проверенному в экстремальных обстоятельствах.
Магистральная тема Моэма - сложность (читай: неоднозначность) жизни, где все непросто и так запутанно, что добро невозможно отделить от зла и наоборот: моральная зыбь, неоднозначность и подвижность оценок оказываются еще одним источником фабульной неопределенности, ради которой, собственно говоря, всё и затевалось.
Но так как писатель сосредоточен на нарративном слаломе все прочее (умные размышления, точные афоризмы, экстравагантные характеристики) отстаёт, остаётся в тени и перестаёт играть какую бы то ни было роль.
Моэм умный, изощрёнейший человек и умелый манипулятор (едва ли не треть его мемуарно-автобиграфической книги «Подводя итоги» рассказывает о «тайнах драматургического мастерства», которое он активно использовал в юности, чтобы поскорее прославиться и разбогатеть), поэтому знает, как увлечь читателя методичным закручиванием драматических гаек.
Однако подобно любому человеку, он ограничен эпистемой (взглядами, оптикой) своей эпохи, предлагающей определенный, но, как всегда, скоротечный набор доблестей.
Это значит, что модные штучки середины ХХ века доходят до нас с позолотой, облезшей от длительного употребления и более не трогают так же сильно, как раньше.
Эта история не про прогресс в искусстве (его нет, хотя как посмотреть, конечно), но про смену технологических парадигм, ни одна из которых не умирает…
…но зато, обновляя технопарк приемов, движет искусства куда-то дальше в самые разные боки, кому что нравится: так как новизна и однократность формы - лишь мои, мне необходимые доблести, а кому-то или чему-то (болезненному времяпрепровождению) как раз наоборот нужны не поисковые материи, но что-то демонстративно предсказуемое, жеванное, размятое.
Увлекательность сюжета была для Моэма (секретам устройства «искусства прозы» он посвятил другую треть своего «Подводя итоги») фетишем, скрывавшим обратную сторону процесса - тотальное отсутствие послевкусия, раз уж следующая страница гораздо интереснее предыдущей и отменяет не только её, но и всё, что было раннее…
…таким образом, подходя к финалу, книга отменяет саму себя.
С другой стороны, Моэм настолько умен, что не может не понимать очевидного, однако, стиль - это человек и для успеха (причем, не только внешнего, но и внутреннего) важно соответствовать, в первую голову, самому себе.
Подавляющее большинство пишущих книги не понимают этого простого, но сложного обстоятельства: угождать следует не публике и не потенциальным премиям (успеху, тиражам), но личной синдроматике - это она всегда оригинальна и неповторима.
Всё прочее - литература…
«Безвестные люди занимают меня больше, чем известные. Они чаще бывают сами собой. Им не нужно изображать кого-то, чтобы защититься от мира или поразить его воображение…
Великий человек слишком часто бывает сделан из одного куска; маленький человек - это клубок противоречивых элементов. Он неистощим. Нет конца сюрпризам, которые у него припасены для вас. Я лично куда охотнее повел бы месяц на необитаемом острове с ветеринаром, нежели с премьер-министром…» («Подводя итоги», 8/9)
О себе, при этом, Моэм не говорит самого формообразующего: сложно быть писателем и одновременно джентельменом - заявляет рассказчик в "Пирогах и пиве"...
Начало было делать выписки, но что-то пошло не так: видимо, если весь текст претендует на оригинальность (даже у Уайльда его парадоксы инкрустированы в текст, точно выложены на орденских подушках) и градус остроумия постоянно повышается, привыкание наступает ко всему, ко всему и восприятие быстро притупляется.
Тем не менее, что-то такое происходит с Моэмом в моём восприятии (возможно, лихорадка виновата), что лежал сегодня и вспоминал все прочитанные названия, а некоторые из них («Пироги и пиво или Скелет в шкафу», как раз про путь писателя, полностью воплотившегося в текстах, так как была у него первая жена, при которой он создал лучшие творения и вторая, при которой он стал великим писателем, а что лучше-то, быть или казаться?) никак вспомнить не мог.
Пришлось вставать, светить телефоном на корешок, иначе никак: нынешний ковид прямо противоположен устройству Моэма - первая серия коротка и щадяща, из-за чего жертва начинает радоваться как ей повезло, как её пронесло, между тем наваливается «вторая серия», без температуры и явных признаков текущей болезни.
Но лучше уж болеть «как у людей», чем маяться без сил и послевкусия, заполненного фантомными ароматами лимфы в носу…
Тут еще Москва подверглась нападениям рязанского смога, из-за чего нос никак не мог разобраться блазятся ли ему запахи тлетворного влияния запада или же это организм вырабатывает собственную фантомную сукровицу?
«Говорят, что хорошая проза должна походить на беседу воспитанного человека. Беседа возможна лишь в том случае, если ум у людей свободен от насущных тревог. Жизнь их должна быть более или менее в безопасности, и душа не должна причинить им серьезных волнений. Они должны придавать значение утонченным благам цивилизации. Они должны ценить вежливость, заботиться о своей внешности…» («Подводя итоги», 41)
Не могу теперь решить идти ли в Моэма дальше и добраться ли до «Бремени страстей человеческих», так как последние «Рождественские каникулы» мне дались с трудом и даже одышкой.
Возможно, просто роман про сизый и хмурый Париж в декабре не самый удачный, так как главный объём его посвящен истории обаятельного французского преступника, с женой которого встречается юный лондонский бонвиан, приехавший развлечься в Париж на недельку и познакомившийся в публичном доме с русской эмигранткой, которую Моэм делает с инфернальщиц Достоевского.
Ну, то есть, «княгиня Ольга», оказавшаяся швеей Лидия, состоит из мазохистических страстей и квазирелигиозных исканий (идея искупления через грязь и тотальное падение), разрываемая изнутри противоречивыми мотивами, сложно сочетаемыми друг с другом.
Если только в рамках условного сюжета, самому себе диктующему рамки реалистической условности, внутри которых любые нелепицы должны казаться органичными.
Если, разумеется, повезет и автор выберет правильные интонации и «способ подачи», а тут что-то не заладилось и даже многостраничное описание Лувра, набитого шедеврами, не спасает.
Напротив, швея, влюблённая в неброские натюрморты Шардена и демонстративно отвергающая Джоконду (а так же Веронеза и Тициана) выглядит умозрительным конструктом, за который неловко.
Это ж надо умудриться сделать умозрительный конструкт неловким!
А он там не один такой, раз уж убийца, которого Лидия до сих пор любит, несмотря на 25 лет каторги, кажется наиболее объёмным и интересным персонажем…
Есть там еще и «друг главного героя», делающий свою жизнь с товарища Дзержинского (буквально), чтобы прийти к власти и устроить диктатуру пролетариата, из-за чего становится окончательно скучно…
Ну, то есть, вместо того, чтобы углублять тему отношений лондонского декадента и российской эмигрантки, Моэм начал ковыряться в «истории заблудшей души», выразившейся в «истории одного преступления», распределив нарративный сопромат не так и не туда.
Потому что важнее иметь под рукой материал рассказывания, нежели отражать «правду замысла».
И ещё: в художке такой материал - целиком на совести автора, из-за чего ему доверяешь априори, раз уж правда вымысла такая, каковы правила вот этой конкретной игры...
Но между беллетристикой вплелась квазимемуарный томик "Подводя итоги", где выборочные события биографии перемежаются размышлениями сначала о драме и современном театре, затем о тайнах сюжетной прозы, после чего, раскидав дежурные галочки, Моэм переходит к истории мировой философии, а затем и к смыслу жизни.
Ну, то есть, появляются объективные показатели, точнее, возможность оценки без запредельного субъективизма.
Раз уж у меня есть своё собственное мнение о Спинозе и Гегеле, о добре, красоте и возможной гармонии.
"Культура нужна, поскольку она воздействует на характер человека. Если она не облагораживает, не укрепляет характер, грош ей цена. Она должна служить жизни. Цель её - не красота, а добро..." ("Подводя итоги", 91)
Как искусный сюжетник, Моэм знает все про рамплиссаж и умеет гнать волну, впадая в её автоматизм при каждом удобном случае: упоминая про добро, красоту и радость, он автоматически выделяет три главы под размышления и определения каждого из подпунктов, методично разбрасывает все возможные галочки и "закрывает темы", всё сильнее впадая в автоматизм письма и в зависимость от логики самой этой текстуальной волны.
За попытку спасибо, но моя гипотеза в том, что системы невозможны - все галочки не могут быть одинаково убедительными.
Единственное на что вы способны - одинокие, непарные прорывы... которые, таким образом, противоречат всему строю крайнего моэмовского рационализма.
Именно он, как основа писательской профессии, "дает духовную свободу. Жизнь для писателя - трагедия, и в процессе творчества он переживает катарсис - очищение страданием и ужасом, в котором Аристотель видел смысл искусства. Все свои грехи и безумства, несчастья, выпавшие на его долю, любовь без ответа, физические недостатки, болезни, нужду, разбитые надежды, горести, унижения - все это он властен обратить в материал и преодолеть, написав об этом. Нет того, чтобы ему не годилось, - от лица, мельком увиденного на улице, до войны, сотрясающей весь цивилизованный мир, от аромата розы до смерти друга. Все недоброе, что с ним может случиться, он властен изжить, переплавив в строфу, в песню или в повесть. Из всех людей только художнику дана свобода." (194)
Художник творит, чтобы освобождать свою душу (190), но раз все галочки должны быть равномерно распределены, то Моэм не забывает и про читателя, которому, кажется, должны быть равнодушны слезы литературной Гекубы.
С одной стороны, основой творческой фантазии являются мечты: "...преимущество художника в том, что для него, в отличие от других людей, мечты - не уход от действительности, а средство приблизится к ней. Его мечты не бесплодны" (86), из-за чего, с другой стороны, со своим писателем (то есть, автором созвучным уму и сердцу) читатели "...с ним они будут жить духовной жизнью, более отвечающей их устремлениям, чем та жизнь, которую навязали им обстоятельства..." (79).
Выстраивая законченную (симметричную, геометрически правильную - я б даже сказал мондриановскую) систему, Моэм шёл на явный риск, понимая, что смысл у каждого свой, при том, что одновременно, он и общий, раз уж ничего нового изобрести нельзя...
...даже и самому передовому человеку в самую передовую эпоху, коей всегда является эпоха написания текста - самый последний период в чреде периодов, только для нас, самых продвинутых и передовых, ставших законченным прошлым...
...раз уж прошло столько лет с тех пор, как...
Это после нас никого не будет, кроме морлоков, а Моэм цвел и развивался на фоне великой сложности модернисткой культуры.
"Единственное верное прибежище писателя - это находить удовлетворение в собственном труде..." ("Подводя итоги", 193)
Про морлоков шутка: и смерть меня страшит..., и будущее тоже, а Моэм рискнул и красиво проиграл.
Тут в восприятии его у меня что-то сломалось - я решил, что выздоравливаю, еще не догадываясь, что в новом ковиде главное то, что вмещает пост-ковидный синдром.
Когда вроде уже и выбрался, но, на самом-то деле, погрузился в пучину недомоганий и отсутствия сил гораздо глубже, чем в самом начале.
Ну, просто такой материал рассказа априори вторичен (если не троичен): вот и книга про десять главных романов в истории человечества построена по одному и тому же принципу - во всех великих произведениях Моэм видит отражения собственного метода.
В чужих книгах ему нравятся элементы своих (то, что я называю обычно «защитой собственного способа производства»); а ещё каждый раз Моэм заходит к очередной книге через биографию автора, то есть, через чужие исследования и мнения.
Честно признаваясь в фактах использования литературы, а описание самого рассматриваемого произведения занимает пару-другую не самых обязательных страниц.
Эпоха и тенденции, место в хрестоматии и контекст волнуют Моэма самым нешуточным образом - это говорит о том, что даже на седьмом десятке он продолжает искать собственное писательское место.
Конечно, можно сказать, что тексты интереснее авторов и люди интересуют Моэма больше их творений, но тогда книга попросту не соответствует своему заглавию.
Значит, автора на пережить болезнь я выбрал максимально точно - сквозная линия есть псевдоним максимального читательского комфорта, когда писатель предугадывает любые желания потребителя и стремиться опередить запрос, подстелив соломку вообще везде, где только можно.
Это оборачивается не только умственной ленью (к утру извилины простывшего человека скрипят простреленным седлом несмазаной телегой), но и постоянно нарастающим ощущением замедляющегося повествования.
У таких книг зачин интереснее и динамичнее финала, так как «все уже было».
И ветер холодит былую рану
Несмотря на то, что обустройству апофеоза предпосылаются дополнительные и всегда особые усилия.
Но так уж устроено восприятие чтения (только ли его?), что легкое и плавное скольжение чащ всего скользит вниз.
Уровень придумок и фейерверк заготовок повышает уровень текстуального моря при пропорциональной возгонке скорбного бесчувствия…
…и тогда начинает казаться, что роман тормозит, а то и начинает сыпаться - вот как «Пироги и пиво», в котором, как кажется, Джулиан Барнс черпал вдохновение своего «Попугая Флобера».
Подстелить соломку и максимально увлечь означает лишить читателя и минимальной возможности для маневра: сюжет в беллетристике это почти всегда сужение параметров, предполагающих движение вот только так, как автор предлагает…
А иначе причинно-следственная цепочка разорвётся…
Это как с детьми, страдающими от родительской гипер-опеки, оборачивающейся отсутствием самостоятельности и инфантильностью в виде судьбы.
Ибо зачем мне чужие мысли, когда свои девать некуда?
Чужие идеи и запоминаются хуже, но только если и когда они присваиваются читателем и становятся «своими»…
А для этого нужно полностью отпустить вожжи.
Хотя, опять же, кто и как, когда и зачем читает - в жизни каждого человека случаются такие минуты, когда хочется побыть несамостоятельным трамваем, идущем по заранее запрограммированному маршруту.
Для меня это и есть болезнь - рутина и болезненное состояние воспринимательной машинки, работающей в режиме пережидания, когда важно дождаться того, что случится потом, завтра-послезавтра: выздоровление и обретение объёма сил.
Через неделю пропали запахи и это, странным или не странным образом, срифмовалось с бесцветным моэмовским стилем, главное для которого - непрерывное развитие сюжета: постоянное, неукоснительное, удивляющее (претендующее удивлять, а то и ошеломлять), но не имеющее ни вкуса, ни запаха.
Из пяти книг (три романа и два нон-фикшн) художественные тексты построены по принципу детектива: главный герой разгадывает загадку и, таким образом, ведёт читателя через каскад всевозможных событий.
Сам Моэм называл свой метод «непрерывной линией», что, в первую очередь, означает линейность и одномерную направленность нарратива, развивающегося от началу к концу без каких бы то ни было отклонений.
Хотя, конечно, внутри романов и включаются флешбеки (категория прошлого и материи памяти важны для простраивания обратной перспективы), все они выглядят локальными остановками внутри единого, большого потока.
И, поскольку такие «остановки в пути», необходимые для развернутого портрета того или иного героя, состоящего, в основном, из обстоятельств собственного прошлого (даже если это ребенок или 23-летний юноша, как в «Рождественских каникулах») задерживают бесперебойное развитие сюжета, обычно хочется их поскорее закончить.
Ну, и поскорее заканчиваешь, пробегая горячечным аллюром.
То есть, это, разумеется, беллетристика - высокого качества (несмотря на разницу и разность переводов), но типичное повествование ради повествования, когда автора заботит лишь бесперебойная подача событий - история должна постоянно извиваться, открывая за каждым новым поворотом непредумышленные обстоятельства.
Моэм так озадачен их непредсказуемостью, что с какого-то момента они становятся просто-таки ожидаемыми и предсказуемыми.
Их начинаешь ждать, а, ожидая, вычисляешь.
Пару раз я угадывал чем сердце успокоиться - вот как в «На вилле», где мадама, за которую сватается один благородный и практически идеальный «старик 54-х лет» (без пяти минут вице-король Индии, ну, то есть, надо завидовать), в конечном счете, неожиданно для себя, отдает руку другому соискателю - случайному и, казалось бы, неприятной пронырливости человеку.
Зато проверенному в экстремальных обстоятельствах.
Магистральная тема Моэма - сложность (читай: неоднозначность) жизни, где все непросто и так запутанно, что добро невозможно отделить от зла и наоборот: моральная зыбь, неоднозначность и подвижность оценок оказываются еще одним источником фабульной неопределенности, ради которой, собственно говоря, всё и затевалось.
Но так как писатель сосредоточен на нарративном слаломе все прочее (умные размышления, точные афоризмы, экстравагантные характеристики) отстаёт, остаётся в тени и перестаёт играть какую бы то ни было роль.
Моэм умный, изощрёнейший человек и умелый манипулятор (едва ли не треть его мемуарно-автобиграфической книги «Подводя итоги» рассказывает о «тайнах драматургического мастерства», которое он активно использовал в юности, чтобы поскорее прославиться и разбогатеть), поэтому знает, как увлечь читателя методичным закручиванием драматических гаек.
Однако подобно любому человеку, он ограничен эпистемой (взглядами, оптикой) своей эпохи, предлагающей определенный, но, как всегда, скоротечный набор доблестей.
Это значит, что модные штучки середины ХХ века доходят до нас с позолотой, облезшей от длительного употребления и более не трогают так же сильно, как раньше.
Эта история не про прогресс в искусстве (его нет, хотя как посмотреть, конечно), но про смену технологических парадигм, ни одна из которых не умирает…
…но зато, обновляя технопарк приемов, движет искусства куда-то дальше в самые разные боки, кому что нравится: так как новизна и однократность формы - лишь мои, мне необходимые доблести, а кому-то или чему-то (болезненному времяпрепровождению) как раз наоборот нужны не поисковые материи, но что-то демонстративно предсказуемое, жеванное, размятое.
Увлекательность сюжета была для Моэма (секретам устройства «искусства прозы» он посвятил другую треть своего «Подводя итоги») фетишем, скрывавшим обратную сторону процесса - тотальное отсутствие послевкусия, раз уж следующая страница гораздо интереснее предыдущей и отменяет не только её, но и всё, что было раннее…
…таким образом, подходя к финалу, книга отменяет саму себя.
С другой стороны, Моэм настолько умен, что не может не понимать очевидного, однако, стиль - это человек и для успеха (причем, не только внешнего, но и внутреннего) важно соответствовать, в первую голову, самому себе.
Подавляющее большинство пишущих книги не понимают этого простого, но сложного обстоятельства: угождать следует не публике и не потенциальным премиям (успеху, тиражам), но личной синдроматике - это она всегда оригинальна и неповторима.
Всё прочее - литература…
«Безвестные люди занимают меня больше, чем известные. Они чаще бывают сами собой. Им не нужно изображать кого-то, чтобы защититься от мира или поразить его воображение…
Великий человек слишком часто бывает сделан из одного куска; маленький человек - это клубок противоречивых элементов. Он неистощим. Нет конца сюрпризам, которые у него припасены для вас. Я лично куда охотнее повел бы месяц на необитаемом острове с ветеринаром, нежели с премьер-министром…» («Подводя итоги», 8/9)
О себе, при этом, Моэм не говорит самого формообразующего: сложно быть писателем и одновременно джентельменом - заявляет рассказчик в "Пирогах и пиве"...
Начало было делать выписки, но что-то пошло не так: видимо, если весь текст претендует на оригинальность (даже у Уайльда его парадоксы инкрустированы в текст, точно выложены на орденских подушках) и градус остроумия постоянно повышается, привыкание наступает ко всему, ко всему и восприятие быстро притупляется.
Тем не менее, что-то такое происходит с Моэмом в моём восприятии (возможно, лихорадка виновата), что лежал сегодня и вспоминал все прочитанные названия, а некоторые из них («Пироги и пиво или Скелет в шкафу», как раз про путь писателя, полностью воплотившегося в текстах, так как была у него первая жена, при которой он создал лучшие творения и вторая, при которой он стал великим писателем, а что лучше-то, быть или казаться?) никак вспомнить не мог.
Пришлось вставать, светить телефоном на корешок, иначе никак: нынешний ковид прямо противоположен устройству Моэма - первая серия коротка и щадяща, из-за чего жертва начинает радоваться как ей повезло, как её пронесло, между тем наваливается «вторая серия», без температуры и явных признаков текущей болезни.
Но лучше уж болеть «как у людей», чем маяться без сил и послевкусия, заполненного фантомными ароматами лимфы в носу…
Тут еще Москва подверглась нападениям рязанского смога, из-за чего нос никак не мог разобраться блазятся ли ему запахи тлетворного влияния запада или же это организм вырабатывает собственную фантомную сукровицу?
«Говорят, что хорошая проза должна походить на беседу воспитанного человека. Беседа возможна лишь в том случае, если ум у людей свободен от насущных тревог. Жизнь их должна быть более или менее в безопасности, и душа не должна причинить им серьезных волнений. Они должны придавать значение утонченным благам цивилизации. Они должны ценить вежливость, заботиться о своей внешности…» («Подводя итоги», 41)
Не могу теперь решить идти ли в Моэма дальше и добраться ли до «Бремени страстей человеческих», так как последние «Рождественские каникулы» мне дались с трудом и даже одышкой.
Возможно, просто роман про сизый и хмурый Париж в декабре не самый удачный, так как главный объём его посвящен истории обаятельного французского преступника, с женой которого встречается юный лондонский бонвиан, приехавший развлечься в Париж на недельку и познакомившийся в публичном доме с русской эмигранткой, которую Моэм делает с инфернальщиц Достоевского.
Ну, то есть, «княгиня Ольга», оказавшаяся швеей Лидия, состоит из мазохистических страстей и квазирелигиозных исканий (идея искупления через грязь и тотальное падение), разрываемая изнутри противоречивыми мотивами, сложно сочетаемыми друг с другом.
Если только в рамках условного сюжета, самому себе диктующему рамки реалистической условности, внутри которых любые нелепицы должны казаться органичными.
Если, разумеется, повезет и автор выберет правильные интонации и «способ подачи», а тут что-то не заладилось и даже многостраничное описание Лувра, набитого шедеврами, не спасает.
Напротив, швея, влюблённая в неброские натюрморты Шардена и демонстративно отвергающая Джоконду (а так же Веронеза и Тициана) выглядит умозрительным конструктом, за который неловко.
Это ж надо умудриться сделать умозрительный конструкт неловким!
А он там не один такой, раз уж убийца, которого Лидия до сих пор любит, несмотря на 25 лет каторги, кажется наиболее объёмным и интересным персонажем…
Есть там еще и «друг главного героя», делающий свою жизнь с товарища Дзержинского (буквально), чтобы прийти к власти и устроить диктатуру пролетариата, из-за чего становится окончательно скучно…
Ну, то есть, вместо того, чтобы углублять тему отношений лондонского декадента и российской эмигрантки, Моэм начал ковыряться в «истории заблудшей души», выразившейся в «истории одного преступления», распределив нарративный сопромат не так и не туда.
Потому что важнее иметь под рукой материал рассказывания, нежели отражать «правду замысла».
И ещё: в художке такой материал - целиком на совести автора, из-за чего ему доверяешь априори, раз уж правда вымысла такая, каковы правила вот этой конкретной игры...
Но между беллетристикой вплелась квазимемуарный томик "Подводя итоги", где выборочные события биографии перемежаются размышлениями сначала о драме и современном театре, затем о тайнах сюжетной прозы, после чего, раскидав дежурные галочки, Моэм переходит к истории мировой философии, а затем и к смыслу жизни.
Ну, то есть, появляются объективные показатели, точнее, возможность оценки без запредельного субъективизма.
Раз уж у меня есть своё собственное мнение о Спинозе и Гегеле, о добре, красоте и возможной гармонии.
"Культура нужна, поскольку она воздействует на характер человека. Если она не облагораживает, не укрепляет характер, грош ей цена. Она должна служить жизни. Цель её - не красота, а добро..." ("Подводя итоги", 91)
Как искусный сюжетник, Моэм знает все про рамплиссаж и умеет гнать волну, впадая в её автоматизм при каждом удобном случае: упоминая про добро, красоту и радость, он автоматически выделяет три главы под размышления и определения каждого из подпунктов, методично разбрасывает все возможные галочки и "закрывает темы", всё сильнее впадая в автоматизм письма и в зависимость от логики самой этой текстуальной волны.
За попытку спасибо, но моя гипотеза в том, что системы невозможны - все галочки не могут быть одинаково убедительными.
Единственное на что вы способны - одинокие, непарные прорывы... которые, таким образом, противоречат всему строю крайнего моэмовского рационализма.
Именно он, как основа писательской профессии, "дает духовную свободу. Жизнь для писателя - трагедия, и в процессе творчества он переживает катарсис - очищение страданием и ужасом, в котором Аристотель видел смысл искусства. Все свои грехи и безумства, несчастья, выпавшие на его долю, любовь без ответа, физические недостатки, болезни, нужду, разбитые надежды, горести, унижения - все это он властен обратить в материал и преодолеть, написав об этом. Нет того, чтобы ему не годилось, - от лица, мельком увиденного на улице, до войны, сотрясающей весь цивилизованный мир, от аромата розы до смерти друга. Все недоброе, что с ним может случиться, он властен изжить, переплавив в строфу, в песню или в повесть. Из всех людей только художнику дана свобода." (194)
Художник творит, чтобы освобождать свою душу (190), но раз все галочки должны быть равномерно распределены, то Моэм не забывает и про читателя, которому, кажется, должны быть равнодушны слезы литературной Гекубы.
С одной стороны, основой творческой фантазии являются мечты: "...преимущество художника в том, что для него, в отличие от других людей, мечты - не уход от действительности, а средство приблизится к ней. Его мечты не бесплодны" (86), из-за чего, с другой стороны, со своим писателем (то есть, автором созвучным уму и сердцу) читатели "...с ним они будут жить духовной жизнью, более отвечающей их устремлениям, чем та жизнь, которую навязали им обстоятельства..." (79).
Выстраивая законченную (симметричную, геометрически правильную - я б даже сказал мондриановскую) систему, Моэм шёл на явный риск, понимая, что смысл у каждого свой, при том, что одновременно, он и общий, раз уж ничего нового изобрести нельзя...
...даже и самому передовому человеку в самую передовую эпоху, коей всегда является эпоха написания текста - самый последний период в чреде периодов, только для нас, самых продвинутых и передовых, ставших законченным прошлым...
...раз уж прошло столько лет с тех пор, как...
Это после нас никого не будет, кроме морлоков, а Моэм цвел и развивался на фоне великой сложности модернисткой культуры.
"Единственное верное прибежище писателя - это находить удовлетворение в собственном труде..." ("Подводя итоги", 193)
Про морлоков шутка: и смерть меня страшит..., и будущее тоже, а Моэм рискнул и красиво проиграл.
Тут в восприятии его у меня что-то сломалось - я решил, что выздоравливаю, еще не догадываясь, что в новом ковиде главное то, что вмещает пост-ковидный синдром.
Когда вроде уже и выбрался, но, на самом-то деле, погрузился в пучину недомоганий и отсутствия сил гораздо глубже, чем в самом начале.
Ну, просто такой материал рассказа априори вторичен (если не троичен): вот и книга про десять главных романов в истории человечества построена по одному и тому же принципу - во всех великих произведениях Моэм видит отражения собственного метода.
В чужих книгах ему нравятся элементы своих (то, что я называю обычно «защитой собственного способа производства»); а ещё каждый раз Моэм заходит к очередной книге через биографию автора, то есть, через чужие исследования и мнения.
Честно признаваясь в фактах использования литературы, а описание самого рассматриваемого произведения занимает пару-другую не самых обязательных страниц.
Эпоха и тенденции, место в хрестоматии и контекст волнуют Моэма самым нешуточным образом - это говорит о том, что даже на седьмом десятке он продолжает искать собственное писательское место.
Конечно, можно сказать, что тексты интереснее авторов и люди интересуют Моэма больше их творений, но тогда книга попросту не соответствует своему заглавию.
Значит, автора на пережить болезнь я выбрал максимально точно - сквозная линия есть псевдоним максимального читательского комфорта, когда писатель предугадывает любые желания потребителя и стремиться опередить запрос, подстелив соломку вообще везде, где только можно.
Это оборачивается не только умственной ленью (к утру извилины простывшего человека скрипят простреленным седлом несмазаной телегой), но и постоянно нарастающим ощущением замедляющегося повествования.
У таких книг зачин интереснее и динамичнее финала, так как «все уже было».
И ветер холодит былую рану
Несмотря на то, что обустройству апофеоза предпосылаются дополнительные и всегда особые усилия.
Но так уж устроено восприятие чтения (только ли его?), что легкое и плавное скольжение чащ всего скользит вниз.
Уровень придумок и фейерверк заготовок повышает уровень текстуального моря при пропорциональной возгонке скорбного бесчувствия…
…и тогда начинает казаться, что роман тормозит, а то и начинает сыпаться - вот как «Пироги и пиво», в котором, как кажется, Джулиан Барнс черпал вдохновение своего «Попугая Флобера».
Подстелить соломку и максимально увлечь означает лишить читателя и минимальной возможности для маневра: сюжет в беллетристике это почти всегда сужение параметров, предполагающих движение вот только так, как автор предлагает…
А иначе причинно-следственная цепочка разорвётся…
Это как с детьми, страдающими от родительской гипер-опеки, оборачивающейся отсутствием самостоятельности и инфантильностью в виде судьбы.
Ибо зачем мне чужие мысли, когда свои девать некуда?
Чужие идеи и запоминаются хуже, но только если и когда они присваиваются читателем и становятся «своими»…
А для этого нужно полностью отпустить вожжи.
Хотя, опять же, кто и как, когда и зачем читает - в жизни каждого человека случаются такие минуты, когда хочется побыть несамостоятельным трамваем, идущем по заранее запрограммированному маршруту.
Для меня это и есть болезнь - рутина и болезненное состояние воспринимательной машинки, работающей в режиме пережидания, когда важно дождаться того, что случится потом, завтра-послезавтра: выздоровление и обретение объёма сил.