Ощущается как +40.Три наблюдения накануне новолуния, на пике пекла, при высоком атмосферном давлении
Из-за аномальной жары все дни недели слиплись как покупные пельмени, во что-то жуткое и промежуточное, день и ночь, сутки прочь, сиесты, плавно переходящие в недомогания, в вечерние отходняки, втекающие в ночь безнадзорного труда с мошками, кружащимися у ночника.
Но зато, переехав в подвал, я теперь знаю, как выглядит моя комната, когда я уезжаю в Москву.
В ней пусто.
Пусто не потому что в ней нет человека, а из-за того, что она не учитывается.
Из-за того, что нет на неё взгляда изнутри, но только - по касательной.
Сложно объяснить, но однажды я вышел во двор, в котором не было нашей кошки Брони.
Ну, то есть, совсем: Броня совершенно отсутствовала в пейзаже.
Обычно она отсутствует как-то иначе, неокончательно, а если присутствует, то без особенного нажима, совершенно сама по себе…
…если сидит на своей любимой приступочке у почтового ящика в тени яблонь, или, тем более, если караулит птичку или мышку на другой стороне улицы, у гаражей.
Или когда крадётся помидорными грядками к одной, ей только ведомой, производственной цели.
Броню можно не видеть, но ощущать, что она где-то рядом.
Как заяц или утка, которых вписали в головоломку и их нужно найти.
А тогда Брони в пейзаже не было совсем и я сразу это почувствовал, потом заметил, далее заметался: иногда её, лезущую под ноги, закрывают то ли в гаражах, то в подвалах, то в флигеле, чтобы лишний раз подтвердить правоту поговорки о любопытстве, что кошку сгубило.
Мы стали искать Брониславу и, в конечном счёте, выпутали её из какого-то очередного, нечаянного заточения и тогда пейзаж вновь зазвучал незримым её возвращением.
Ленивым движением, учитываемым периферическим зрением, в крайних точках которого могут образовываться зоны куриной слепоты, а могут - важные гуманитарные сгущения.
Это всё какие-то секундные сдвиги внутри ментальной оболочки, вроде бликов, но ими потом можно же ещё очень долго пробавляться.
Я не хотел возвращаться к жанру «дней» до тех пор, пока не пекло не пройдёт, так как жару я уже описал под предлогом рассказа о переезде в бункер подвал.
Но возникло чувство комнаты, куда я подымался вечером (в сто сорок солнц закат пылал), трогая горячие стены в домашние (!) +33, допустим, за таблеткой или за чем-то из тех житейских мелочей, что, подобно кораллам, нарастают вокруг стационарной кровати, потому-то и решил записать не только его, но и про предчувствия выхода из жары - она же ведь пройдёт когда-то.
Жанр предчувствия я многократно использовал в «Желании стать городом», многим топонимам которого предшествуют фантазии, извлекаемые из «имени стран» - как в той сермяжной таблице, разделённой на «что было» и «что стало».
Мысленно ты уже совершил путешествие, а только потом столкнулся с реальностью.
Жара стоит невозможная, прозрачность на поселковых улицах установилась звенящая, травяной пар щекочет ноздри, лебеда, полынь и репей вымахали выше человеческого роста, но, при этом, тени не дают, распространяя запахи зелёного мускуса, зрелого и заранее усталого.
Тени дают заборы, кусты и деревья, словно бы рассеивая резкость, наведённую солнцем на солнце - примерно так устная речь отличается от письменной особым агрегатным состоянием покоя, внезапно начинающего сгущаться в любой тени.
Картинка уплощается, стараясь целиком превратиться в фон, его уже не разбить; о него можно разбиться самому как о стену.
Кстати, примерно в таком состоянии материального и хранятся декорации за сценой - работая в театре, мне нравилось зайти в карманы хранилищ, расположенных по краям зеркала сцены: в них аккуратно разобранные, не то спят, не то каматозничают груды вырезок из дпс и картона, станки и металлические конструкции самодостаточной красоты…
…а ещё у нас там был такой громадный бюст Ленина, прикрытый пыльной кулисой, что его, видимо, не могли сдвинуть с места и именно из-за этого перестали замечать.
Иной раз не замечать действительно проще будет.
Когда мы выйдем из жары как из болезни и вернёмся к существованию привычному и размеренному, то, что составляет сейчас корень и основу стиля жизни начнёт бледнеть, тускнеть, пока совсем не изгладится, как всё то, что прошло.
Что пройдёт - то будет мило.
Вентилятор, подобно гиперболоиду инженера Гарина, скользит по моей обнажёнке, застревая на артритных коленях.
В коленных чашечках моих закипает-кипит альтернативная жизнь посольства зимы, да и, хотя бы, ближайшей перемены погоды: ждать осталось недолго - до новолуния осталось два дня, так что всю эту неделю, ровно как и предыдущую, можно выкинуть как половую тряпку, пришедшую в негодность.
Её мы пережидали, сжав булки, а не жили как есть.
Это, конечно, тоже опыт, интересный и необычный, но не всякий умеет приспособить его к чему-то результативному.
Чаще всего, такой опыт бессмысленнен («без мысли») и растворяется в крови как сахар в чае.
Вышел сейчас на крыльцо, словно пощечину заработал.
В беллетристике такие случаи описывают как «кровь прилила к его лицу…»
И, почему-то, с жаром отозвалась в позвоночнике…
Эти недели будут потеряны для жизни, но останутся в памяти, благодаря этим запискам, которые, если к ним прибегать, не дадут замылиться переживаниям.
И это нужно не для воспоминаний, а для того, чтобы пережить именно текущий момент, зерно которого, таким образом, оказывается перенесено в будущее.
Например, в осень, когда я окажусь в Москве, откуда всё выглядит совершенно иначе (Москва ведь всегда находится немного в будущем, забегает в него и смотрит оттуда на происходящее в данную, конкретную минуту, сверху вниз).
Оттуда и комната моя, сейчас стоящая пустой на втором этаже «под парами», станет восприниматься сколом экзистенции практически «живой природы», как нечто болящее вне привычного функционала.
Хотя, как говорится, ничто не предвещало и не предвещает, но комната уже теперь прощается со мной, совсем как думающая и живая, раз уж она существует параллельно, пересекаясь со мной, когда, скажем, я в ней сплю.
В последнее время всё чаще и чаще мне удаётся спрыгивать с антропоцентризма - я уже понимаю, что книги не любят, когда их читают, ломая, точно краюху, и что пылью, которую мы убираем с книжных полок, мебель укрывается для теплоты собственного уюта.
Нам кажется, что мы наводим порядок, но, на самом деле, мы разрушаем его, внедрением в естественный ход вещей для устройства системы сомнительной чистоты и цивилизационного выверта, весьма, между прочим, случайного.
Комната построена для меня, но в своём бытии, внутри него, она вряд ли об этом знает, возможно, терпит сопутствующие помехи, вот и всё.
Моё отсутствие она может и не заметить, при этом, отмечая что-то другое: смену атмосферного давления или времён года.
Для комнат, совсем как для деревьев, мы все на одно лицо, так как у нас с ними разная длительность, а лицо - квинтэссенция хронотопа, сжатая до состояния пулимаски и мы проходим анфилады многочисленных комнат, стирающихся от количества примерно также, как для комнат, стоящих на одном месте, стирается внешность людей, в них заходящих.
Я привыкаю больше не быть в центре, я теперь больше в будущем, где меня нет.
Но зато, переехав в подвал, я теперь знаю, как выглядит моя комната, когда я уезжаю в Москву.
В ней пусто.
Пусто не потому что в ней нет человека, а из-за того, что она не учитывается.
Из-за того, что нет на неё взгляда изнутри, но только - по касательной.
Сложно объяснить, но однажды я вышел во двор, в котором не было нашей кошки Брони.
Ну, то есть, совсем: Броня совершенно отсутствовала в пейзаже.
Обычно она отсутствует как-то иначе, неокончательно, а если присутствует, то без особенного нажима, совершенно сама по себе…
…если сидит на своей любимой приступочке у почтового ящика в тени яблонь, или, тем более, если караулит птичку или мышку на другой стороне улицы, у гаражей.
Или когда крадётся помидорными грядками к одной, ей только ведомой, производственной цели.
Броню можно не видеть, но ощущать, что она где-то рядом.
Как заяц или утка, которых вписали в головоломку и их нужно найти.
А тогда Брони в пейзаже не было совсем и я сразу это почувствовал, потом заметил, далее заметался: иногда её, лезущую под ноги, закрывают то ли в гаражах, то в подвалах, то в флигеле, чтобы лишний раз подтвердить правоту поговорки о любопытстве, что кошку сгубило.
Мы стали искать Брониславу и, в конечном счёте, выпутали её из какого-то очередного, нечаянного заточения и тогда пейзаж вновь зазвучал незримым её возвращением.
Ленивым движением, учитываемым периферическим зрением, в крайних точках которого могут образовываться зоны куриной слепоты, а могут - важные гуманитарные сгущения.
Это всё какие-то секундные сдвиги внутри ментальной оболочки, вроде бликов, но ими потом можно же ещё очень долго пробавляться.
Я не хотел возвращаться к жанру «дней» до тех пор, пока не пекло не пройдёт, так как жару я уже описал под предлогом рассказа о переезде в бункер подвал.
Но возникло чувство комнаты, куда я подымался вечером (в сто сорок солнц закат пылал), трогая горячие стены в домашние (!) +33, допустим, за таблеткой или за чем-то из тех житейских мелочей, что, подобно кораллам, нарастают вокруг стационарной кровати, потому-то и решил записать не только его, но и про предчувствия выхода из жары - она же ведь пройдёт когда-то.
Жанр предчувствия я многократно использовал в «Желании стать городом», многим топонимам которого предшествуют фантазии, извлекаемые из «имени стран» - как в той сермяжной таблице, разделённой на «что было» и «что стало».
Мысленно ты уже совершил путешествие, а только потом столкнулся с реальностью.
Жара стоит невозможная, прозрачность на поселковых улицах установилась звенящая, травяной пар щекочет ноздри, лебеда, полынь и репей вымахали выше человеческого роста, но, при этом, тени не дают, распространяя запахи зелёного мускуса, зрелого и заранее усталого.
Тени дают заборы, кусты и деревья, словно бы рассеивая резкость, наведённую солнцем на солнце - примерно так устная речь отличается от письменной особым агрегатным состоянием покоя, внезапно начинающего сгущаться в любой тени.
Картинка уплощается, стараясь целиком превратиться в фон, его уже не разбить; о него можно разбиться самому как о стену.
Кстати, примерно в таком состоянии материального и хранятся декорации за сценой - работая в театре, мне нравилось зайти в карманы хранилищ, расположенных по краям зеркала сцены: в них аккуратно разобранные, не то спят, не то каматозничают груды вырезок из дпс и картона, станки и металлические конструкции самодостаточной красоты…
…а ещё у нас там был такой громадный бюст Ленина, прикрытый пыльной кулисой, что его, видимо, не могли сдвинуть с места и именно из-за этого перестали замечать.
Иной раз не замечать действительно проще будет.
Когда мы выйдем из жары как из болезни и вернёмся к существованию привычному и размеренному, то, что составляет сейчас корень и основу стиля жизни начнёт бледнеть, тускнеть, пока совсем не изгладится, как всё то, что прошло.
Что пройдёт - то будет мило.
Вентилятор, подобно гиперболоиду инженера Гарина, скользит по моей обнажёнке, застревая на артритных коленях.
В коленных чашечках моих закипает-кипит альтернативная жизнь посольства зимы, да и, хотя бы, ближайшей перемены погоды: ждать осталось недолго - до новолуния осталось два дня, так что всю эту неделю, ровно как и предыдущую, можно выкинуть как половую тряпку, пришедшую в негодность.
Её мы пережидали, сжав булки, а не жили как есть.
Это, конечно, тоже опыт, интересный и необычный, но не всякий умеет приспособить его к чему-то результативному.
Чаще всего, такой опыт бессмысленнен («без мысли») и растворяется в крови как сахар в чае.
Вышел сейчас на крыльцо, словно пощечину заработал.
В беллетристике такие случаи описывают как «кровь прилила к его лицу…»
И, почему-то, с жаром отозвалась в позвоночнике…
Эти недели будут потеряны для жизни, но останутся в памяти, благодаря этим запискам, которые, если к ним прибегать, не дадут замылиться переживаниям.
И это нужно не для воспоминаний, а для того, чтобы пережить именно текущий момент, зерно которого, таким образом, оказывается перенесено в будущее.
Например, в осень, когда я окажусь в Москве, откуда всё выглядит совершенно иначе (Москва ведь всегда находится немного в будущем, забегает в него и смотрит оттуда на происходящее в данную, конкретную минуту, сверху вниз).
Оттуда и комната моя, сейчас стоящая пустой на втором этаже «под парами», станет восприниматься сколом экзистенции практически «живой природы», как нечто болящее вне привычного функционала.
Хотя, как говорится, ничто не предвещало и не предвещает, но комната уже теперь прощается со мной, совсем как думающая и живая, раз уж она существует параллельно, пересекаясь со мной, когда, скажем, я в ней сплю.
В последнее время всё чаще и чаще мне удаётся спрыгивать с антропоцентризма - я уже понимаю, что книги не любят, когда их читают, ломая, точно краюху, и что пылью, которую мы убираем с книжных полок, мебель укрывается для теплоты собственного уюта.
Нам кажется, что мы наводим порядок, но, на самом деле, мы разрушаем его, внедрением в естественный ход вещей для устройства системы сомнительной чистоты и цивилизационного выверта, весьма, между прочим, случайного.
Комната построена для меня, но в своём бытии, внутри него, она вряд ли об этом знает, возможно, терпит сопутствующие помехи, вот и всё.
Моё отсутствие она может и не заметить, при этом, отмечая что-то другое: смену атмосферного давления или времён года.
Для комнат, совсем как для деревьев, мы все на одно лицо, так как у нас с ними разная длительность, а лицо - квинтэссенция хронотопа, сжатая до состояния пулимаски и мы проходим анфилады многочисленных комнат, стирающихся от количества примерно также, как для комнат, стоящих на одном месте, стирается внешность людей, в них заходящих.
Я привыкаю больше не быть в центре, я теперь больше в будущем, где меня нет.