Я-то думал вернуться к «критике погоды» уже после того, как аномальная жара (едва ли не каждый июльский день в этом году бьёт рекорды за все года наблюдений, превышая средние цифры на семь единиц) схлынет, то есть, примерно через неделю, если верить прогнозам на ближайшие десять дней, которые я пересматриваю по несколько раз в сутки…
…однако, заговорить их не выходит: термометр замер с ртутью за делением в тридцать (сейчас девять утра и у нас уже +31 - это значит, что дом не успеет остыть «за ночь», уже не успел), ни туда, ни сюда, словно бы насаженный на пику года.
Жара как боль, её нужно перетерпеть секунда за секундой, которые крайне медленно складываются в минуты и, тем более, в часы.
Сутки идут быстрее секунд и даже минут, потому что когда они проходят, то начинают толпиться, с единым выражением лиц (или, точнее, с их отсутствием, стёртым новейшими обстоятельствами), точно приведения, закутанные в белые простыни; как же быстро забывается всё, навсегда.
Письмо решает спасение конкретной минуты, тем и ценное, что сосредотачивает на формулирование и, таким образом, отвлекает.
За тем и пишу, путано, невнятно, длинно.
Между прочим, прошлые рекорды
чаще всего относятся к 2012-му и я сейчас залез в старые записи того года, когда лицо моё заметно изменилось, став таким, как теперь,
а там ещё, оказывается, и август вышел аномальный, так что, видимо, следует запасаться дополнительного терпения.
Воспоминания про лето того года слежались у меня в неразделимый клубок, хранящийся в голове
под эгидой одного поста, точнее, снимка, случайно получившегося на спортивной площадке вспомогательной школы, где я выгуливал
коляску с совсем ещё маленьким Данелькой, в поисках тени дополнительной какой-то плотности.
В первую очередь, ощущения лишаются амплитуд, складки выравниваются, сглаживаясь до состояния мраморного покоя, причём предыдущий опыт всегда имеет преувеличенные глаза - то, что происходит с нами сейчас не имеет законченного образа и, оттого, бьёт по мозгам не так прицельно.
С другой стороны,
чем дальше в лес, тем больше история впечатлений, что копятся и никуда не деваются, но оседают неразличимым, но и неразрывным опытом, из-за чего кажется, дом этот, крышей своей и разгорячёнными сегодня стенами, видел самые разные состояния природы и любые порывы ветра, вплоть до самых ураганных.
Хотя сегодня хотел записать совершенно другой опыт - отчуждения, возникшего из-за моего переезда в подвал, так как на втором этаже, где я обычно обитаю под крышей, жить невозможно - кондиционера нет (не спрашивайте), поэтому в библиотеке, где я работаю по вечерам - + 30, а в моей каморке с окнами на запад, в которую солнце долбится до последнего - + 33.
Все нагревается и пропитывается теплом, которое кажется мне багряным, до такой степени, что не успевает отдавать излишки атмосфере и отапливать ночные огороды, как это бывает при нормальных градусах, ложишься в кровать и спина начинает печь и течь, точно это пляж и на тебя светит особенное курортное светило.
И тогда время замирает и даже останавливается, не в силах сдвинуться с точки ночного зенита, хотя уже очень скоро приходит рассвет, который ничего не меняет, а, если и меняет, то в сторону ухудшения «экологической ситуации».
Эти дни дарят так много света, что любые снимки выглядят засвеченными.
Впрочем, фотографировать не особенно хочется.
Уж если аппетита нет, то какие снимки?
Поливай огород, да спи в тревоге, если получится уснуть.
Сны в жару - отдельные слюдяные плёнки с витиеватыми сюжетами, похожими на разводы бензинного пятна, об этом надо бы, конечно, особо.
Первую неделю горячего ужаса я метался между комнатами, в поисках пятого угла, постепенно дрейфуя в сторону гаража, где пару раз засыпал, чтоб отдышаться (спать в нём неудобно, зато прохладно), так как жара лишает нас не только скорости и желаний, но и здорового, протяжённого сна.
А потом я переехал в подвал, то что принято называть «цокольным этажом»: перенёс туда лежанку, соорудил из неё лежбище, рядом с теннисным столом и мебелью из предыдущих квартир (пианино «Мечта» и трюмо «Чародейка» с Куйбышева, а также одежные шкафы с Российской), баней и гардеробной.
Минимум эстетики и уюта, максимум функционала с толстыми стенами (что идеально подходит для зашкаливающих температур) и отсутствием окон, за исключением узких «слуховых» - совсем как в ближневосточных жилищах, понимающих толк в изнурительной борьбе с солнечными излишками), иными кубатурой, возникающей из сражения между высотой потолка (точнее её отсутствием) с горизонтальной протяжённостью и исключительной акустикой, сливающей звуки первого этажа по воздуховоду лестницы, обшитой деревом - как это и положено в лучших концертных залах мира.
Я оказался здесь, в дальнем и тёмном углу, чтобы жизнь моя странно переменилась, будто бы я уехал из дома далеко-далеко.
Накануне писал кому-то, что жара вынуждает меня сделать перерыв в занятиях, поиграть в отпуск, так как мысли начинают обладать собственной «моторикой», как и пальцы, раскисающие над клавиатурой.
И вот отпуск настал,
похожий на наш последний отдых в доме отдыха на Тургояке, когда с
маленькой Полинкой и с мамой мы отдыхали на самом известном озере нашей уральской страны в странном санатории с плохой едой.
Эстетика гостиничного номера - вот, видимо, что запускает механизм отчуждения, сплетаемый вместе с «живительной прохладой» (сейчас за моим слуховым окном пролетает самолёт и я словно бы соприкасаюсь лбом с ледяным стеклом иллюминатора), её тенями и шершавыми поверхностями, покрашенными в скучный, ровный цвет, когда пустоты больше, чем даже функционала.
Сколько не обживай, всё равно гостиничный номер останется необжитым, поскольку проходным и нестабильным: меняются не только жильцы, но и обслуга, занятая собственными проблемами.
Когда пространство максимально долго сохраняет состояние «сдачи в эксплуатацию», с запахами цемента и плиткой пола, так и не отмытой до парадного состояния.
Со строительной пылью на мебели и дверных ручках.
Когда тени в тени («зоны скотомизации», ускользающие даже от пристального разглядывания и рассеивающие внимание взгляда «по сторонам», делающие их невидимыми) не проходят ни ночью, ни днем, ни при электрическом, ни при естественном освещении - этакие территории немоты, схожие с акустическими ямами.
Не только человек ищет место, но и тело его тоже ищет определённости в пространстве: весь фен-шуй, видимо, об этом как раз?
Заняв территорию, осознаваемую своей, тело отодвигает восприятие всего остального за границы рамы чёткой фиксации - чем дальше от меня, тем всё рассеянней.
Но как важно стопорить место, метить его не собой, но в себе - каждый раз, приезжая на новый постой, сколько б он не длился, внутренний Маятник Фуко кренится к внешнему магниту, ставшему внутренним.
Спустившись в подвал, я отказался от массы вещей, окружавших меня в привычных комнатах, которые, вообще-то, находятся в том же доме и это не вопрос лени подняться на спальный этаж.
Однако, новое место действия (бездействие - это тоже действие для бытового пространства) диктует иную размеренность занятий, эмоций и поступков.
На цокольном этаже я оказался с книгой в руках («Двадцать лет спустя», оказавшиеся идеальным входом в пляжный отдых цоколя), комп я захватил с собой только сегодня (не без усилия, вместе с зарядкой для телефона), без привычных цацок и мелочей, так как обустраивать новьё нужно же каждый раз как-то иначе.
Словно бы,
как я уже написал однажды, запуская иную стенограмму всех бытовых и производственных процессов, меняющих даже привычки.
Это, кстати, очень хорошо чувствуют кошки - существа стабильности и знакомого (обжитого) образа жизни.
Спустившись в пустырь подвала, Броня неожиданно нашла его изменившимся из-за приколотого к нему присутствия человека.
Первоначально Броня удивилась, теперь уже несколько раз заходила в дом через слуховое окно, которое раньше всегда было закрыто.
Такой точки входа для неё не было.
Теперь есть.
Теперь она и меня милостиво навещает.
"Проходя один, без провожатых, по просторным, тёмным и пустынным покоям, этот царедворец, пресыщенный пятидесятилетним пребыванием при дворе, не мог удержаться от слёз..." (1, 324)
В подвале тихо и прохладно, + 25, хотя теперь, когда я внёс сюда информационные дыры (айфон и ноутбук) конфигурация его вновь изменилась через подключение и подключённость, впрочем, дозируемые порционным wi-fi.
Толстые стены дают о себе знать.
Буду воздерживаться от новостей и читать Дюма, переживая собственную отгороженность, для которой, оказывается, совершенно необязательно покидать сцену, достаточно просто переменить угол обзора, поставив себя в непривычный угол.
Это, кстати, было отдельной творческой задачей - куда воткнуть лежанку, если она ни разу здесь не гостевала и расписанием пространства, вроде бы, не предусмотрена?
Предметы, конечно, начинают нарастать вокруг теперь обитаемой зоны, хотя с теми количествами, что остались наверху, их не сравнить.
Да и не нужно, если за основу нынешнего существования берётся что-то вроде походного стиля, что-то вроде эстетики пикника...
...ибо поездка - период отмеренный и заранее понятно когда будет законченным, даже если отпуск и находится внутри дома, который, правда, внезапно начинает двоиться, что и есть самое интересное.
То, каким отсутствующим и незаинтересованным взором я вожу по верхним комнатам, погрязшим в лихорадке и горячем дыхании дня; то, как они воспринимаются теперь проходными, несмотря на все свои тупики.
Раньше таким вспомогательным воспринимался цокольный этаж, про который у Башляра накоплена какая-то отдельная глава феноменологического исследования.
Норма подвижна и перемещается по этажам.
То, что ещё вчера казалось экзотикой, сегодня составляет основу режима.
Его, кстати, стало интересно исследовать, так как жара отодвинулась куда-то за двери.
Кажется, что простор и успокоение цоколя автоматически распространяется на все прочие территории...
...нет нет, только что поднимался в дом: лихорадка комнат так и не прошла, они всё ещё больны и пахнут травяным варом, бьющим наотмашь сквозь открытые окна (если их закрыть станет ещё хуже, душнее), в той жаре находится невозможно, она противна жизни. Даже так.
Жара всё насыщает запахами и цветами, фактуры становятся ощутимы как во время преодоления пределов, коим нет ни конца, ни края, ни чётко очерченных ореолов и границ - зной растягивает не только время, но и любые про-явления округи, подавая их сознанию словно бы на крупных планах отдельных экспозиционных решений.
Штора колышется от горячего ветра и кажется, что это языки цветочных бутонов, разогретых июльским цветением, тычут пыльцой из-за распахнутого окна в сторону разобранного дивана, так как заправить его нет уже никакой возможности.
Спустился вновь в монплезир, а отсюда всё, что за окном, лишь шелестом деревьев, невидимых из бойниц, отзывается.
Нейтральным шелестом.
Совершенно бесцветным.
Мгновенно ожил.
И это тоже так странно, когда условия окружающей среды кажутся тотальными, будто бы одновременно с нами не существует Барселоны и Суматры, Манхеттена и Монтепульчано, но только то, что видит глаз и приемлет тело: чужое забывается ещё быстрее, чем воспоминания.
"Тяжело и стыдно признаться, но мы провели эту зиму в Лувре без денег, без белья, почти без хлеба и часто вовсе не вставали с постели из-за холода..." (1, 303)
(за окном снова пролетает самолёт, распространяя вокруг себя плавные волны покатых звуков, напоминающих грохотание супрематических и кубофутуристических элементов, когда художники, соединяя их в композиции, сталкивают друг с другом)