Памяти Семёна Мирского
Помимо вороха соблазнов и перспектив, способных сразить любого российского писателя наповал, Семён Юльевич Мирский обладал двумя безусловными особенностями биографии, делавшими его неповторимо чудесным.
Во-первых, у него был домик в Комбре, недалеко от той самой усадьбы, что Пруст описал под именем «дома тётушки Леонии». Мирский приобрел его в зрелом возрасте и выбор его был литературно осознан.
Во-вторых, работая в парижской редакции радио «Свобода/Свободная Европа», Семён постоянно встречался там с редактором румынской студии, находившейся на соседнем этаже - Эмилем Чораном.
Пересекались они, чаще всего, в лифте, говорили, в основном, о футболе.
Мирский потом говорил мне, что и подумать тогда не мог, что этот скромный и тихий человек - великий философ и один из самых выдающихся модернистов, от которого, получается, меня отделяло всего одно рукопожатие.
Однажды Семён уже был при смерти, когда на несколько месяцев внезапно впал в кому или в летаргический сон, не помню точного диагноза, потому что начинал говорить Мирский охотно, но после впадал в какую-то задумчивость, переходил с одной темы на другую, так как тем у него действительно всегда было много, а вот виделись мы не так, чтобы часто.
Он был высокий, элегантный, в длинном плаще и в шляпе; как написал Митя Волчек в своем некрологе, всех в Париже знавший и много с кем пересекавшийся, даже друживший (на предложение заняться мемуарами Семён только лукаво посмеивался одними глазами), похожий немного то ли на Евтушенко, то ли на сына Набокова, а когда он рассказывал мне про кому, я сразу представил его лежащим на высоких подушках именно в комнате тётушки Леонии, так как спал-то он тогда, конечно, в Комбре.
Я ещё тогда поразился этому обстоятельству, долго думал потом - а что ему сказали на работе, когда он выпал из ежедневного процесса надолго?
Почему позволили вернуться в редакцию после столь длительного перерыва?
Я же тогда не знал ещё его значения и о значимости его уникальных знаний и достоинств, которыми он не особенно фехтовал, но, при необходимости, конечно, делал видимыми.
Например, когда ему нужно было очаровать очередного молодого автора.
Мы познакомились с ним в Франкфурте, в гей-кафе, посвящённом Оскару Уайльду.
Так вышло.
Просто это было единственное заведение в округе, пустой и напрочь вымершей к вечеру, работавшее допоздна.
Прочитав моих «Едоков картофеля», Мирский решил во что бы то ни стало опубликовать их в «Галлимаре» и, как он признался мне в этом самом кафе, пас меня, как мог.
После одного из мероприятий официальной программы в русском павильоне книжной ярмарки, ко мне подошёл вкрадчивый интеллектуал, явно «из наших бывших» и подчёркнуто смиренно попросил о встрече.
А мне было действительно некогда, так как мы с товарищами решили воспользоваться поездкой во Франкфурт, чтобы смотаться почему-то ещё и в Брюссель.
Да потому что Сережа Болмат жил тогда в Дюссельдорфе, а Андрей Лебедев в Париже, вот мы и выбрали равноудаленный от всех город, сговорились поесть в нём мидий и сходить в дом-музей Орта, отменить поездку не было никакой возможности, да и зачем?
Я объяснил всё это господину в плаще, а он сказал, что спит мало, ложится поздно, так что дождётся меня из Брюсселя, поскольку ему, вообще-то, давно нужно было бы вернуться в Париж.
На следующий день мне пришлось встать едва ли не на зорьке, встретиться с Болматом, чтобы без промедления выехать в Брюссель (за рулём была его тогдашняя жена), где мы провели с друзьями прекрасный и насыщенный день.
Я даже забыл, что меня будет ждать в фойе гостиницы новый знакомый и, честно говоря, вернувшись из Бельгии в тот же день «усталый, но довольный», увидел его великанскую фигуру у отеля и заранее заскучал.
Но беседа с Мирским вышла настолько продуктивной и увлекательной, что я забыл про сон и впечатления дня.
Нам нужно было где-то сесть и выпить кофе, хотя бы, но всё было закрыто и, в бесконечных разговорах, мы кружили по району, без единой горящей вывески, пока не увидели «Оскара».
И, как мне теперь кажется, после некоторых непонятных колебаний, Семён предложил зайти внутрь, где было тихо и пусто, только у барной стойки сидел дядька, похожий на Карлсона (ему лишь пропеллера не хватало), а рядом с ним - другой дядька, похожий на выросшего Малыша с унылыми усами.
О характере заведения я понял много лет спустя, когда вырос и стал совсем взрослым, а тогда Семён говорил только о литературе и о важности издательства «Галлимар», которое, вместе с другими книжными крупняками, помогло мне тогда решить едва ли не самые главные проблемы начинающего автора - раскидать галочки тщеславия и амбиций, чтобы освободиться от необходимости доказывать кому-то силу собственных талантов, сосредоточиться на действительно конструктивной работе.
Или, если совсем уж попросту, Мирский помог мне поверить в себя, за что я всегда ему буду признателен.
Но, вообще-то, в будущее российской литературы Семён смотрел без особого оптимизма.
Он говорил мне, что большинство нынешних писателей России (как и весь наш литературный процесс, о котором Мирский судил из Парижа, разумеется, с точки зрения местной издательской специфики) безнадёжно отстали от развития как французской, так и всей прочей мировой культуры.
Лет так на двадцать… после чего, немного подумав, он добавлял: а, может быть, и на все пятьдесят.
Во-первых, никому не нужны наивные псевдо эксперименты с формой, время их прошло, всё уже было, сегодня важно уметь рассказывать добротные истории универсального свойства, понятные в любой точке планеты.
Во-вторых, желание понравиться противоречит писательской честности, а заигрывание с коммерческим успехом сводит любые творческие начинания на нет, тем более, что у бывших советских, в текстах своих пускающихся во все тяжкие, обычно нет ни меры, ни правильного градуса самоуважения.
Именно поэтому раньше Мирский акцентированно покупал для «Галлимара» права на все новые тексты Владимира Маканина, а теперь больше всего любит романы и даже повести с рассказами Игоря Сахновского, приобретая его произведения вне очереди, существующей в «Галлимаре» для авторов с языком, не слишком интересном аборигенам.
Очередь эта не так уж и велика, но квот для русских книг и того меньше.
А Сахновский же и был смысловик, работавший с сюжетом - тонкий, умный, изощрённейший, при этом, повсеместно доступный и вообще без видимого пафоса.
Последний раз мы общались с Семёном, когда он хвалил мою книгу бесед с композиторами, но предлагал не распыляться на нон-фикшн, а вернуться к прозе, равняясь как раз на Сахновского.
Жуть в том, что жить им обоим оставалось тогда всего ничего.
Во-первых, у него был домик в Комбре, недалеко от той самой усадьбы, что Пруст описал под именем «дома тётушки Леонии». Мирский приобрел его в зрелом возрасте и выбор его был литературно осознан.
Во-вторых, работая в парижской редакции радио «Свобода/Свободная Европа», Семён постоянно встречался там с редактором румынской студии, находившейся на соседнем этаже - Эмилем Чораном.
Пересекались они, чаще всего, в лифте, говорили, в основном, о футболе.
Мирский потом говорил мне, что и подумать тогда не мог, что этот скромный и тихий человек - великий философ и один из самых выдающихся модернистов, от которого, получается, меня отделяло всего одно рукопожатие.
Однажды Семён уже был при смерти, когда на несколько месяцев внезапно впал в кому или в летаргический сон, не помню точного диагноза, потому что начинал говорить Мирский охотно, но после впадал в какую-то задумчивость, переходил с одной темы на другую, так как тем у него действительно всегда было много, а вот виделись мы не так, чтобы часто.
Он был высокий, элегантный, в длинном плаще и в шляпе; как написал Митя Волчек в своем некрологе, всех в Париже знавший и много с кем пересекавшийся, даже друживший (на предложение заняться мемуарами Семён только лукаво посмеивался одними глазами), похожий немного то ли на Евтушенко, то ли на сына Набокова, а когда он рассказывал мне про кому, я сразу представил его лежащим на высоких подушках именно в комнате тётушки Леонии, так как спал-то он тогда, конечно, в Комбре.
Я ещё тогда поразился этому обстоятельству, долго думал потом - а что ему сказали на работе, когда он выпал из ежедневного процесса надолго?
Почему позволили вернуться в редакцию после столь длительного перерыва?
Я же тогда не знал ещё его значения и о значимости его уникальных знаний и достоинств, которыми он не особенно фехтовал, но, при необходимости, конечно, делал видимыми.
Например, когда ему нужно было очаровать очередного молодого автора.
Мы познакомились с ним в Франкфурте, в гей-кафе, посвящённом Оскару Уайльду.
Так вышло.
Просто это было единственное заведение в округе, пустой и напрочь вымершей к вечеру, работавшее допоздна.
Прочитав моих «Едоков картофеля», Мирский решил во что бы то ни стало опубликовать их в «Галлимаре» и, как он признался мне в этом самом кафе, пас меня, как мог.
После одного из мероприятий официальной программы в русском павильоне книжной ярмарки, ко мне подошёл вкрадчивый интеллектуал, явно «из наших бывших» и подчёркнуто смиренно попросил о встрече.
А мне было действительно некогда, так как мы с товарищами решили воспользоваться поездкой во Франкфурт, чтобы смотаться почему-то ещё и в Брюссель.
Да потому что Сережа Болмат жил тогда в Дюссельдорфе, а Андрей Лебедев в Париже, вот мы и выбрали равноудаленный от всех город, сговорились поесть в нём мидий и сходить в дом-музей Орта, отменить поездку не было никакой возможности, да и зачем?
Я объяснил всё это господину в плаще, а он сказал, что спит мало, ложится поздно, так что дождётся меня из Брюсселя, поскольку ему, вообще-то, давно нужно было бы вернуться в Париж.
На следующий день мне пришлось встать едва ли не на зорьке, встретиться с Болматом, чтобы без промедления выехать в Брюссель (за рулём была его тогдашняя жена), где мы провели с друзьями прекрасный и насыщенный день.
Я даже забыл, что меня будет ждать в фойе гостиницы новый знакомый и, честно говоря, вернувшись из Бельгии в тот же день «усталый, но довольный», увидел его великанскую фигуру у отеля и заранее заскучал.
Но беседа с Мирским вышла настолько продуктивной и увлекательной, что я забыл про сон и впечатления дня.
Нам нужно было где-то сесть и выпить кофе, хотя бы, но всё было закрыто и, в бесконечных разговорах, мы кружили по району, без единой горящей вывески, пока не увидели «Оскара».
И, как мне теперь кажется, после некоторых непонятных колебаний, Семён предложил зайти внутрь, где было тихо и пусто, только у барной стойки сидел дядька, похожий на Карлсона (ему лишь пропеллера не хватало), а рядом с ним - другой дядька, похожий на выросшего Малыша с унылыми усами.
О характере заведения я понял много лет спустя, когда вырос и стал совсем взрослым, а тогда Семён говорил только о литературе и о важности издательства «Галлимар», которое, вместе с другими книжными крупняками, помогло мне тогда решить едва ли не самые главные проблемы начинающего автора - раскидать галочки тщеславия и амбиций, чтобы освободиться от необходимости доказывать кому-то силу собственных талантов, сосредоточиться на действительно конструктивной работе.
Или, если совсем уж попросту, Мирский помог мне поверить в себя, за что я всегда ему буду признателен.
Но, вообще-то, в будущее российской литературы Семён смотрел без особого оптимизма.
Он говорил мне, что большинство нынешних писателей России (как и весь наш литературный процесс, о котором Мирский судил из Парижа, разумеется, с точки зрения местной издательской специфики) безнадёжно отстали от развития как французской, так и всей прочей мировой культуры.
Лет так на двадцать… после чего, немного подумав, он добавлял: а, может быть, и на все пятьдесят.
Во-первых, никому не нужны наивные псевдо эксперименты с формой, время их прошло, всё уже было, сегодня важно уметь рассказывать добротные истории универсального свойства, понятные в любой точке планеты.
Во-вторых, желание понравиться противоречит писательской честности, а заигрывание с коммерческим успехом сводит любые творческие начинания на нет, тем более, что у бывших советских, в текстах своих пускающихся во все тяжкие, обычно нет ни меры, ни правильного градуса самоуважения.
Именно поэтому раньше Мирский акцентированно покупал для «Галлимара» права на все новые тексты Владимира Маканина, а теперь больше всего любит романы и даже повести с рассказами Игоря Сахновского, приобретая его произведения вне очереди, существующей в «Галлимаре» для авторов с языком, не слишком интересном аборигенам.
Очередь эта не так уж и велика, но квот для русских книг и того меньше.
А Сахновский же и был смысловик, работавший с сюжетом - тонкий, умный, изощрённейший, при этом, повсеместно доступный и вообще без видимого пафоса.
Последний раз мы общались с Семёном, когда он хвалил мою книгу бесед с композиторами, но предлагал не распыляться на нон-фикшн, а вернуться к прозе, равняясь как раз на Сахновского.
Жуть в том, что жить им обоим оставалось тогда всего ничего.