"Анри Матисс, роман" Луи Арагона в двух томах. Перевод Ленины Зониной ("Галлимар"/"Прогресс", 1977)
Проще всего сказать, что Арагон собрал в два тома все свои статьи и эссе, которые писал про Матисса на протяжении жизни и прокомментировал их.
Первая часть, таким образом, посвящена биографии и творчеству Матисса до 40-го года, в котором два культурных деятеля познакомились лично и задружили; вторая - начиная с 41-го и до смерти художника (+1954), хотя есть здесь тексты, которые Арагон писал глубоким стариком (+1982), уже похоронившим Эльзу Триоле (+1970): здесь не только предисловия к каталогам посмертных выставок Матисса, но и поэма к его «первому столетью».
Однако, «Анри Матисс, роман» не сборник разрозненных текстов, сделанных по случаю, но цельный опус пристального внимания писателя к художнику, вдохновляющему современников на новые трудовые свершения, так как главным достижением Матисса (одно из эссе называется «Матисс как французский художник» и главный выразитель галльского духа, светоч оптимизма, позволяющий французам сохранить светлый облик мира в самые мрачные годы фашистской оккупации и, таким образом, метафорически, но спасти окружающий мiр) оказывается производство нового визуального языка, помогающего извлекать свет и цвет даже в безнадёжных, беспросветных ситуациях, например, тяжёлой болезни…
Арагон не только выстраивает цепочку из статей (самая короткая из них - некролог Матиссу, написанный для коммунистической «Юманите»), написанных по конкретным поводам, но и прокладывает их эссе, посмертными для художника - с воспоминаниями, уточнениями, фрагментами из писем и бесконечными лирическими монологами в духе мовизма, куда Арагона всё время сносит.
Он постоянно повторяет, что писал и переживал этот роман (используя это слово во всех его возможных значениях) почти 30 лет, постоянно дополняя и уточняя сделанное раньше: в книге масса комментариев под звёздочками и сносок, регулярно разрывающих «главный» текст (отдельное зрелище - смотреть, как советская типографская культура не справляется с этим сложно организованным текстом [до издания Деррида и Барта по-русски есть ещё пара десятков лет], испещрённом вставками и шрифтовыми играми, сведёнными «Прогрессом» к курсиву разных размеров), причём, под каждым таким уточнением стоит дата.
И видно, что Арагон прочёсывал и причёсывал набор разномастных текстов чуть ли не каждый год. С одной стороны, дополняя их своим изменившимся отношением к ъекту, с другой - находя всё новые и новые аспекты жизни и творчества Матисса, нуждающиеся в разножанровом описании.
Первый том. «Матисс-ан-Франс»: мемуар эпохи знакомства писателя и художника, а так же текст для каталога. «Знаки»: наблюдения за рисунками Матисса и тем, как он рисует, изобретая собственные знаки (иероглифы) для обозначения дерева или рта. «Персонаж по имени боль»: очерк между мемуарами и биографией, рассказывающей о болячках Матисса как важнейшем источнике света и радости его картин и объектов. «Высокое греженье, или Возвращение из Фуле»: попытка объяснение работы Матисса с моделями.
Второй том. «Матисс и Бодлер»: исследование иллюстраций Матисса к поэтическим сборникам. «Анри Матисс, или Французский художник»: гимн галльскому жизнелюбию. «Ронсар или восьмидесятая весна»: разбор иллюстраций одной из последних книг АМ. «И тот, кто верил в небо»: рассказ о проекте оформления часовни Св. Франциска в Вансе. «Выкроенное небо»: статья об вырезках Матисса как сублимации «большой композиции» («большой живописи»), к которой художник шёл всю свою жизнь - коллажи, таким образом, являются не упрощением, но (вместе с часовней в Вансе) итогом всего гениального пути.
Вот эти двоеточия без перечисления и злоупотребления точкой с запятой, а так же бурелом из знаков препинания и синтаксис лирического потока - всё это у меня именно от этой книги, сильно влиявшей на меня не только содержанием (де, вот как можно неформально и разнообразно писать об искусстве), но и, прежде всего, формой, ослеплявшей советского школьника настолько, что я не мог читать “Анри Матисс, роман” до самого последнего времени. Сподобился лишь сейчас.
Подобно Валентину Катаеву, правоверный коммунист Арагон в конце жизни увлёкся «экспериментальными формами модернизма», написав несколько книг в направлении «нового романа» с особенно изощрённой и многослойной нарративной структурой.
Арагон вышел из сюрреализма, как Катаев из авангардизма-конструктивизма, тусовки «Гудка» и прозы «южной школы», в середине жизни став самым известным писателем-коммунистом, постоянно наезжая в СССР (доехал до Магнитки и Челябинска, написав здесь сборник стихов «Ура, Урал»), чтобы параллельно, время от времени, пересекаться с Матиссом, а в конце жизни расцвесть в сторону пред-постмодерна.
Эссе, вошедшие в «Анри Матисс, роман», большей частью написаны в духе «лирических монологов» и «прозы поэта», которые для себя я называл тогда «монологами Персио», так как впервые столкнулся с подобным типом текстов в романе Хулио Кортасара «Выигрыши».
Кто плавал, никогда не забудет этого странного персонажа-провидца, внутренними размышлениями которого, набранными курсивом, разрывалось фабульное течение этого, достаточно прямолинейного, текста.
Показательно, что Персио, появление алогичных, демонстративно ассоциативных потоков сознания которого, лишённых внешней логики, никак не объясняется, постоянно вспоминает Пикассо, предполагая, что однажды график пригородных парижских (?уже не вспомню точно, но Кортасар же весь про Париж, не так ли?) поездов, перенесённый на картон, может сложиться в очертания, ну, например, в розового «Арлекина».
Поначалу я не сразу сообразил, что Пикассо - испанец, как и аргентинец Кортасар, а Арагон - француз, поэтому из двух главных гениев века он выбрал своего, хотя, может быть, и менее жирного, менее темпераментного для взаимного творчества.
К тому же, видимо, для Пикассо и о Пикассо было кому писать и без Арагона - влияние Пикассо выходило, что ли, более глобальным, интернациональным, международным, тогда как Арагону важно было составить не портрет состояния мира, параллельный себе и другу, но свой собственный портрет, сделанный через посредство гениального гения. «По какой причине паутина или картина Пикассо должны быть такими, какие они есть, то есть почему картина не должна объяснить паутину, а паук не должен определять сущность картины? Что значит быть таким, как есть? Увиденное в самой маленькой частице мела будет зависеть от облака, проплывающего за окном или от надежды наблюдателя. Предметы приобретают больший вес, если их рассматривать; восемь плюс восемь - шестнадцать, плюс тот, кто считает…»
Ну, и т.д. Цитату можно длить вечно, я ещё помню каким ошеломляющим был такой способ говорения о жизни, метафизики и искусстве, убивший впечатлительного подростка наповал.
Я только открывал первую часть арагонского двухтомника, прочитывал эпиграф из «Ветров» Сен-Жон Перса и начальную фразу вступительной записки - «В прошлое открывается дверь. Или окно. С трудом» - и всё, меня тут же начинало клинить и загибать в сторону от текста, так как дальше, чуть ли не до конца абзаца, у Арагона, в выдающемся переводе Ленины Зониной, идёт перечисление, сквозь которое я продраться уже не мог…
«…Всякого рода хлам, перья, насекомые, запутавшиеся в собственных тенетах, воспоминания, старые каракули, письма с неразборчивыми подписями, всякого рода угрызения, сожаления, поблёкшие грёзы, забытые ароматы, померкшие комнаты, что-то, сам не знаю что, тормозит душу, всякого рода события, ветер жизни, бог весть откуда взявшиеся отступления, то, как желтеет бумага и мысли, и то, как всё стирается, то, как всё, даже огонь, убегает, и нет сачков, в которые можно поймать, как бабочку, речь, облик, нет ничего труднее, чем удержать музыку, когда-то тебя пьянившую, мираж слов, прозвучавших, утерянных, восстановленных заново, лживых не преднамеренно, не нарочно, а как ухватить с обратного конца нить сказанного, невозможно вернуться назад из обморока… дверь, дверь… всё мешает открыться её створке, а когда наконец это облако, этот страх подаётся, что за ним? Что ещё осталось от нас, какой дым?»
Но в этот раз, силой воли, я схватил своё внимание за рукав (есть ли у внимания руки? А одежды?), гвоздями пригвоздил их к арагоновским перечислениям (внятным, впрочем, и продуманным) и постепенно втянулся.
Весь этот джаз эссе и стихопрозы (прозо-поэзии), в том числе, Филиппа Жакоте и Ива Бонфуа, Рене Шара и Анри Мишо, Мишеля Деги и Жака Дюпена, на переводе которых так долго сидел Борис Владимирович Дубин, а ещё Марк Гринберг, постоянно внедряя мне в подкорку жанровые и дискурсивные возможности французской (в том числе) интеллектуальной эссеистики, случится позже.
Вначале же были Кортасар, Арагон о Матиссе, которого я не читал, но тупо пролистывал, любуясь картинками и отмечая странности вёрстки, а также эффекты толстой, лощёной бумаги: видно же, что, по какому-то указанию сверху (к очередному визиту в СССР Валери Жискар д'Эстена, что ли?), к изданию двухтомника привлекли исключительную издательскую команду, решив прыгнуть выше головы (одна коробка, куда оба тома помещались, чего стоит), хотя и тут не обошлось без проблем.
Во-первых, исчезла масса сносочных звёздочек и цифр, во-вторых, всё равно экономили на правах и репродукции, перечисленные автором в приложении, не соответствуют фактическому, в основном, набранному, благодаря секретарю АМ Лидии Деликторской, которую, кстати, Арагон постоянно цитирует, из ГМИИ и ГЭ.
Как бы там ни было, но высокое начальство санкционировало издание редкостно модернистского (читай: вражеского, разлагающего) текста, непонятным и неподконтрольным образом влиявшего на творческую советскую интеллигенцию с далеко идущими (по сию, получается, пору) последствиями.
Проблема лишь в том, что тонкошкурные тексты французских поэтов, все их «самосевы» и «пространства другими словами» (так называлась антология эссе и заметок французских поэтов о картинах и художниках, в переводах БД, вышедшая в «Издательстве Ивана Лимбаха») по-русски выглядели несколько, э-э-э-э-э, разреженными.
Впрочем, как и любые интерпретации, лишённые то контекста, а то конгениальной среды.
И, в том числе, и поэтому, превращённые в собственные иллюстрации - в свой первый план, вне подтекстов, неизбежно накладываемых на любое сочинение его родным языком.
Арагону, в этом смысле, «повезло»: два тома (каждый по 3 руб. 27 коп.) с «отражением» друг в друге, да ещё «продолжением», к тому же, в отдельно стоящей коробке, работали примерно также, как работает островная гряда, запутывающая вокруг себя подводные течения.
Папа подарил мне этот комплект ещё в школе и я на него медитировал, стараясь как можно реже доставать из папки, так как глянцевая бумага «подарочного издания» пахла как-то особенно сладко - точно пыльцой, осыпавшейся с цветов, нарисованных гениальными линиями АМ.
Плюс, конечно, сама фигура Матисса, в котором многое - про свой собственный особый язык, такой изысканный и наглядный, способный насытить строки, понятные лишь автору, общечеловеческим содержанием, в том числе и на наречии совсем уже чужой культуры.
Эти монологи Персио не буксуют, хотя, конечно, «новый роман» (или же мне это теперь так кажется?) - нечто более затейливое и непрямое?
Роман Арагона с Матиссом спрямился примерно так же, как «Зеркало» Тарковского или «Амаркорд» Феллини: пыльца первородства осталась, хотя аромат испарился.
Однако, структура книги и «изобретение вальса» не врут и сейчас, косвенно показывая, что Арагон нашёл одну из натуральных форм искуса взаимодействия с любимыми мастерами и деятелями разных видов искусств.
По крайней мере, всю мою рабочую жизнь меня точно также подмывало и до сих пор искушает заняться каким-нибудь «любимым художником», начав реагировать на его опусы, чтобы со временем, по именному тэгу, набрать набор разрозненных текстов, способных объединиться в книгу.
И когда я был совсем молод, каждая рецензия о любом новом авторе была чревата такой вот протяжённостью во всю свою дальнейшую жизнь.
Как не странно, но, несмотря на всю самостоятельность, заброшенность и отчуждённость зрелого человека, есть ещё такие режиссёры или литераторы (сочинители музыки и модельеры), новых опусов которых если не ожидаешь, то имеешь ввиду.
Именно они, кстати, и создают особые, отдельные жизненные хронотопы (практически весь свой прошлый век, например, я прожил от среды до среды, так как был прилежным читателем «Литературной газеты») внутри моего большого мейнстрима, может быть, и не видимого со стороны.
Но я бы легко мог собрать с полтора десятка книг, развивающих мои отношения с теми или иными соседями по исторической эпохе, ведь мы развиваемся вместе с ними и параллельно им, Юхананову и Тарантино, Левкину и Линчу, Альмадовару и Сорокину, Десятникову и Ратманскому, да мало ли кому ещё…
…впрочем, с каждым годом кандидатов на такие романтические отношения становится всё меньше и меньше. Разумеется, к сожалению.
Первая часть, таким образом, посвящена биографии и творчеству Матисса до 40-го года, в котором два культурных деятеля познакомились лично и задружили; вторая - начиная с 41-го и до смерти художника (+1954), хотя есть здесь тексты, которые Арагон писал глубоким стариком (+1982), уже похоронившим Эльзу Триоле (+1970): здесь не только предисловия к каталогам посмертных выставок Матисса, но и поэма к его «первому столетью».
Однако, «Анри Матисс, роман» не сборник разрозненных текстов, сделанных по случаю, но цельный опус пристального внимания писателя к художнику, вдохновляющему современников на новые трудовые свершения, так как главным достижением Матисса (одно из эссе называется «Матисс как французский художник» и главный выразитель галльского духа, светоч оптимизма, позволяющий французам сохранить светлый облик мира в самые мрачные годы фашистской оккупации и, таким образом, метафорически, но спасти окружающий мiр) оказывается производство нового визуального языка, помогающего извлекать свет и цвет даже в безнадёжных, беспросветных ситуациях, например, тяжёлой болезни…
Арагон не только выстраивает цепочку из статей (самая короткая из них - некролог Матиссу, написанный для коммунистической «Юманите»), написанных по конкретным поводам, но и прокладывает их эссе, посмертными для художника - с воспоминаниями, уточнениями, фрагментами из писем и бесконечными лирическими монологами в духе мовизма, куда Арагона всё время сносит.
Он постоянно повторяет, что писал и переживал этот роман (используя это слово во всех его возможных значениях) почти 30 лет, постоянно дополняя и уточняя сделанное раньше: в книге масса комментариев под звёздочками и сносок, регулярно разрывающих «главный» текст (отдельное зрелище - смотреть, как советская типографская культура не справляется с этим сложно организованным текстом [до издания Деррида и Барта по-русски есть ещё пара десятков лет], испещрённом вставками и шрифтовыми играми, сведёнными «Прогрессом» к курсиву разных размеров), причём, под каждым таким уточнением стоит дата.
И видно, что Арагон прочёсывал и причёсывал набор разномастных текстов чуть ли не каждый год. С одной стороны, дополняя их своим изменившимся отношением к ъекту, с другой - находя всё новые и новые аспекты жизни и творчества Матисса, нуждающиеся в разножанровом описании.
Первый том. «Матисс-ан-Франс»: мемуар эпохи знакомства писателя и художника, а так же текст для каталога. «Знаки»: наблюдения за рисунками Матисса и тем, как он рисует, изобретая собственные знаки (иероглифы) для обозначения дерева или рта. «Персонаж по имени боль»: очерк между мемуарами и биографией, рассказывающей о болячках Матисса как важнейшем источнике света и радости его картин и объектов. «Высокое греженье, или Возвращение из Фуле»: попытка объяснение работы Матисса с моделями.
Второй том. «Матисс и Бодлер»: исследование иллюстраций Матисса к поэтическим сборникам. «Анри Матисс, или Французский художник»: гимн галльскому жизнелюбию. «Ронсар или восьмидесятая весна»: разбор иллюстраций одной из последних книг АМ. «И тот, кто верил в небо»: рассказ о проекте оформления часовни Св. Франциска в Вансе. «Выкроенное небо»: статья об вырезках Матисса как сублимации «большой композиции» («большой живописи»), к которой художник шёл всю свою жизнь - коллажи, таким образом, являются не упрощением, но (вместе с часовней в Вансе) итогом всего гениального пути.
Вот эти двоеточия без перечисления и злоупотребления точкой с запятой, а так же бурелом из знаков препинания и синтаксис лирического потока - всё это у меня именно от этой книги, сильно влиявшей на меня не только содержанием (де, вот как можно неформально и разнообразно писать об искусстве), но и, прежде всего, формой, ослеплявшей советского школьника настолько, что я не мог читать “Анри Матисс, роман” до самого последнего времени. Сподобился лишь сейчас.
Подобно Валентину Катаеву, правоверный коммунист Арагон в конце жизни увлёкся «экспериментальными формами модернизма», написав несколько книг в направлении «нового романа» с особенно изощрённой и многослойной нарративной структурой.
Арагон вышел из сюрреализма, как Катаев из авангардизма-конструктивизма, тусовки «Гудка» и прозы «южной школы», в середине жизни став самым известным писателем-коммунистом, постоянно наезжая в СССР (доехал до Магнитки и Челябинска, написав здесь сборник стихов «Ура, Урал»), чтобы параллельно, время от времени, пересекаться с Матиссом, а в конце жизни расцвесть в сторону пред-постмодерна.
Эссе, вошедшие в «Анри Матисс, роман», большей частью написаны в духе «лирических монологов» и «прозы поэта», которые для себя я называл тогда «монологами Персио», так как впервые столкнулся с подобным типом текстов в романе Хулио Кортасара «Выигрыши».
Кто плавал, никогда не забудет этого странного персонажа-провидца, внутренними размышлениями которого, набранными курсивом, разрывалось фабульное течение этого, достаточно прямолинейного, текста.
Показательно, что Персио, появление алогичных, демонстративно ассоциативных потоков сознания которого, лишённых внешней логики, никак не объясняется, постоянно вспоминает Пикассо, предполагая, что однажды график пригородных парижских (?уже не вспомню точно, но Кортасар же весь про Париж, не так ли?) поездов, перенесённый на картон, может сложиться в очертания, ну, например, в розового «Арлекина».
Поначалу я не сразу сообразил, что Пикассо - испанец, как и аргентинец Кортасар, а Арагон - француз, поэтому из двух главных гениев века он выбрал своего, хотя, может быть, и менее жирного, менее темпераментного для взаимного творчества.
К тому же, видимо, для Пикассо и о Пикассо было кому писать и без Арагона - влияние Пикассо выходило, что ли, более глобальным, интернациональным, международным, тогда как Арагону важно было составить не портрет состояния мира, параллельный себе и другу, но свой собственный портрет, сделанный через посредство гениального гения. «По какой причине паутина или картина Пикассо должны быть такими, какие они есть, то есть почему картина не должна объяснить паутину, а паук не должен определять сущность картины? Что значит быть таким, как есть? Увиденное в самой маленькой частице мела будет зависеть от облака, проплывающего за окном или от надежды наблюдателя. Предметы приобретают больший вес, если их рассматривать; восемь плюс восемь - шестнадцать, плюс тот, кто считает…»
Ну, и т.д. Цитату можно длить вечно, я ещё помню каким ошеломляющим был такой способ говорения о жизни, метафизики и искусстве, убивший впечатлительного подростка наповал.
Я только открывал первую часть арагонского двухтомника, прочитывал эпиграф из «Ветров» Сен-Жон Перса и начальную фразу вступительной записки - «В прошлое открывается дверь. Или окно. С трудом» - и всё, меня тут же начинало клинить и загибать в сторону от текста, так как дальше, чуть ли не до конца абзаца, у Арагона, в выдающемся переводе Ленины Зониной, идёт перечисление, сквозь которое я продраться уже не мог…
«…Всякого рода хлам, перья, насекомые, запутавшиеся в собственных тенетах, воспоминания, старые каракули, письма с неразборчивыми подписями, всякого рода угрызения, сожаления, поблёкшие грёзы, забытые ароматы, померкшие комнаты, что-то, сам не знаю что, тормозит душу, всякого рода события, ветер жизни, бог весть откуда взявшиеся отступления, то, как желтеет бумага и мысли, и то, как всё стирается, то, как всё, даже огонь, убегает, и нет сачков, в которые можно поймать, как бабочку, речь, облик, нет ничего труднее, чем удержать музыку, когда-то тебя пьянившую, мираж слов, прозвучавших, утерянных, восстановленных заново, лживых не преднамеренно, не нарочно, а как ухватить с обратного конца нить сказанного, невозможно вернуться назад из обморока… дверь, дверь… всё мешает открыться её створке, а когда наконец это облако, этот страх подаётся, что за ним? Что ещё осталось от нас, какой дым?»
Но в этот раз, силой воли, я схватил своё внимание за рукав (есть ли у внимания руки? А одежды?), гвоздями пригвоздил их к арагоновским перечислениям (внятным, впрочем, и продуманным) и постепенно втянулся.
Весь этот джаз эссе и стихопрозы (прозо-поэзии), в том числе, Филиппа Жакоте и Ива Бонфуа, Рене Шара и Анри Мишо, Мишеля Деги и Жака Дюпена, на переводе которых так долго сидел Борис Владимирович Дубин, а ещё Марк Гринберг, постоянно внедряя мне в подкорку жанровые и дискурсивные возможности французской (в том числе) интеллектуальной эссеистики, случится позже.
Вначале же были Кортасар, Арагон о Матиссе, которого я не читал, но тупо пролистывал, любуясь картинками и отмечая странности вёрстки, а также эффекты толстой, лощёной бумаги: видно же, что, по какому-то указанию сверху (к очередному визиту в СССР Валери Жискар д'Эстена, что ли?), к изданию двухтомника привлекли исключительную издательскую команду, решив прыгнуть выше головы (одна коробка, куда оба тома помещались, чего стоит), хотя и тут не обошлось без проблем.
Во-первых, исчезла масса сносочных звёздочек и цифр, во-вторых, всё равно экономили на правах и репродукции, перечисленные автором в приложении, не соответствуют фактическому, в основном, набранному, благодаря секретарю АМ Лидии Деликторской, которую, кстати, Арагон постоянно цитирует, из ГМИИ и ГЭ.
Как бы там ни было, но высокое начальство санкционировало издание редкостно модернистского (читай: вражеского, разлагающего) текста, непонятным и неподконтрольным образом влиявшего на творческую советскую интеллигенцию с далеко идущими (по сию, получается, пору) последствиями.
Проблема лишь в том, что тонкошкурные тексты французских поэтов, все их «самосевы» и «пространства другими словами» (так называлась антология эссе и заметок французских поэтов о картинах и художниках, в переводах БД, вышедшая в «Издательстве Ивана Лимбаха») по-русски выглядели несколько, э-э-э-э-э, разреженными.
Впрочем, как и любые интерпретации, лишённые то контекста, а то конгениальной среды.
И, в том числе, и поэтому, превращённые в собственные иллюстрации - в свой первый план, вне подтекстов, неизбежно накладываемых на любое сочинение его родным языком.
Арагону, в этом смысле, «повезло»: два тома (каждый по 3 руб. 27 коп.) с «отражением» друг в друге, да ещё «продолжением», к тому же, в отдельно стоящей коробке, работали примерно также, как работает островная гряда, запутывающая вокруг себя подводные течения.
Папа подарил мне этот комплект ещё в школе и я на него медитировал, стараясь как можно реже доставать из папки, так как глянцевая бумага «подарочного издания» пахла как-то особенно сладко - точно пыльцой, осыпавшейся с цветов, нарисованных гениальными линиями АМ.
Плюс, конечно, сама фигура Матисса, в котором многое - про свой собственный особый язык, такой изысканный и наглядный, способный насытить строки, понятные лишь автору, общечеловеческим содержанием, в том числе и на наречии совсем уже чужой культуры.
Эти монологи Персио не буксуют, хотя, конечно, «новый роман» (или же мне это теперь так кажется?) - нечто более затейливое и непрямое?
Роман Арагона с Матиссом спрямился примерно так же, как «Зеркало» Тарковского или «Амаркорд» Феллини: пыльца первородства осталась, хотя аромат испарился.
Однако, структура книги и «изобретение вальса» не врут и сейчас, косвенно показывая, что Арагон нашёл одну из натуральных форм искуса взаимодействия с любимыми мастерами и деятелями разных видов искусств.
По крайней мере, всю мою рабочую жизнь меня точно также подмывало и до сих пор искушает заняться каким-нибудь «любимым художником», начав реагировать на его опусы, чтобы со временем, по именному тэгу, набрать набор разрозненных текстов, способных объединиться в книгу.
И когда я был совсем молод, каждая рецензия о любом новом авторе была чревата такой вот протяжённостью во всю свою дальнейшую жизнь.
Как не странно, но, несмотря на всю самостоятельность, заброшенность и отчуждённость зрелого человека, есть ещё такие режиссёры или литераторы (сочинители музыки и модельеры), новых опусов которых если не ожидаешь, то имеешь ввиду.
Именно они, кстати, и создают особые, отдельные жизненные хронотопы (практически весь свой прошлый век, например, я прожил от среды до среды, так как был прилежным читателем «Литературной газеты») внутри моего большого мейнстрима, может быть, и не видимого со стороны.
Но я бы легко мог собрать с полтора десятка книг, развивающих мои отношения с теми или иными соседями по исторической эпохе, ведь мы развиваемся вместе с ними и параллельно им, Юхананову и Тарантино, Левкину и Линчу, Альмадовару и Сорокину, Десятникову и Ратманскому, да мало ли кому ещё…
…впрочем, с каждым годом кандидатов на такие романтические отношения становится всё меньше и меньше. Разумеется, к сожалению.