"Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви" Макса Бирбома. "Kolonna Publication", 2016
Типичная драма абсурда с ситуацией, продолжающей логику отступления от «правды жизни», решена в эстетско-декадентском стиле с тщательно отшлифованными ритмом и интонациями.
Из-за чего «Зулейка Добсон» начинает напоминать не Оскара Уайльда (хотя Макс Бирбом и любит перечислять женские украшения и драгоценные камни), но Михаила Булгакова с его рафинированной, точечно расписанной иронически-фантастической мизантропией.
Сюзан Зонтаг именно «Зулейкой Добсон» открывает список вещей и явлений, которые следует отнести к кэмпу (дальше последовали светильники от Тиффани, «Саграда Фамилия» Гауди и, например, оперы Беллини или Рихарда Штрауса) - чему-то чрезмерному и эстетически засахаренному: почти весь декаданс, почти всё ар нуво подпадает под эти описания, в которых, кстати, на русский взгляд, существует масса несостыковок, так как, описывая кэмп, Зонтаг создаёт ещё одну «Энциклопедию китайского императора», принципиально ассиметричную разомкнутую в бесконечность.
Так, назначая кэмпом не только «порнофильмы, увиденные без вожделения» (чем это отличается от упоминаемых у Борхеса животных, «издалека кажущихся мухами»?), но и экспериментальные (штучные, тупиковые) вещи, типа творений Гауди, ближе к финалу своего блистательного и отважного эссе, Зонтаг корректирует позицию.
«Всё, что оригинально противоречивым или бесстрастным образом - не Кэмп. Также ничто не может быть Кэмпом, если оно не кажется порождённым неукротимой, фактически неуправляемой чувствительностью. Без страсти получается лишь псевдо-Кэмп, который лишь декоративен, безопасен, одним словом, элегантен».
Да и вообще, вот что выходит, когда за методологию искусствоведения берётся писатель, интуицией подменяя чёткость: «Некоторое произведение искусства может быть достаточно близким к Кэмпу, но так и не стать им, будучи слишком удачным. Фильмы Эйзенштейна навряд ли Кэмп, несмотря на все их преувеличения: они слишком удачны (драматически), без малейшей натяжки. Если бы они были немножко больше «чересчур», они были бы отличнейшим Кэмпом - в частности «Иван Грозный», первый и второй фильм. То же самое относится и к рисункам и картинам Блейка, бредовым и манерным. Они не становятся Кэмпом, хотя ар нуво, заражённое Блейком, уже Кэмп».
Вполне возможно, Зонтаг нарочно создала в 1964-м году такую повышенно суггестивную конструкцию, чтобы её, затем толковали.
Ведь даже из приведённых выписок непонятно, почему именно «Зулейка Добсон» открывает перечисление артефактов - из-за того, что она выполнена без страсти (автора ее, Макса Бирбома вспоминают, кстати, образцовым асексуалом), излишне элегантна или в ней наличествуют драматургические натяжки?
Я их, честно говоря, не заметил, несмотря на то, что интрига «Оксфордской истории любви» весьма прямолинейна, но развивается она поступательно и непреклонно, оставляя радость неожиданностей и открытый совершенно другим элементам и уровням текста. Как бы то ни было, но проходная реплика Сюзан Зонтаг сделала крайне много для новой волны интереса к этой милой и крайне традиционной (как это очевидно теперь выглядит на фоне внимательно прочитанных Диккенса, Остен и всех сестёр Бронте с их особенным, экспрессивно-карикатурным реализмом) книге 1911-го года.
Исполненной в том самом стиле, который теперь, после вудхаусовских Вустера и Дживса, всех этих многочисленных персонажей Ивлина Во, серии романов Эдварда Фредерика Бенсона про мисс Мапп и Люсию (вот кого надо переводить сразу же после «Зулейки», причём не только книгу, но и сериал) мы теперь так любим.
Зонтаг, описывая свойства кэмпа, оговаривает своё восприятие тех или иных явлений, проявлениями и производными от исторического и культурного контекста, меняющего оптику потребителя. Думаю, что какие-то артефакты, сильно зависимые от вкусовых моментов (оперы Рихарда Штрауса, уточняет Зонтаг, но не Вагнера), поглощённые и переваренные культурой, перестают восприниматься как рядовые и единичные. И наоборот - архитектура Гауди выглядит теперь частью масскультовой инфраструктуры, а брежневский модернизм начинает цениться сильнее массовой застройки эпохи модерна.
Так и с книгами. Единственный роман знаменитого английского карикатуриста приходит в Россию сто лет спустя после публикации на родине в статусе странного шедевра. Я всё время пытался определить, что он мне всё время напоминает. А сделать это нужно было обязательно, чтобы нейтрализовать внутреннюю неопределённость: «Зулейка Добсон» - обаятельный и крайне уютный кунштюк, восприятие которого во многом зависит от правильности настроя. Зонтаг, кстати, с этим совершенно не помогает, задавая ненужную предвзятость.
Правильнее всего исходить из имманентных свойств творчества Бирбома. Я нашёл в сети снимки его рисунков - они выполнены в той же подробной, гипертрофированной манере, что и роман о роковой женщине вамп, исполнительнице фокусов, которая, случайно приехав к дедушке-ректору, вызвала эпидемию самоубийств из влюблённых в неё студентов и аспирантов одного из оксфордских колледжей. Более всего Зулейка, влюбившая в себя, капельно-воздушным способом, сначала Герцога, а затем и всё его окружение, напоминает инфернальных героинь Достоевского с неприкаянной харизмой.
Кажется, что она питается чужой любовью примерно так же, как вампиры питаются кровью - Зюлейка раздувается от всех этих случаев чужого поклонения, становится мощнее и монументальней. Эффектная финальная точка: доведя до разорения целый колледж, Зюлейка совершенно логично отправляется в Кембридж как и положено ярко раскрашенной мультяшке.
Зулейка Добсон и есть такая забубенная декадентская анимация, раскадрованная в 24 главы.
Условность её детально прописана и поэтому твёрдо стоит на своих ногах, дважды чужие контексты (другая эпоха в другой стране) давно не считываются, из-за чего абсурдность происходящего утрачивается.
Литературные параллели с русскими текстами кажутся очевидными: из моего читательского опыта ближе всего к книге Бирбома стоят тщательно сконструированные романы Константина Вагинова, а немного подальше - проза Леонида Добычина или Зигмунда Кржжановского, существующая для немногих любителей как бы в тени большой литературы.
Тут даже упомянутый выше Булгаков уже более чем тенденциозен и, значит, широк - «Зулейка» проходит по разряду стилизаций не от того, что она пристально копирует какие-то первоисточники, но от того, что больше всего текст этот озабочен своими стилистическими гумусами.
Она, кстати, так и воздействует - через голову как изощрённая умственная игра и через них - как текстуальная физиология, превосходно схваченная сначала автором, а затем и его переводчиком Николаем Никифоровым.
Из-за чего «Зулейка Добсон» начинает напоминать не Оскара Уайльда (хотя Макс Бирбом и любит перечислять женские украшения и драгоценные камни), но Михаила Булгакова с его рафинированной, точечно расписанной иронически-фантастической мизантропией.
Сюзан Зонтаг именно «Зулейкой Добсон» открывает список вещей и явлений, которые следует отнести к кэмпу (дальше последовали светильники от Тиффани, «Саграда Фамилия» Гауди и, например, оперы Беллини или Рихарда Штрауса) - чему-то чрезмерному и эстетически засахаренному: почти весь декаданс, почти всё ар нуво подпадает под эти описания, в которых, кстати, на русский взгляд, существует масса несостыковок, так как, описывая кэмп, Зонтаг создаёт ещё одну «Энциклопедию китайского императора», принципиально ассиметричную разомкнутую в бесконечность.
Так, назначая кэмпом не только «порнофильмы, увиденные без вожделения» (чем это отличается от упоминаемых у Борхеса животных, «издалека кажущихся мухами»?), но и экспериментальные (штучные, тупиковые) вещи, типа творений Гауди, ближе к финалу своего блистательного и отважного эссе, Зонтаг корректирует позицию.
«Всё, что оригинально противоречивым или бесстрастным образом - не Кэмп. Также ничто не может быть Кэмпом, если оно не кажется порождённым неукротимой, фактически неуправляемой чувствительностью. Без страсти получается лишь псевдо-Кэмп, который лишь декоративен, безопасен, одним словом, элегантен».
Да и вообще, вот что выходит, когда за методологию искусствоведения берётся писатель, интуицией подменяя чёткость: «Некоторое произведение искусства может быть достаточно близким к Кэмпу, но так и не стать им, будучи слишком удачным. Фильмы Эйзенштейна навряд ли Кэмп, несмотря на все их преувеличения: они слишком удачны (драматически), без малейшей натяжки. Если бы они были немножко больше «чересчур», они были бы отличнейшим Кэмпом - в частности «Иван Грозный», первый и второй фильм. То же самое относится и к рисункам и картинам Блейка, бредовым и манерным. Они не становятся Кэмпом, хотя ар нуво, заражённое Блейком, уже Кэмп».
Вполне возможно, Зонтаг нарочно создала в 1964-м году такую повышенно суггестивную конструкцию, чтобы её, затем толковали.
Ведь даже из приведённых выписок непонятно, почему именно «Зулейка Добсон» открывает перечисление артефактов - из-за того, что она выполнена без страсти (автора ее, Макса Бирбома вспоминают, кстати, образцовым асексуалом), излишне элегантна или в ней наличествуют драматургические натяжки?
Я их, честно говоря, не заметил, несмотря на то, что интрига «Оксфордской истории любви» весьма прямолинейна, но развивается она поступательно и непреклонно, оставляя радость неожиданностей и открытый совершенно другим элементам и уровням текста. Как бы то ни было, но проходная реплика Сюзан Зонтаг сделала крайне много для новой волны интереса к этой милой и крайне традиционной (как это очевидно теперь выглядит на фоне внимательно прочитанных Диккенса, Остен и всех сестёр Бронте с их особенным, экспрессивно-карикатурным реализмом) книге 1911-го года.
Исполненной в том самом стиле, который теперь, после вудхаусовских Вустера и Дживса, всех этих многочисленных персонажей Ивлина Во, серии романов Эдварда Фредерика Бенсона про мисс Мапп и Люсию (вот кого надо переводить сразу же после «Зулейки», причём не только книгу, но и сериал) мы теперь так любим.
Зонтаг, описывая свойства кэмпа, оговаривает своё восприятие тех или иных явлений, проявлениями и производными от исторического и культурного контекста, меняющего оптику потребителя. Думаю, что какие-то артефакты, сильно зависимые от вкусовых моментов (оперы Рихарда Штрауса, уточняет Зонтаг, но не Вагнера), поглощённые и переваренные культурой, перестают восприниматься как рядовые и единичные. И наоборот - архитектура Гауди выглядит теперь частью масскультовой инфраструктуры, а брежневский модернизм начинает цениться сильнее массовой застройки эпохи модерна.
Так и с книгами. Единственный роман знаменитого английского карикатуриста приходит в Россию сто лет спустя после публикации на родине в статусе странного шедевра. Я всё время пытался определить, что он мне всё время напоминает. А сделать это нужно было обязательно, чтобы нейтрализовать внутреннюю неопределённость: «Зулейка Добсон» - обаятельный и крайне уютный кунштюк, восприятие которого во многом зависит от правильности настроя. Зонтаг, кстати, с этим совершенно не помогает, задавая ненужную предвзятость.
Правильнее всего исходить из имманентных свойств творчества Бирбома. Я нашёл в сети снимки его рисунков - они выполнены в той же подробной, гипертрофированной манере, что и роман о роковой женщине вамп, исполнительнице фокусов, которая, случайно приехав к дедушке-ректору, вызвала эпидемию самоубийств из влюблённых в неё студентов и аспирантов одного из оксфордских колледжей. Более всего Зулейка, влюбившая в себя, капельно-воздушным способом, сначала Герцога, а затем и всё его окружение, напоминает инфернальных героинь Достоевского с неприкаянной харизмой.
Кажется, что она питается чужой любовью примерно так же, как вампиры питаются кровью - Зюлейка раздувается от всех этих случаев чужого поклонения, становится мощнее и монументальней. Эффектная финальная точка: доведя до разорения целый колледж, Зюлейка совершенно логично отправляется в Кембридж как и положено ярко раскрашенной мультяшке.
Зулейка Добсон и есть такая забубенная декадентская анимация, раскадрованная в 24 главы.
Условность её детально прописана и поэтому твёрдо стоит на своих ногах, дважды чужие контексты (другая эпоха в другой стране) давно не считываются, из-за чего абсурдность происходящего утрачивается.
Литературные параллели с русскими текстами кажутся очевидными: из моего читательского опыта ближе всего к книге Бирбома стоят тщательно сконструированные романы Константина Вагинова, а немного подальше - проза Леонида Добычина или Зигмунда Кржжановского, существующая для немногих любителей как бы в тени большой литературы.
Тут даже упомянутый выше Булгаков уже более чем тенденциозен и, значит, широк - «Зулейка» проходит по разряду стилизаций не от того, что она пристально копирует какие-то первоисточники, но от того, что больше всего текст этот озабочен своими стилистическими гумусами.
Она, кстати, так и воздействует - через голову как изощрённая умственная игра и через них - как текстуальная физиология, превосходно схваченная сначала автором, а затем и его переводчиком Николаем Никифоровым.