День памяти Ива Бонфуа
О смерти Ива Бонфуа я узнал на израильском новостном портале «Курсор», куда зашел по ссылке - «Израилю выпадет один день передышки в жаре». Заметка о погоде оказалась просроченной, никакой передышки я, честно говоря, не заметил - тепло кроет людей ровным слоем слоем с обеда и до вечера без перерыва на выходные. «Это, наверное, хамсин?» - спросил я Лену и Тиги в парке. Они засмеялись и начали, наперегонки, рассказывать ужасы про песок везде и газовую камеру. Кстати, про песок: «Мама, когда ты на меня кричишь, - сказал Даня сегодня с крайним серьёзом в голосе, - у меня в глаза песок сыплется…»
Мама на него уже давно не кричит, мама рожать через месяц, а она сидит и работает без уикендов, Данька крутится рядом. Нянь из меня некудышный, акклиматизация подзадержалась, с собой бы справиться для начала. Тогда в дело вступает Полина. У неё каникулы, несменяемый айфон и танцы по интернету. «Но мы с тобой никогда не играли в прятки», - вдруг осознаёт Данель и начинает прятаться под кровать. Я осторожно перевожу его за шторку в ванной. Игра не клеится. Поля предлагает четырёхлетнему брату вербальные игры. «Чёрно-бело не берите, да и нет не говорите, «р» не выговаривайте. Вы поедите на бал?» Данель секунду думает и отвечает: «Чёрный». Чего бы это ни значило.
Ив Бонфуа всегда казался мне хайдегеррианцем, хотя сам он, скорее всего, оспорил бы такой ярлык. Он же вообще против ярлыков был, зато искал выходов «на простор подлинного бытия», который, по всей видимости, и давала ему писанина плюс искусство. Бонфуа любил ренессансную живопись, особенно фрески, непереносимые в другие пространства и, оттого, навсегда связанные с логикой конкретного места. Он описывал их (особенно проникновенно говоря про Пьеро Делла Франческу, будто бы переоткрытого им заново) как вспышки и озарения, внезапно застывшие в рапиде, растянутом на тысячелетья. Сюрреалистическая прививка в юности была нужна для того, чтобы научиться стряхивать инерцию восприятия, дальше же была чистая (или нечистая) феноменология - поэтическое преодоление Гуссерля, попавшего под сень Хайдеггера, обменивающего метафизику на бытие. В этом много нутряного и «народного» (читай: простого, естественного, органического), другое дело, что «простодырость» современного интеллектуала, живущего внутри магического кристалла мировой культуры, вот так и выглядит - с постоянными отсылками, экфрасисами и изжогой метарефлексии. Цветок, пробившийся сквозь асфальт «в густых металлургических лесах», воспринимает городскую среду как единственно возможную.
Я многому у Бонфуа научился в писанине про искусство, расширению границ возможного, углублению внутрь мгновения, которое можно растянуть примерно так же, как бытие старинных фресок. Чтобы из недр его, как из источника, начинать добывать вещество текста. Текст - это тоже мгновенье, прожитое максимально полно, насыщенно, это след бытия, доказательство существования. Кто во что горазд. Немного дыма и немного пепла. Бонфуа не был «коренным», столпом и истиной, он был хорошим примером и правильным опытом, который легко перенять, чтобы не идти за ним следом, но куда-то в бок. В совершенно другую, свою, сторону - его свободные, расшатанные, без внутреннего напора и давления, структуры и композиции всячески тому мирволили.
Так это и выглядит: о смерти французского поэта узнаешь, сидя по горло в песке, под палящим солнцем в самой что ни на есть глубинке, пытаясь синхронизироваться с местной кардиограммой, но процесс постоянно подвисает. Несмотря на облака и аутентичный хумус, цветущие сады и детей, праздники непослушания. Несмотря на "Спящую красавицу" вечером в тель-авивской филармонии (какой же здесь распрекрасный оркестр). Но ты же этого хотел, говорит он себе, маленький человечек под раскалённым добела небом, желал заброшенности да отрешённости, чтобы можно было безнаказанно замедляться, плевать в пустоту: так вот же она, оно, они; здесь Родос, здесь его и ешь. Ложкой черпай.