Борис Андрианов (виолончель), Владимир Холоденко (фо-но). Сольная программа в Рахманиновском зале
У виолончели Бориса Андрианова слегка смещена носовая перегородка; свой рояль Владимир Холоденко использует для извлечения крупного, размером с голубиное гнездо, жемчуга. Виолончели положено быть интровертной, иначе не сможет петь человеческим голосом, выдавая всё, что мы от неё обычно ждём: «одинокий голос человека», «скандинавские сумерки», стихийное бергсонианство и осознанный бергманизм в духе «Осенней сонаты».
В первом отделении Андрианов именно так и играет - ту самую сонату Бетховена, что открывает известный мемориальный диск совместного музицирования Ростроповича и Рихтера, плюс ещё до минорный пятиптих Бриттена, более похожий на пятичастный цикл, нежели на законченную и цельную сонату.
У Бриттена же всё такое - с взрывом по центру и всхлипами по краям воронки, музыка его центробежна и мне было важно, что дуэт Андрианова и Холоденко исполняют её, сшивая разрывы нежностью, дополнительным каким-то гусыным, трепетом, из-за чего Бриттен перестаёт быть похожим на самого себя как раз вот этой необычной цельностью густой подачи.
Помимо Андрианова и Холоденко всё первое отделение за окном играли строители - концерт в Рахманиновском зале, окружённом дворами-карманами, набитыми перманентным ремонтом, начинается в 19.00, до захода солнца и конца рабочего дня, из-за чего истошная пила сопровождала исполнение и Бетховена, и Бриттена.
Сопровождала, но не вклинивалась и не нарушала. Кто был в Рахманиновском, знает про чудеса его акустики. Здесь, несмотря на большие окна в два ряда, всё время немного душно, но это, видимо, не воздух застаивается, но музыка по углам нарастает наростами. Внешние звуки обтекают формы зала, превращая его в подобие аквариума, заполненного звуковыми волнами, поскольку внутренние звуки (шуршание кулька, непредумышленный рингтон, скрип кресла, истошный кашель) влияют на исполнение и исполнителей гораздо явственнее, нежели проехавшая машина или репетиция в соседнем, через проход, помещении.
Андрианов и Холоденко построили свою программу соединением в каждом отделении одного классика и одного модерниста. В первом - Бетховен, которого важно было исполнить не так, как мэтры на пластинке, выученной наизусть, и Бриттен, во втором - легкомысленный Мендельсон и Шостакович. Обычно программы выстраивают по «историческому алфавиту», пропуская предшественников вперед, группируя опусы по стилистической близости, а тут, значит, загадка из двух пар, играющих не только друг с дружкой, но и с восприятием.
На Мендельсоне все немного передохнули, так как Андрианов и Холоденко играют с тщательностью и осмысленностью проработки, делающей слушателя немедленно сытым после исполнения уже первого сочинения (тем более, когда есть такая плодотворная почва для сравнения, увеличивающая возможности восприятия буквально в разы). Тут прочитал в одном журнале, что Мацуев с Гергиевым исполнили все три фортепианных концерта Чайковского в одной программе и даже заколдобился - как такое возможно? Кому? Для чего? Тут уже после одной бетховенской сонаты, исполненной кристальной чистоты смотрящего, хочется уйти куда-нибудь в угол, чтобы подольше попереживать и попережёвывать полученное удовольствие, а тут громада сразу трёх (!) сольных (!) концертов, исполняемых в сопровождении широкоформатного симфонического оркестра. Меня бы раздавило от такого. Просто разные планеты.
Заканчивали Шостаковичем, в котором снова не было ожидаемого содержания - тоски от зубной боли, бессонных предрассветных часов, в которые только и можно противостоять какому угодно тоталитаризму не согнутым; в этом исполнении не было «Дейнеки» и «Мандальштама», одна лишь бодрость духа, уверенного в собственных силах, в мастерстве, лишённом чрезмерного культа. На сцене в этот вечер выступали два солиста, делившиеся своей мужественной зрелостью, твёрдо стоящей на ногах.
Жаль, что в зале было совсем мало слушателей - меньше всего диалог пианиста и виолончелиста походил на привычное концертное музицирование: обычно так играют в карты, взаимодействуя примерно так же, как игроки на композиционно законченных картинах Сезанна. Громкий рояль по вертикали, наваристая виолончель по горизонтали - набор из двух подходов, когда сначала (в Бетховене и Бриттене) крупный план даётся на Холоденко, затем, после перерыва (Мендельсон и Шостакович) инициативу присутствия как бы перехватывает Андрианов, более уже не прячущийся за инструментом, но говорящий от самого себя вот как есть.
А есть, как уже говорилось, уверенность и стойкий исторический оптимизм, как бы позволяющий перейти привычным инструментам в какое-то иное (эмоциональное? Темпераментное?) качество звучания, оказывающееся новой информацией, ремой, содержанием исключительной важности. Совсем как атмосфера в Рахманиновском зале с убогими креслами и стенами, покрытыми копотью и тенями.
Возможно, именно это, как раз, и позволяет осознавать, что звуки здесь и снаружи имеют разную породу, находятся в разных агрегатных состояниях и, оттого, не мешают друг другу, но сосуществуют, протянутые вдаль в каких-то бесконечных параллельных.
В первом отделении Андрианов именно так и играет - ту самую сонату Бетховена, что открывает известный мемориальный диск совместного музицирования Ростроповича и Рихтера, плюс ещё до минорный пятиптих Бриттена, более похожий на пятичастный цикл, нежели на законченную и цельную сонату.
У Бриттена же всё такое - с взрывом по центру и всхлипами по краям воронки, музыка его центробежна и мне было важно, что дуэт Андрианова и Холоденко исполняют её, сшивая разрывы нежностью, дополнительным каким-то гусыным, трепетом, из-за чего Бриттен перестаёт быть похожим на самого себя как раз вот этой необычной цельностью густой подачи.
Помимо Андрианова и Холоденко всё первое отделение за окном играли строители - концерт в Рахманиновском зале, окружённом дворами-карманами, набитыми перманентным ремонтом, начинается в 19.00, до захода солнца и конца рабочего дня, из-за чего истошная пила сопровождала исполнение и Бетховена, и Бриттена.
Сопровождала, но не вклинивалась и не нарушала. Кто был в Рахманиновском, знает про чудеса его акустики. Здесь, несмотря на большие окна в два ряда, всё время немного душно, но это, видимо, не воздух застаивается, но музыка по углам нарастает наростами. Внешние звуки обтекают формы зала, превращая его в подобие аквариума, заполненного звуковыми волнами, поскольку внутренние звуки (шуршание кулька, непредумышленный рингтон, скрип кресла, истошный кашель) влияют на исполнение и исполнителей гораздо явственнее, нежели проехавшая машина или репетиция в соседнем, через проход, помещении.
Андрианов и Холоденко построили свою программу соединением в каждом отделении одного классика и одного модерниста. В первом - Бетховен, которого важно было исполнить не так, как мэтры на пластинке, выученной наизусть, и Бриттен, во втором - легкомысленный Мендельсон и Шостакович. Обычно программы выстраивают по «историческому алфавиту», пропуская предшественников вперед, группируя опусы по стилистической близости, а тут, значит, загадка из двух пар, играющих не только друг с дружкой, но и с восприятием.
На Мендельсоне все немного передохнули, так как Андрианов и Холоденко играют с тщательностью и осмысленностью проработки, делающей слушателя немедленно сытым после исполнения уже первого сочинения (тем более, когда есть такая плодотворная почва для сравнения, увеличивающая возможности восприятия буквально в разы). Тут прочитал в одном журнале, что Мацуев с Гергиевым исполнили все три фортепианных концерта Чайковского в одной программе и даже заколдобился - как такое возможно? Кому? Для чего? Тут уже после одной бетховенской сонаты, исполненной кристальной чистоты смотрящего, хочется уйти куда-нибудь в угол, чтобы подольше попереживать и попережёвывать полученное удовольствие, а тут громада сразу трёх (!) сольных (!) концертов, исполняемых в сопровождении широкоформатного симфонического оркестра. Меня бы раздавило от такого. Просто разные планеты.
Заканчивали Шостаковичем, в котором снова не было ожидаемого содержания - тоски от зубной боли, бессонных предрассветных часов, в которые только и можно противостоять какому угодно тоталитаризму не согнутым; в этом исполнении не было «Дейнеки» и «Мандальштама», одна лишь бодрость духа, уверенного в собственных силах, в мастерстве, лишённом чрезмерного культа. На сцене в этот вечер выступали два солиста, делившиеся своей мужественной зрелостью, твёрдо стоящей на ногах.
Жаль, что в зале было совсем мало слушателей - меньше всего диалог пианиста и виолончелиста походил на привычное концертное музицирование: обычно так играют в карты, взаимодействуя примерно так же, как игроки на композиционно законченных картинах Сезанна. Громкий рояль по вертикали, наваристая виолончель по горизонтали - набор из двух подходов, когда сначала (в Бетховене и Бриттене) крупный план даётся на Холоденко, затем, после перерыва (Мендельсон и Шостакович) инициативу присутствия как бы перехватывает Андрианов, более уже не прячущийся за инструментом, но говорящий от самого себя вот как есть.
А есть, как уже говорилось, уверенность и стойкий исторический оптимизм, как бы позволяющий перейти привычным инструментам в какое-то иное (эмоциональное? Темпераментное?) качество звучания, оказывающееся новой информацией, ремой, содержанием исключительной важности. Совсем как атмосфера в Рахманиновском зале с убогими креслами и стенами, покрытыми копотью и тенями.
Возможно, именно это, как раз, и позволяет осознавать, что звуки здесь и снаружи имеют разную породу, находятся в разных агрегатных состояниях и, оттого, не мешают друг другу, но сосуществуют, протянутые вдаль в каких-то бесконечных параллельных.