Оскомина
Главный тупик заключается, кажется, в том, что больше не может быть общей цели. Люди легко загораются от красивых и общих идей о справедливости - то, что двигало и сплотило интеллектуалов прошлых веков и стран на протяжении достаточно длинного периода времени - идея социального равенства больше не работает: мы слишком хорошо знаем чем это чревато и чем такое заканчивается.
Прямодушные революционеры, писатели «трёх этапов национально-освободительного движения», сформулированного Лениным в статье «Памяти Герцена», любая повседневная романтика ( читаю мемуары сестёр Цветаевых, заходившихся от таинственных соседей, конспиративных сходок, листовок и прокламаций) - вся эта "прозрачность" целеполагания работала на цельнометаллический каркас мотивировок, обеспечивающих мотивации многих жизней - благородных, «правильных» людей, хотящих и становящихся правильными, идущих на ссылки и каторги, лишения имущества и даже жизней во имя светлых идеалов освобождения человечества.
«Вы жертвою пали в борьбе роковой», обернувшейся, впрочем, самопожиранием, наглядно, уж куда нагляднее, объяснившим, что счастье находится не здесь, не на этих дорогах. Собственно, вся русская история ХХ века, с какой стороны на неё не смотреть, именно об этом.
То, что царствовало и развивало людей на протяжении многих эпох более не работает. Не мотивирует: кажется, именно сейчас мы <"всё прогрессивное человечество", "люди доброй воли"> впервые оказались без какой бы то ни было мотивации.
То есть, вообще, так как нынешнее «колебание маятника» в сторону условного «СССР» (а, на самом деле, постмодернистского симулякра, не имеющего никакого отношения ни к чему вообще) говорит о волнообразной логике откатов, отливов и приливов, стирающих любые возможные усилия в какую бы то ни было сторону.
Возможно, именно эта растерянность и бесцельность имеется ввиду, когда говорят о крахе проекта Просвещения и конце огромного культурного эона: каждая культурная эпоха порождала внутри себя следующий шаг вперёд. Или, хотя бы, полшага.
Или, хотя бы, она обобщала пережитое, но, кажется, никогда цивилизация не топталась так настойчиво на месте, подменяя гуманитарное (гуманистическое) развитие технологическим.
При том, что мне не кажется, что Фукуяма прав и «большая история закончилась», но, видимо, она теперь, в рамках глобализации и противоположной ей полнейшей атомизации и распылении социальной ткани, действует на каких-то иных основаниях, все ещё нам не внятных.
Как если движение <гегелевского> «духа истории», оказавшегося не поступательным, но возвратно-колебательным, обнаруживает всё большую и большую амплитуду.
Причём, чем дальше мы отходим от каких-то реперных точек, тем всё больший и больший масштаб открывается - как в той картинке, собранной из множества пазлов, где каждый новый фрагмент, добавленный к общей картине, демонстрирует новое, ох и ах, удлинение исторической вселенной. Отодвигая всё дальше и дальше линию горизонта. И, таким образом, собирая достаточно длинные временные промежутки в мелкоскопические, постоянно съеживающиеся шагреневой кожей, лоскутики.
Изменение оптики и есть, как кажется, это самое ощущение всеувеличивающегося количества исторического пространства вокруг. Точно сначала ты был в густонаселённом городе, а теперь вышел в степь.
Каждый раз, когда мне хочется убедить себя в том, что время наше обладает патентом на исключительность, я стараюсь как можно быстрее выскользнуть из-под гнёта этого ощущения примерно так же, как из непродуктивного «чувства вины» или вовсе уже контрпродуктивного стремления ощутить себя «жертвой». Я вижу себя и своё время засечкой на бесконечной линейке времён, уходящих в оба конца.
Ну, нет в нас или возле нас никакого «великого перелома», нет и слава богу.
Нет его, хотя потому, что данности восприятия той или иной эпохи возникают лишь с какой-то временной дистанции, а когда ты находишься внутри процесса, данность, очевидная в отношении других времён подменяется процессами постоянного становления. Кто-то точно сказал, что все века - средние (переходные, неокончательные).
Я это чувство поймал, читая многочисленные свидетельства о советских репрессиях, к которым оказались не готовы даже самые умнейшие и изощрённейшие люди. Из-за того, что «маховик террора» запускался не сразу и был для них новым, недеформированным, недоформулированным опытом. Он не упал на страну одномоментно как пожарный занавес.
Он не обладал всепроницаемостью, как это может показаться из доступных мне текстов, написанных изнутри и, поэтому ненамеренно искажающих «картинку». В нём были прорехи, слепые и пустые пятна, оставлявшие возможность для воздуха и повседневной жизни примерно так, как это происходит сейчас, когда есть множество взглядов на реальность, зависящих от близости или удалённости к «точкам бифуркации» и от уровня осведомлённости, желания быть осведомлённым.
Но главный аргумент против исключительности, в которой мы пребываем, не логический, но чувственный: когда я начинаю думать на все эти темы, в голове невольно возникают строки из лермонтовской «Думы», заученные в школе.
«Печально я гляжу на наше поколение, его грядущее печально иль темно…» Надо же, в советской школе нас заставляли в обязательном порядке стихотворение, упадническое по содержанию и по форме (мелодии): «меж тем, под бременем познания и сомненья, в бездействии состарится оно…»
Вот и Гёте вторит Эккерману в 1827 году о постоянной тенденции к духовному оскудению: «А как скудно всё вокруг нас, немцев! В дни моей юности много ли старых песен, хотя они и не менее значительны и прекрасны, ещё хранилось в памяти нашего народа? Гердеру и его сподвижникам выпало на долю собрать их, дабы спасти от забвения; теперь они, напечатанные, по крайней мере, имеются в библиотеках…»
И это за десять (ок, одиннадцать) лет до того, как Михаил Юрьевич написал «Думу»!
Кто знает, может быть, именно лермонтовская декадентствующая меланхолия ответственна за мой личный миропорядок (случайно это или нет, но именно первый том собрания сочинений Лермонтова кажется мне первой осознанной книгой, запускающей историю моего чтения - а там же всё то же самое: «богатыри - не вы» да «погиб поэт, невольник чести»), в котором, кажется, нет места для «исторического оптимизма».
При том, что я, как и большинство людей моего поколения, верю в «гуманистическую поступь прогресса», кажется, на собственном примере вот теперь осознавая, что в человеке прорастает то, что, так или иначе, закладывалось в ранние годы. Видимо, так прорастает вера в Бога у тех, кому повезло попасть в религиозно активные среды, мне же пришлось выдумывать мир с нуля. Свой собственный мир.
В этом мире не было борьбы за «счастье народа», так как с раннего детства я видел, как живёт этот насильно осчастливленный народ с талонами и давкой в очередях. Оттого, сознанием своим я и рос куда-то вбок - в сторону всеобъемлющей утопии искусства, в котором прогресс и поступь истории отсутствуют по определению.
Прямодушные революционеры, писатели «трёх этапов национально-освободительного движения», сформулированного Лениным в статье «Памяти Герцена», любая повседневная романтика ( читаю мемуары сестёр Цветаевых, заходившихся от таинственных соседей, конспиративных сходок, листовок и прокламаций) - вся эта "прозрачность" целеполагания работала на цельнометаллический каркас мотивировок, обеспечивающих мотивации многих жизней - благородных, «правильных» людей, хотящих и становящихся правильными, идущих на ссылки и каторги, лишения имущества и даже жизней во имя светлых идеалов освобождения человечества.
«Вы жертвою пали в борьбе роковой», обернувшейся, впрочем, самопожиранием, наглядно, уж куда нагляднее, объяснившим, что счастье находится не здесь, не на этих дорогах. Собственно, вся русская история ХХ века, с какой стороны на неё не смотреть, именно об этом.
То, что царствовало и развивало людей на протяжении многих эпох более не работает. Не мотивирует: кажется, именно сейчас мы <"всё прогрессивное человечество", "люди доброй воли"> впервые оказались без какой бы то ни было мотивации.
То есть, вообще, так как нынешнее «колебание маятника» в сторону условного «СССР» (а, на самом деле, постмодернистского симулякра, не имеющего никакого отношения ни к чему вообще) говорит о волнообразной логике откатов, отливов и приливов, стирающих любые возможные усилия в какую бы то ни было сторону.
Возможно, именно эта растерянность и бесцельность имеется ввиду, когда говорят о крахе проекта Просвещения и конце огромного культурного эона: каждая культурная эпоха порождала внутри себя следующий шаг вперёд. Или, хотя бы, полшага.
Или, хотя бы, она обобщала пережитое, но, кажется, никогда цивилизация не топталась так настойчиво на месте, подменяя гуманитарное (гуманистическое) развитие технологическим.
При том, что мне не кажется, что Фукуяма прав и «большая история закончилась», но, видимо, она теперь, в рамках глобализации и противоположной ей полнейшей атомизации и распылении социальной ткани, действует на каких-то иных основаниях, все ещё нам не внятных.
Как если движение <гегелевского> «духа истории», оказавшегося не поступательным, но возвратно-колебательным, обнаруживает всё большую и большую амплитуду.
Причём, чем дальше мы отходим от каких-то реперных точек, тем всё больший и больший масштаб открывается - как в той картинке, собранной из множества пазлов, где каждый новый фрагмент, добавленный к общей картине, демонстрирует новое, ох и ах, удлинение исторической вселенной. Отодвигая всё дальше и дальше линию горизонта. И, таким образом, собирая достаточно длинные временные промежутки в мелкоскопические, постоянно съеживающиеся шагреневой кожей, лоскутики.
Изменение оптики и есть, как кажется, это самое ощущение всеувеличивающегося количества исторического пространства вокруг. Точно сначала ты был в густонаселённом городе, а теперь вышел в степь.
Каждый раз, когда мне хочется убедить себя в том, что время наше обладает патентом на исключительность, я стараюсь как можно быстрее выскользнуть из-под гнёта этого ощущения примерно так же, как из непродуктивного «чувства вины» или вовсе уже контрпродуктивного стремления ощутить себя «жертвой». Я вижу себя и своё время засечкой на бесконечной линейке времён, уходящих в оба конца.
Ну, нет в нас или возле нас никакого «великого перелома», нет и слава богу.
Нет его, хотя потому, что данности восприятия той или иной эпохи возникают лишь с какой-то временной дистанции, а когда ты находишься внутри процесса, данность, очевидная в отношении других времён подменяется процессами постоянного становления. Кто-то точно сказал, что все века - средние (переходные, неокончательные).
Я это чувство поймал, читая многочисленные свидетельства о советских репрессиях, к которым оказались не готовы даже самые умнейшие и изощрённейшие люди. Из-за того, что «маховик террора» запускался не сразу и был для них новым, недеформированным, недоформулированным опытом. Он не упал на страну одномоментно как пожарный занавес.
Он не обладал всепроницаемостью, как это может показаться из доступных мне текстов, написанных изнутри и, поэтому ненамеренно искажающих «картинку». В нём были прорехи, слепые и пустые пятна, оставлявшие возможность для воздуха и повседневной жизни примерно так, как это происходит сейчас, когда есть множество взглядов на реальность, зависящих от близости или удалённости к «точкам бифуркации» и от уровня осведомлённости, желания быть осведомлённым.
Но главный аргумент против исключительности, в которой мы пребываем, не логический, но чувственный: когда я начинаю думать на все эти темы, в голове невольно возникают строки из лермонтовской «Думы», заученные в школе.
«Печально я гляжу на наше поколение, его грядущее печально иль темно…» Надо же, в советской школе нас заставляли в обязательном порядке стихотворение, упадническое по содержанию и по форме (мелодии): «меж тем, под бременем познания и сомненья, в бездействии состарится оно…»
Вот и Гёте вторит Эккерману в 1827 году о постоянной тенденции к духовному оскудению: «А как скудно всё вокруг нас, немцев! В дни моей юности много ли старых песен, хотя они и не менее значительны и прекрасны, ещё хранилось в памяти нашего народа? Гердеру и его сподвижникам выпало на долю собрать их, дабы спасти от забвения; теперь они, напечатанные, по крайней мере, имеются в библиотеках…»
И это за десять (ок, одиннадцать) лет до того, как Михаил Юрьевич написал «Думу»!
Кто знает, может быть, именно лермонтовская декадентствующая меланхолия ответственна за мой личный миропорядок (случайно это или нет, но именно первый том собрания сочинений Лермонтова кажется мне первой осознанной книгой, запускающей историю моего чтения - а там же всё то же самое: «богатыри - не вы» да «погиб поэт, невольник чести»), в котором, кажется, нет места для «исторического оптимизма».
При том, что я, как и большинство людей моего поколения, верю в «гуманистическую поступь прогресса», кажется, на собственном примере вот теперь осознавая, что в человеке прорастает то, что, так или иначе, закладывалось в ранние годы. Видимо, так прорастает вера в Бога у тех, кому повезло попасть в религиозно активные среды, мне же пришлось выдумывать мир с нуля. Свой собственный мир.
В этом мире не было борьбы за «счастье народа», так как с раннего детства я видел, как живёт этот насильно осчастливленный народ с талонами и давкой в очередях. Оттого, сознанием своим я и рос куда-то вбок - в сторону всеобъемлющей утопии искусства, в котором прогресс и поступь истории отсутствуют по определению.