Французский рисунок из коллекции "Альбертины". ГМИИ, основное здание
Из главного в мире собрания рисунков привезли 84 работы французской школы - от позднеренессансных портретов и барочных почеркушек, вплоть до Энгра и Коро, заполнивших мраморную анфиладу ГМИИ, окружающей торжественную лестницу, плюс небольшой зал, в который упирается «главная стрела» центрального корпуса.
Некоторые работы, присланные из «Альбертины» висят так же в постоянной экспозиции Музея, среди картин Робера, Пуссена, Буше, Грёза и, разумеется, Лоррена с Пуссеном (рисунков этих художников привезли из Вены какое-то рекордное количество).
В центральном проходе работы висят на тёмно-зеленых планшетах, рисунки, помещённые в постоянных разделах, висят на сером фоне; каждая фальшь-стена или подкладка (а так же все экспликации) обязательно маркирована словом «Альбертина», из-за чего воспринималка всё время сбивается с сути выставки на один из романов эпопеи Пруста.
Тем более, что венские гастролёры словно бы собрались проиллюстрировать творческую методу «В поисках утраченного времени».
Идеально сохранные (в отличие от картин, не представляю себе, как можно реставрировать рисунки, предельно хрупкие, осыпающиеся, постоянно норовящие выцвесть) и действительно шедевральные (ни одной проходной работы, чем «Альбертина» особенно гордится - не потому, что для Москвы отобрали всё самое лучшее, но оттого, что всё венское собрание - такого исключительного качества), больше всего они напоминают пунктуационные дактилоскопии.
Тонкие синтаксические структуры пером и шпагой карандашом, состоящие из исчезающих, ускользающие от окончательного становления, как нельзя лучше намекают на механизмы работы памяти, в которой зияний и сквозняков больше, чем трепета виноградного мяса. Так реет ткань на ветру, так, за секунду до пробуждения, рассеиваются предельно плотные в живописности, сны.
В отличие от картин, в которых запечатлён «финальный вариант» очередного окна в утопию, рисунки и графические наброски лишь приступают к проступанию потусторонней реальности, не особенно на ней и настаивая.
Так фотобумага, в самом начале проявления, только-только начинает сгущаться чредой разновекторных линий и черт, лишь подготавливаясь быть. Осуществиться. Ну, или, напротив, исчезнуть, стряхнув с себя узор как наваждение.
Несмотря на визуальную самодостаточность (все работы здесь безупречно сытны, изысканы) французский рисунок кажется мне отчётливо литературным.
Возможно, из-за постоянного зияния Пруста в голове, кажется, что все они иллюстрируют какую-то бесконечную книгу ментальных конструкций, являясь чем-то вспомогательным, служебным.
Ход с переносом части рисунков в залы с живописью и скульптурой (там, где Ватто можно повесить рядом с Ватто, а Миньяра или Робера рядом с Миньяром или Робером) разворачивают сугубо бумажную выставку в сторону констатации особенностей национальной художественной школы. Её отличий от искусства других стран, в первую очередь, разумеется, Италии. Тем более, что на перекрёстке позади центральной лестницы ГМИИ, где экспозиция достигает пика, можно пойти направо - в залы французского барокко и рококо, а можно повернуть налево, в три огромных, пустых совершенно (нет ни единого посетителя) зала с пока совершенно неизвестной нам итальянской живописью.
Эта дополнительная экспозиция будто бы не слишком хочет быть слишком заметной: вход на неё преграждает подставка массивная подставка, с другой стороны которой вывешен роскошный проторенессансный алтарный полиптих сиенской школы, по правую руку от которого висит роскошное тондо Гирландайо и его школы. И это, между прочим, только начало, потому что (в этих затемнённых, тёмно-бордовых залах я насчитал 47 достаточно объёмных картин) без особого шума обнародовали очередную порцию «перемещённых ценностей», объёмом равную (а то и превосходящую) «классическое» итальянское собрание ГМИИ, заученное нами наизусть до последнего завитка на рамах.
То есть, заострюсь, вместе с шедеврами, выставленными по левую руку от «Альбертины», итальянский раздел Пушкинского музея возрастает ровно в два раза. Хотя, вероятно, все эти Веронезе, Тинторетто, но и не только венецианцы (коих тут, кстати, не так много), но и в флорентийцы (в основном), а так же художники из Туры, Феррары, Сиены, Вероны, Рима и много еще откуда и кого, не последние предъявленные трофеи, поскольку, время от времени, на самых разных вернисажах (как это было на открытии выставки прерафаэлитов, где у входа в Белый зал, эпиграфом, выдали роскошное тондо ботичеллевской школы) неожиданно всплывают незаюзанные глазом картины.
Постоянную экспозицию ГМИИ чаще всего игнорят, поскольку Пушкинский приучил людей ходить на громких гастролёров, хотя, ей богу, стоит время от времени забегать в «скучные залы» для того, чтобы фиксировать, как «основной костяк» коллекции потихонечку разбухает новыми немцами, голландцами и испанцами.
Из-за чего, кстати, становится более понятной любовь Антоновой И.А. к гигантомании и строительству дополнительных экспозиционных площадей, по которым, с чистого листа, можно будет размазать «вновь спасённые шедевры». Вполне очевидно, что хранители знают больше посетителей, из-за чего «воображаемый музей» видится им более конкретным и ощутимым. Насколько я понял из сопроводительных фраз на стенах, картины этой выставки, о которой, между прочим, нет ни слова на официальном сайте ГМИИ, происходят из прусских собраний, а так же артефактов, реквизированных нацистами для новых грандиозных проектов, которые попросту не успели осуществиться.
Я к тому, что подавляющее большинство из показываемого в тишине (фотографировать здесь строго воспрещено) - отменного качества. Натуральный музейный крупняк.
Не такой, разумеется, исключительный, как у временно соседствующей «Альбертины», но нам-то, в Москве, с европейским искусством не до такого безусловного жира. Хотя, конечно, эффект от итальянцев перебивает впечатление от венских гастролей на раз. И потому, что это весьма красивая в своей русскости ситуация, и оттого, что есть итальянская, в высшей степени воздушная, спиритуальная, струящаяся живопись, а есть всякая прочая. Медленно каменеющая в выхолощенности, освобождённая от трепетания духа, подменяемого замысловатым мастерством. Французские рисунки это, кстати, всячески подтверждают - своей конкретной осязаемостью, фактурностью, чёткой сохранностью.
То, что из «Альбертины» больше всего привезли именно Пуссена и Лоррена (на них теперь возникла новая интеллектуальная мода) с многочисленными видами итальянской природы, окончательно связывает три нынешних экспозиционных раздела (привозной с графикой и два живописных, итальянский, вновь обретённый - и гламурно-глянцевый французский) в тугой узел историко-культурного единства. Тем более, что австрийские искусствоведы говорили на вернисаже не только по-английски, но и по-немецки. Церемонию в Белом зале вела Марина Лошак, после чего, в кулуарах тупикового зала возникла Антонова И.А., демонстративно окружив себя рисунками Робера, Калло и западными искусствоведами.
Я смотрел на неё и думал о том, что профессия директора, оказывается, состоит из дополнительных и неочевидных, но крайне важных опций, вроде повышенной дипломатичности и умения хранить многочисленные тайны государственного значения. Светскость и умение ладить с властями - это лишь видимая часть айсберга, приносящего видимые плоды: представляя слово директору «Альбертины», Марина Лошак заострила, что богатый венский музей - особенно friendly, из-за чего выставка французских рисунков только первый проект многолетнего и многосоставного сотрудничества, а так же пообещала привезти из Вены в 2017-м большую выставку Климта и Шиле.
Этот воздух пусть будет свидетелем -
Безымянная манна его -
Сострадательный, темный, вседеятельный -
Океан без души, вещество...
Шевелящимися виноградинами
Угрожают нам эти миры,
И висят городами украденными,
Золотыми обмолвками, ябедами,
Ядовитого холода ягодами
Растяжимых созвездий шатры -
Золотые созвездий жиры...
Некоторые работы, присланные из «Альбертины» висят так же в постоянной экспозиции Музея, среди картин Робера, Пуссена, Буше, Грёза и, разумеется, Лоррена с Пуссеном (рисунков этих художников привезли из Вены какое-то рекордное количество).
В центральном проходе работы висят на тёмно-зеленых планшетах, рисунки, помещённые в постоянных разделах, висят на сером фоне; каждая фальшь-стена или подкладка (а так же все экспликации) обязательно маркирована словом «Альбертина», из-за чего воспринималка всё время сбивается с сути выставки на один из романов эпопеи Пруста.
Тем более, что венские гастролёры словно бы собрались проиллюстрировать творческую методу «В поисках утраченного времени».
Идеально сохранные (в отличие от картин, не представляю себе, как можно реставрировать рисунки, предельно хрупкие, осыпающиеся, постоянно норовящие выцвесть) и действительно шедевральные (ни одной проходной работы, чем «Альбертина» особенно гордится - не потому, что для Москвы отобрали всё самое лучшее, но оттого, что всё венское собрание - такого исключительного качества), больше всего они напоминают пунктуационные дактилоскопии.
Тонкие синтаксические структуры пером и шпагой карандашом, состоящие из исчезающих, ускользающие от окончательного становления, как нельзя лучше намекают на механизмы работы памяти, в которой зияний и сквозняков больше, чем трепета виноградного мяса. Так реет ткань на ветру, так, за секунду до пробуждения, рассеиваются предельно плотные в живописности, сны.
В отличие от картин, в которых запечатлён «финальный вариант» очередного окна в утопию, рисунки и графические наброски лишь приступают к проступанию потусторонней реальности, не особенно на ней и настаивая.
Так фотобумага, в самом начале проявления, только-только начинает сгущаться чредой разновекторных линий и черт, лишь подготавливаясь быть. Осуществиться. Ну, или, напротив, исчезнуть, стряхнув с себя узор как наваждение.
Несмотря на визуальную самодостаточность (все работы здесь безупречно сытны, изысканы) французский рисунок кажется мне отчётливо литературным.
Возможно, из-за постоянного зияния Пруста в голове, кажется, что все они иллюстрируют какую-то бесконечную книгу ментальных конструкций, являясь чем-то вспомогательным, служебным.
Ход с переносом части рисунков в залы с живописью и скульптурой (там, где Ватто можно повесить рядом с Ватто, а Миньяра или Робера рядом с Миньяром или Робером) разворачивают сугубо бумажную выставку в сторону констатации особенностей национальной художественной школы. Её отличий от искусства других стран, в первую очередь, разумеется, Италии. Тем более, что на перекрёстке позади центральной лестницы ГМИИ, где экспозиция достигает пика, можно пойти направо - в залы французского барокко и рококо, а можно повернуть налево, в три огромных, пустых совершенно (нет ни единого посетителя) зала с пока совершенно неизвестной нам итальянской живописью.
Эта дополнительная экспозиция будто бы не слишком хочет быть слишком заметной: вход на неё преграждает подставка массивная подставка, с другой стороны которой вывешен роскошный проторенессансный алтарный полиптих сиенской школы, по правую руку от которого висит роскошное тондо Гирландайо и его школы. И это, между прочим, только начало, потому что (в этих затемнённых, тёмно-бордовых залах я насчитал 47 достаточно объёмных картин) без особого шума обнародовали очередную порцию «перемещённых ценностей», объёмом равную (а то и превосходящую) «классическое» итальянское собрание ГМИИ, заученное нами наизусть до последнего завитка на рамах.
То есть, заострюсь, вместе с шедеврами, выставленными по левую руку от «Альбертины», итальянский раздел Пушкинского музея возрастает ровно в два раза. Хотя, вероятно, все эти Веронезе, Тинторетто, но и не только венецианцы (коих тут, кстати, не так много), но и в флорентийцы (в основном), а так же художники из Туры, Феррары, Сиены, Вероны, Рима и много еще откуда и кого, не последние предъявленные трофеи, поскольку, время от времени, на самых разных вернисажах (как это было на открытии выставки прерафаэлитов, где у входа в Белый зал, эпиграфом, выдали роскошное тондо ботичеллевской школы) неожиданно всплывают незаюзанные глазом картины.
Постоянную экспозицию ГМИИ чаще всего игнорят, поскольку Пушкинский приучил людей ходить на громких гастролёров, хотя, ей богу, стоит время от времени забегать в «скучные залы» для того, чтобы фиксировать, как «основной костяк» коллекции потихонечку разбухает новыми немцами, голландцами и испанцами.
Из-за чего, кстати, становится более понятной любовь Антоновой И.А. к гигантомании и строительству дополнительных экспозиционных площадей, по которым, с чистого листа, можно будет размазать «вновь спасённые шедевры». Вполне очевидно, что хранители знают больше посетителей, из-за чего «воображаемый музей» видится им более конкретным и ощутимым. Насколько я понял из сопроводительных фраз на стенах, картины этой выставки, о которой, между прочим, нет ни слова на официальном сайте ГМИИ, происходят из прусских собраний, а так же артефактов, реквизированных нацистами для новых грандиозных проектов, которые попросту не успели осуществиться.
Я к тому, что подавляющее большинство из показываемого в тишине (фотографировать здесь строго воспрещено) - отменного качества. Натуральный музейный крупняк.
Не такой, разумеется, исключительный, как у временно соседствующей «Альбертины», но нам-то, в Москве, с европейским искусством не до такого безусловного жира. Хотя, конечно, эффект от итальянцев перебивает впечатление от венских гастролей на раз. И потому, что это весьма красивая в своей русскости ситуация, и оттого, что есть итальянская, в высшей степени воздушная, спиритуальная, струящаяся живопись, а есть всякая прочая. Медленно каменеющая в выхолощенности, освобождённая от трепетания духа, подменяемого замысловатым мастерством. Французские рисунки это, кстати, всячески подтверждают - своей конкретной осязаемостью, фактурностью, чёткой сохранностью.
То, что из «Альбертины» больше всего привезли именно Пуссена и Лоррена (на них теперь возникла новая интеллектуальная мода) с многочисленными видами итальянской природы, окончательно связывает три нынешних экспозиционных раздела (привозной с графикой и два живописных, итальянский, вновь обретённый - и гламурно-глянцевый французский) в тугой узел историко-культурного единства. Тем более, что австрийские искусствоведы говорили на вернисаже не только по-английски, но и по-немецки. Церемонию в Белом зале вела Марина Лошак, после чего, в кулуарах тупикового зала возникла Антонова И.А., демонстративно окружив себя рисунками Робера, Калло и западными искусствоведами.
Я смотрел на неё и думал о том, что профессия директора, оказывается, состоит из дополнительных и неочевидных, но крайне важных опций, вроде повышенной дипломатичности и умения хранить многочисленные тайны государственного значения. Светскость и умение ладить с властями - это лишь видимая часть айсберга, приносящего видимые плоды: представляя слово директору «Альбертины», Марина Лошак заострила, что богатый венский музей - особенно friendly, из-за чего выставка французских рисунков только первый проект многолетнего и многосоставного сотрудничества, а так же пообещала привезти из Вены в 2017-м большую выставку Климта и Шиле.
Этот воздух пусть будет свидетелем -
Безымянная манна его -
Сострадательный, темный, вседеятельный -
Океан без души, вещество...
Шевелящимися виноградинами
Угрожают нам эти миры,
И висят городами украденными,
Золотыми обмолвками, ябедами,
Ядовитого холода ягодами
Растяжимых созвездий шатры -
Золотые созвездий жиры...