"Место присутствия" Андрея Красулина в Музее Архитектуры. Флигель "Руина"
Тут важны два обстоятельства - творческий метод художника и место, в котором он показывает плоды своего труда. <Подобно, ну, например, Пригову> Красулин начинал в глухие советские времена как художник-монументалист, то есть решал те или иные пространства, то ли благоустраивал их, облагораживал, делая более заметными (слово «красивыми» тут вряд ли подходит - у Красулина свои понятия о художественности и красоте), то ли, наоборот, приближал в своих «общественных» работах эти места к ещё большей, чем было раньше, погружённости в окружающий эти места ландшафт.
Типичный художник нон-конформист, родственный Второму русскому авангарду, и стихийный буддист, Андрей Красулин, неизбежно двигался к предельной абстрактности, способной растворить художественные жесты в реальности. Для него важны самодостаточные фактуры, природные объекты, которые, подчас, даже не нужно править - следует просто извлечь из ландшафта, чтобы вернуть их обратно в новом статусе.
Ещё более важен Красулину мусор, который, отработав навязанные ему функции бытовых предметов, становится самодостаточно интересным - в том числе и в пластическом смысле. Важны не только картины и скульптуры, пытающиеся маскироваться под соприродные объекты (трещина в стене или пятно на штукатурке тоже может быть картиной, точнее, предметом любования), но и отходы творческого производства, скапливающиеся вокруг любого творческого человека в течение долгой (Красулину - 80) жизни.
Поэтому, как это часто у художников бывает, одним из самых впечатляющих плодов его труда, оказывается жизненная среда, внутри которой творец обитает - его мастерская, впитывающая многолетние творческие усилия, накапливающиеся по углам, вместе с артефактами, обрезками материалов и готовыми работами, которые лишь на выставках распускают свои бутоны, а в повседневной жизни существуют в упакованном виде. Штабелями картин, сложенных на антресолях или прислоненных к стенам, заготовками для скульптур или моделями этих же самых скульптур, рассыпанных по ящикам. Плюс, конечно, инструменты, краски, карандаши, рулоны картона и пачки бумаги. Книги, диски.
Обожаю мастерские свободных художников, зарастающих ежедневными творческими усилиями, обращающих мусор и хлам в тотальные, но не тоталитарные инсталляции, находиться внутри которых можно долго и без особого принуждения.
Однажды, когда я писал про проект красулинского памятника Мандельштаму (к сожалению, неосуществлённого), Андрей допустил меня в свою творческую лабораторию, оказавшуюся квинтэссенцией его творческих исканий. Ну, хотя бы оттого, что намеренно рассеянные и полустёртые работы, которые он любит делать, как бы не настаивающие на своём присутствии, старающиеся быть незамеченными, здесь соединялись друг с другом в плотный и густой воздуховод, радикально преобразуя бытовое пространство в какую-то совершенно духовную небыль. В статичное, но глубокое кино.
Нынешняя выставка в Руине, куда Красулин перенес почти все предметы из своей мастерской - апофеоз и, как говорят искусствоведы, «программное высказывание» этого своеобычного и ни на кого не похожего (на вернисаже мелькали такие слова, как «великий») мастера. Правда, Руина, притулившаяся к Музею Архитектуры с тыльной его стороны, гораздо больше мастерской обычного московского человека с выделенными ему квадратными метрами «жилой площади», поэтому начинка мастерской расползлась по двум этажам филиала, оставляя зазоры между предметами и артефактами. Однако, полуразрушенный дом, с кирпичной кладкой, заколоченными окнами и зияющими провалами проходов вступили в сложную алхимическую связь с руинированным стилем красулинских объектов, придав его работам (и помещению в целом) новое качество.
Художник расставил в сложно организованном хаосе скульптуры и заготовки к ним, разбросал по провалам в отсутствующем фундаменте, драгоценные листы своей графики, приручил дикие и необъезженные табуны абстрактных картин, расписанных ящиков и прочего художественного (и какого угодно) антуража таким образом, чтобы, с одной стороны, пространство это одномоментно вываливалось на зрителя, вовлекало его в себя и завораживало, но, с другой стороны, чтобы постоянно расширялось и раскрывало себя, показывая все новые и новые диковины. Нечто подобное Андрей уже предпринимал на Винзаводе в одной из небольших галерей, однако именно здесь, в Руине, его творческое усердие зазвучало многозвучной, глобальной симфонией.
Я пришёл на выставку за час до вернисажа, когда в огромной, выстуженной заморозками Руине (в прошлый раз я видел здесь прекрасную инсталляцию Болтански с замороженными в холодильнике пальто, которые висели здесь, подвешенные к отсутствующему потолку на разных уровнях как висельники) почти никого не было. Мастерская хранила покой и вещи спали, предоставленные сами себе.
Постепенно начали сгущаться посетители, превращаясь в толпу. Территория Руины стала сжиматься, а вещи, мешавшие пассажиропотокам, начали оживать, одновременно, всё более и более отчуждаясь от тех, кто на них смотрел. Два противоположно направленных процесса, завертели такую сложносочинённую химию, что я даже устал, лицо моё горело, то ли от холода, то ли от облучения этими незаметными энергиями, заплетающими странные сквозняки.
Человек заходит в непонятные развалы, будто бы захламлённые вещами, подготовленными к переезду, и что он должен себе думать? Что ощущать, если непонятно является ли экспонатом стул (Красулин любит рисовать табуретки) или шланги электропроводов, кучкующиеся возле щитка на стене примерно так же, как разломанные лыжи, из которых Красулин соорудил сноп, разлетающихся в разные стороны траекторий. Актуализируя высказывание и вскрывая приём, художник школит наше воображение и чувство прекрасного, расширяя его за счёт незаметных предметов и намеренного минимализма, мусорного или же супрематического. Красулин учит не только видеть красоту во всём, что нас окружает, но и уметь вытаскивать её наружу.
Я ходил по кругу среди этих развалов, каждый раз, открывая для себя не только новые ракурсы, но и незамеченные раннее вещи, неожиданно возникающие на очередном повороте, как новые деревья в лесу. Там же еще можно подняться на второй этаж, где в двух комнатах показывают видео, а можно пройтись по балкону, чтобы, сквозь старинные балки, посмотреть на выставку сверху. Короче, кружил я по Руине два часа, сливался с народом и предметами, которые рассматривал и смаковал народ.
Разрушенный дом любые усилия превращает в разруху, тем более, если стиль художника сам стремится слиться с природой. Тем более, если артефакты раскиданы как бы в произвольном порядке, впрочем, задающем хитрый, непрерывающийся ритм. Красулин выпотрошил свою мастерскую, всё то, что было им накоплено за десятилетия несуетной работы (Андрей незаслуженно незнаменит, ибо никогда не занимался прицельно карьерой, но трудился себе в удовольствие, делал, то, что хотел, а не то, что было бы нужно), вывалил это на холод, словно прикидывая как оно будет бытовать, постепенно исчезая, после его ухода.
Голос ещё звучит - с экранов, засунутых под самые «колосники» экспозиции, с видеопроекций, демонстрируемых на антресолях, но распад и расползание уже начались. Пока мы живы, то противимся энтропии, собирая усилия для поддержания бытовой и бытийной среды в пучок, который и держится нашей энергией, а когда нас нет, когда города оставлены жителями и зарастают всеразрастающимся дичком, как оно выглядит? Когда кирпичи хрустят под ногой, остатки плитки расколоты, бывшие жилища покрываются пылью, как пеплом?
Это какая-то придавленная выставочным жанром мистерия распыления и вежливого исчезновения, позволившая решить сложное в своей активности, пространство Руины. Оно же не желает стоять просто так, но норовит вмешаться не только в расстановку объектов, но и в самоощущение каждого, кто сюда пришёл. Даже если люди идут по мосткам проложенным между провалов и каменных холмов, плотной толпой, обмениваются мнениями, знакомятся, разговаривают по телефонам.
Немота наступает, сочится из всех щелей, но не пугает, а завораживает, так как художник, на своём примере предложивший принести свой скарб в жертву, говорит о каждом, из тех, кто умрёт. После чего усилия наших жизней, вполне естественным образом, распылятся по окоёму, пока окончательно не исчезнут.
Но Красулину, как буддисту, нравится эта зияющая пустота, она, скорее, его радует, чем ужасает. Как человек, он, конечно же, любит себя и свою работу, ценит то, что сделано и стоит денег, однако, для выставки, как бы в игровом режиме, можно хотя бы на время попытаться расстаться с привычной кожей из вещей и предметов. Вылезти из ракушки, почувствовать океан вещества и «свет размолотых в луч скоростей». Без мандельштамовских «Стихов о неизвестном солдате» здесь почти невозможно обойтись, потому что любого «сутулого учит могила и воздушная яма влечёт…»
среда, 6 июля 2011 года, 11.38
Андрей Красулин: «Случайностей не бывает»
Художник-абстракционист о работе с мусором, японских монахах и русских иконах
Уборка мастерской - очень важный творческий процесс: она меняет точки зрения на всё, открывает их. Однажды я подметал мастерскую и понял, что то, что было мусором, превращается в гармонические ряды, в драгоценность. При каждом движении сами собой возникают новые построения. Подробнее
Типичный художник нон-конформист, родственный Второму русскому авангарду, и стихийный буддист, Андрей Красулин, неизбежно двигался к предельной абстрактности, способной растворить художественные жесты в реальности. Для него важны самодостаточные фактуры, природные объекты, которые, подчас, даже не нужно править - следует просто извлечь из ландшафта, чтобы вернуть их обратно в новом статусе.
Ещё более важен Красулину мусор, который, отработав навязанные ему функции бытовых предметов, становится самодостаточно интересным - в том числе и в пластическом смысле. Важны не только картины и скульптуры, пытающиеся маскироваться под соприродные объекты (трещина в стене или пятно на штукатурке тоже может быть картиной, точнее, предметом любования), но и отходы творческого производства, скапливающиеся вокруг любого творческого человека в течение долгой (Красулину - 80) жизни.
Поэтому, как это часто у художников бывает, одним из самых впечатляющих плодов его труда, оказывается жизненная среда, внутри которой творец обитает - его мастерская, впитывающая многолетние творческие усилия, накапливающиеся по углам, вместе с артефактами, обрезками материалов и готовыми работами, которые лишь на выставках распускают свои бутоны, а в повседневной жизни существуют в упакованном виде. Штабелями картин, сложенных на антресолях или прислоненных к стенам, заготовками для скульптур или моделями этих же самых скульптур, рассыпанных по ящикам. Плюс, конечно, инструменты, краски, карандаши, рулоны картона и пачки бумаги. Книги, диски.
Обожаю мастерские свободных художников, зарастающих ежедневными творческими усилиями, обращающих мусор и хлам в тотальные, но не тоталитарные инсталляции, находиться внутри которых можно долго и без особого принуждения.
Однажды, когда я писал про проект красулинского памятника Мандельштаму (к сожалению, неосуществлённого), Андрей допустил меня в свою творческую лабораторию, оказавшуюся квинтэссенцией его творческих исканий. Ну, хотя бы оттого, что намеренно рассеянные и полустёртые работы, которые он любит делать, как бы не настаивающие на своём присутствии, старающиеся быть незамеченными, здесь соединялись друг с другом в плотный и густой воздуховод, радикально преобразуя бытовое пространство в какую-то совершенно духовную небыль. В статичное, но глубокое кино.
Нынешняя выставка в Руине, куда Красулин перенес почти все предметы из своей мастерской - апофеоз и, как говорят искусствоведы, «программное высказывание» этого своеобычного и ни на кого не похожего (на вернисаже мелькали такие слова, как «великий») мастера. Правда, Руина, притулившаяся к Музею Архитектуры с тыльной его стороны, гораздо больше мастерской обычного московского человека с выделенными ему квадратными метрами «жилой площади», поэтому начинка мастерской расползлась по двум этажам филиала, оставляя зазоры между предметами и артефактами. Однако, полуразрушенный дом, с кирпичной кладкой, заколоченными окнами и зияющими провалами проходов вступили в сложную алхимическую связь с руинированным стилем красулинских объектов, придав его работам (и помещению в целом) новое качество.
Художник расставил в сложно организованном хаосе скульптуры и заготовки к ним, разбросал по провалам в отсутствующем фундаменте, драгоценные листы своей графики, приручил дикие и необъезженные табуны абстрактных картин, расписанных ящиков и прочего художественного (и какого угодно) антуража таким образом, чтобы, с одной стороны, пространство это одномоментно вываливалось на зрителя, вовлекало его в себя и завораживало, но, с другой стороны, чтобы постоянно расширялось и раскрывало себя, показывая все новые и новые диковины. Нечто подобное Андрей уже предпринимал на Винзаводе в одной из небольших галерей, однако именно здесь, в Руине, его творческое усердие зазвучало многозвучной, глобальной симфонией.
Я пришёл на выставку за час до вернисажа, когда в огромной, выстуженной заморозками Руине (в прошлый раз я видел здесь прекрасную инсталляцию Болтански с замороженными в холодильнике пальто, которые висели здесь, подвешенные к отсутствующему потолку на разных уровнях как висельники) почти никого не было. Мастерская хранила покой и вещи спали, предоставленные сами себе.
Постепенно начали сгущаться посетители, превращаясь в толпу. Территория Руины стала сжиматься, а вещи, мешавшие пассажиропотокам, начали оживать, одновременно, всё более и более отчуждаясь от тех, кто на них смотрел. Два противоположно направленных процесса, завертели такую сложносочинённую химию, что я даже устал, лицо моё горело, то ли от холода, то ли от облучения этими незаметными энергиями, заплетающими странные сквозняки.
Человек заходит в непонятные развалы, будто бы захламлённые вещами, подготовленными к переезду, и что он должен себе думать? Что ощущать, если непонятно является ли экспонатом стул (Красулин любит рисовать табуретки) или шланги электропроводов, кучкующиеся возле щитка на стене примерно так же, как разломанные лыжи, из которых Красулин соорудил сноп, разлетающихся в разные стороны траекторий. Актуализируя высказывание и вскрывая приём, художник школит наше воображение и чувство прекрасного, расширяя его за счёт незаметных предметов и намеренного минимализма, мусорного или же супрематического. Красулин учит не только видеть красоту во всём, что нас окружает, но и уметь вытаскивать её наружу.
Я ходил по кругу среди этих развалов, каждый раз, открывая для себя не только новые ракурсы, но и незамеченные раннее вещи, неожиданно возникающие на очередном повороте, как новые деревья в лесу. Там же еще можно подняться на второй этаж, где в двух комнатах показывают видео, а можно пройтись по балкону, чтобы, сквозь старинные балки, посмотреть на выставку сверху. Короче, кружил я по Руине два часа, сливался с народом и предметами, которые рассматривал и смаковал народ.
Разрушенный дом любые усилия превращает в разруху, тем более, если стиль художника сам стремится слиться с природой. Тем более, если артефакты раскиданы как бы в произвольном порядке, впрочем, задающем хитрый, непрерывающийся ритм. Красулин выпотрошил свою мастерскую, всё то, что было им накоплено за десятилетия несуетной работы (Андрей незаслуженно незнаменит, ибо никогда не занимался прицельно карьерой, но трудился себе в удовольствие, делал, то, что хотел, а не то, что было бы нужно), вывалил это на холод, словно прикидывая как оно будет бытовать, постепенно исчезая, после его ухода.
Голос ещё звучит - с экранов, засунутых под самые «колосники» экспозиции, с видеопроекций, демонстрируемых на антресолях, но распад и расползание уже начались. Пока мы живы, то противимся энтропии, собирая усилия для поддержания бытовой и бытийной среды в пучок, который и держится нашей энергией, а когда нас нет, когда города оставлены жителями и зарастают всеразрастающимся дичком, как оно выглядит? Когда кирпичи хрустят под ногой, остатки плитки расколоты, бывшие жилища покрываются пылью, как пеплом?
Это какая-то придавленная выставочным жанром мистерия распыления и вежливого исчезновения, позволившая решить сложное в своей активности, пространство Руины. Оно же не желает стоять просто так, но норовит вмешаться не только в расстановку объектов, но и в самоощущение каждого, кто сюда пришёл. Даже если люди идут по мосткам проложенным между провалов и каменных холмов, плотной толпой, обмениваются мнениями, знакомятся, разговаривают по телефонам.
Немота наступает, сочится из всех щелей, но не пугает, а завораживает, так как художник, на своём примере предложивший принести свой скарб в жертву, говорит о каждом, из тех, кто умрёт. После чего усилия наших жизней, вполне естественным образом, распылятся по окоёму, пока окончательно не исчезнут.
Но Красулину, как буддисту, нравится эта зияющая пустота, она, скорее, его радует, чем ужасает. Как человек, он, конечно же, любит себя и свою работу, ценит то, что сделано и стоит денег, однако, для выставки, как бы в игровом режиме, можно хотя бы на время попытаться расстаться с привычной кожей из вещей и предметов. Вылезти из ракушки, почувствовать океан вещества и «свет размолотых в луч скоростей». Без мандельштамовских «Стихов о неизвестном солдате» здесь почти невозможно обойтись, потому что любого «сутулого учит могила и воздушная яма влечёт…»
среда, 6 июля 2011 года, 11.38
Андрей Красулин: «Случайностей не бывает»
Художник-абстракционист о работе с мусором, японских монахах и русских иконах
Уборка мастерской - очень важный творческий процесс: она меняет точки зрения на всё, открывает их. Однажды я подметал мастерскую и понял, что то, что было мусором, превращается в гармонические ряды, в драгоценность. При каждом движении сами собой возникают новые построения. Подробнее