Тьеполо. Сублимация неба
"По-моему Хэзлитт сказал, - ссылается Бродский в эссе "Набережная неисцелимых", - что единственной вещью, способной превзойти этот водный город, был бы город построенный в воздухе…"
И далее логика ассоциаций уводит Бродского в открытый космос: "Идея в духе Кальвино, и почём знать, освоение космоса может доразвиться до её реализации. Пока что, кроме высадки на Луне, лучшую память по себе наш век заслужил за то, что не тронул этого города, оставив его в покое…"
Чтение Бродского полезно в воспитательном смысле: этот пример помогает быть другим. Позволяет извлечь свой стиль из-под обломков самоуверенной риторики - каждое предложение в этом эссе, посвящённом Венеции, выглядит больше и законченнее целого, точно здесь поэт следовал наблюдению Мандельштама, сформулированному в "Девятнадцатом веке": "Вся "Мадам Бовари" написана по системе танок. Поэтому Флобер так медленно и мучительно её писал, что через каждые пять слов он должен был начинать сначала. Танка - излюбленная форма молекулярного искусства…"
Афоризм - штука штучная и не может быть пущена на поток. Помимо прочего, это заставляет мысль петлять, а позвоночник текстового скелета срастаться в неправильном направлении - ведь вспоминая идею Хэзлитта о "небесной Венеции" не нужно было забираться так далеко, достаточно было указать на фрески и плафоны Тьеполо.
Хоть Тьеполо-старшего, хоть ещё более дистиллированного Тьеполо-младшего.
Из небесного воинства на картинах и фресках венецианцев можно составить город. Даже не один. Из облачности разной консистенции и тонов - картографический атлас: небеса у каждого художника свои, но самые небесные - у Тьеполо.
Высокие и возвышенные, светлые и яркие, с чистыми, до полной прозрачности и призрачности, красками. Плафоны Тьеполо и есть та самая Венеция на небесах, о которой, вероятно, мечтал Хэзлитт.
Разумеется, у каждого города есть небесная проекция, однако, не каждый из них так близок к своему идеальному дубликату, как Венеция. Дело, видимо, в исключительности сочетания уже даже (материальных) земных элементов, выводящих сей город за скобки типичного.
Плюс, всюду вода и влажность, однокоренные сущности из набора агрегатных состояний, образующего и это небо, и эти облака: веницейским небесам "проще" - они рождаются от отражения.
Трансцендентность и спиритуальность Тьеполо рождаются из медленного подмерзания: ведь чем выше от земли - тем краски бледней и прохладней, а лица прекрасней и безучастней.
В этой безучастности проще всего увидеть "прощание с эпохой", чей колер тает на глазах ( поэтому состав вещества работ Тьеполо-мл. ещё более разрежен и тих, пол; несмотря на большую, чем у отца темноту и смуглость подхода. Но это не шаг назад и в сторону Тинторетто, но погружение, точнее, подъём ещё на один этаж выше. Переход уже в какие-то чердачные этажи атмосферы, где чернота сгущается автоматически - перед самым выходом в открытый космос), рассеивается, превращаясь в мираж. Но на последок, сукровицей или потом, выступает на стенах, доступных нам до сих пор. Ну, да - и нам тоже.
Про Тинторетто, имея ввиду неровность качества его работ, земляки говорили, что у того есть три карандаша, золотой, серебряный и медный. Так и у Тьеполо можно найти, внутри нескончаемого потока работ, три неравных группы.
В одной из них, которую хочется назвать перламутро-авроровой, даже "сказочной" (комплекс росписей в Архиепископском дворце Удине, сюда же плафоны в Скуоле Кармини, эрмитажная серия из дворца Дольфино), нам и являются театральность и рассеянность, ассоциирующиеся со стилем Тьеполо в первую очередь.
В другой (росписи в Вюрцбурге и, некоторые, Мадриде), Тьеполо идёт за Джованни Баттиста Пьяцеттой с его серо-буро-коричневыми приоритетами. Здесь больше тревоги, заката, запёкшейся крови. Кирпичных складок уже не облаков, но туч с бледно-карминовым исподом. Умбры и ржи, бурых теней, песка и толчёного камня по краям (особенно снизу, как и положено по законам земного притяжения: чем тяжелее материал тем он ближе к раме, чем легче - тем больше клубится его посредине).
Наконец, в третьей, моей самой любимой, Тьеполо как бы продолжает Веронезе. Но даже не столько фрески в палаццо Лабиа и из дворца Дожей ("Венеция принимает дар Нептуна"), сколько дрожание (подрагивание) намеренно нетвёрдой кисти в "Перенесении святого домика Марии в Лорето" из Лондонской национальной галереи и Галереи Академии в Венеции).
*
Там, где мазок нервный, а не сладкий; и небеса проступают точно сквозь ряску заболоченного водоёма. Там, где небо есть дно, а любая из наимпровизированных вершин почти повторяет береговую линию морской десны, оставленную прибоем.
Там, где кисель загустевает сначала до состояния варенья, но, продолжая кипеть, превращается в слитки голубого янтаря. В котором как мухи, бабочки и прочая живность навсегда застревают боги, цари и их колесницы, складки одежд и порывы разноцветного ветра (тень Делёза и его бесконечные le pli трогать не будем).
От Венеции-на-небесах Бродский движется в сторону американской Луны, вместо того, чтобы спуститься под московскую землю. Здесь, на станции метро Маяковская в игольчатых чумных овалах мы пьём наважденье причин сквозит такое же твёрдое небо, как то, что подпирается узорчатой сандалией очередной богоматери.
Сублимация небес тем сильней, чем глубже залегает эпоха. Чем она жёстче и гибельнее. Смертоносней.
И далее логика ассоциаций уводит Бродского в открытый космос: "Идея в духе Кальвино, и почём знать, освоение космоса может доразвиться до её реализации. Пока что, кроме высадки на Луне, лучшую память по себе наш век заслужил за то, что не тронул этого города, оставив его в покое…"
Чтение Бродского полезно в воспитательном смысле: этот пример помогает быть другим. Позволяет извлечь свой стиль из-под обломков самоуверенной риторики - каждое предложение в этом эссе, посвящённом Венеции, выглядит больше и законченнее целого, точно здесь поэт следовал наблюдению Мандельштама, сформулированному в "Девятнадцатом веке": "Вся "Мадам Бовари" написана по системе танок. Поэтому Флобер так медленно и мучительно её писал, что через каждые пять слов он должен был начинать сначала. Танка - излюбленная форма молекулярного искусства…"
Афоризм - штука штучная и не может быть пущена на поток. Помимо прочего, это заставляет мысль петлять, а позвоночник текстового скелета срастаться в неправильном направлении - ведь вспоминая идею Хэзлитта о "небесной Венеции" не нужно было забираться так далеко, достаточно было указать на фрески и плафоны Тьеполо.
Хоть Тьеполо-старшего, хоть ещё более дистиллированного Тьеполо-младшего.
Из небесного воинства на картинах и фресках венецианцев можно составить город. Даже не один. Из облачности разной консистенции и тонов - картографический атлас: небеса у каждого художника свои, но самые небесные - у Тьеполо.
Высокие и возвышенные, светлые и яркие, с чистыми, до полной прозрачности и призрачности, красками. Плафоны Тьеполо и есть та самая Венеция на небесах, о которой, вероятно, мечтал Хэзлитт.
Разумеется, у каждого города есть небесная проекция, однако, не каждый из них так близок к своему идеальному дубликату, как Венеция. Дело, видимо, в исключительности сочетания уже даже (материальных) земных элементов, выводящих сей город за скобки типичного.
Плюс, всюду вода и влажность, однокоренные сущности из набора агрегатных состояний, образующего и это небо, и эти облака: веницейским небесам "проще" - они рождаются от отражения.
Трансцендентность и спиритуальность Тьеполо рождаются из медленного подмерзания: ведь чем выше от земли - тем краски бледней и прохладней, а лица прекрасней и безучастней.
В этой безучастности проще всего увидеть "прощание с эпохой", чей колер тает на глазах ( поэтому состав вещества работ Тьеполо-мл. ещё более разрежен и тих, пол; несмотря на большую, чем у отца темноту и смуглость подхода. Но это не шаг назад и в сторону Тинторетто, но погружение, точнее, подъём ещё на один этаж выше. Переход уже в какие-то чердачные этажи атмосферы, где чернота сгущается автоматически - перед самым выходом в открытый космос), рассеивается, превращаясь в мираж. Но на последок, сукровицей или потом, выступает на стенах, доступных нам до сих пор. Ну, да - и нам тоже.
Про Тинторетто, имея ввиду неровность качества его работ, земляки говорили, что у того есть три карандаша, золотой, серебряный и медный. Так и у Тьеполо можно найти, внутри нескончаемого потока работ, три неравных группы.
В одной из них, которую хочется назвать перламутро-авроровой, даже "сказочной" (комплекс росписей в Архиепископском дворце Удине, сюда же плафоны в Скуоле Кармини, эрмитажная серия из дворца Дольфино), нам и являются театральность и рассеянность, ассоциирующиеся со стилем Тьеполо в первую очередь.
В другой (росписи в Вюрцбурге и, некоторые, Мадриде), Тьеполо идёт за Джованни Баттиста Пьяцеттой с его серо-буро-коричневыми приоритетами. Здесь больше тревоги, заката, запёкшейся крови. Кирпичных складок уже не облаков, но туч с бледно-карминовым исподом. Умбры и ржи, бурых теней, песка и толчёного камня по краям (особенно снизу, как и положено по законам земного притяжения: чем тяжелее материал тем он ближе к раме, чем легче - тем больше клубится его посредине).
Наконец, в третьей, моей самой любимой, Тьеполо как бы продолжает Веронезе. Но даже не столько фрески в палаццо Лабиа и из дворца Дожей ("Венеция принимает дар Нептуна"), сколько дрожание (подрагивание) намеренно нетвёрдой кисти в "Перенесении святого домика Марии в Лорето" из Лондонской национальной галереи и Галереи Академии в Венеции).
*
Там, где мазок нервный, а не сладкий; и небеса проступают точно сквозь ряску заболоченного водоёма. Там, где небо есть дно, а любая из наимпровизированных вершин почти повторяет береговую линию морской десны, оставленную прибоем.
Там, где кисель загустевает сначала до состояния варенья, но, продолжая кипеть, превращается в слитки голубого янтаря. В котором как мухи, бабочки и прочая живность навсегда застревают боги, цари и их колесницы, складки одежд и порывы разноцветного ветра (тень Делёза и его бесконечные le pli трогать не будем).
От Венеции-на-небесах Бродский движется в сторону американской Луны, вместо того, чтобы спуститься под московскую землю. Здесь, на станции метро Маяковская в игольчатых чумных овалах мы пьём наважденье причин сквозит такое же твёрдое небо, как то, что подпирается узорчатой сандалией очередной богоматери.
Сублимация небес тем сильней, чем глубже залегает эпоха. Чем она жёстче и гибельнее. Смертоносней.