В начале жизни школу помню я
Тут надо рассказать о Нине Степановне, моей школьной учительнице литературы. У нас с ней установились странные отношения; судя по всему, НС меня боялась. Предельно неформальная, богемно-артистического поведения, которому литра служила как бы прикрытием (этакая Белла Ахмадулина от срединной десятилетки; тогда на это хорошо велись), она растерялась, столкнувшись с чем-то ещё более нелинейным и неоформленно свободным внутри меня.
Плюс, начитанность. Сбивавшая с ног всех моих преподавателей и в дальнейшем. Просто Нина Степановна была первая.
"Её чела я помню покрывало, И очи светлые, как небеса. Но я вникал в ее беседы мало..."
Заходя на урок (опасно близорукий, я сидел за первой партой прямо напротив учительского стола: списывать никогда не возникало никакой возможности, злобная математичка, похожая на Бастинду, торжествовала!), она с лёту бросала мне какие-то иллюстрированные журналы: "на, мол, почитай, пока я тут деткам родную речь преподавать стану".
Но, при этом, жилилась на пятёрки, то есть, не доверяла. Ставила четвёрки, говоря мимо глаз: "Бавильский знает всё, кроме того, что нужно по школьной программе". Придумала себе оправдательное заклинание.
Из-за этого приходилось учить нелюбимые книги с двойным усердием: первая парта (глаза в глаза с преподом) иного и не предполагает. Когда на выпускных экзаменах вытащил билет с Некрасовым в первом вопросе и Максимом Горьким во втором, НС даже ахнула от ужаса: что может быть противоположнее празднику непослушания чем революционные демократы? Чем пьеса "На дне" и поэма "Кому на Руси жить хорошо?"
Она не знала, что на нелюбимый тогда официоз я нарочно потратил раза в два больше времени и внимания чем на эстетически и политически приятных мне классиков. И когда, одним из последних в классе, я закончил свой ответ, она попросила подойти к экзаменаторскому столу, за которым сидела с кудрявой, завитой по тогдашней моде в фонтан из мелких спиралек, коллегой, и наклонившись к моему уху извинилась. За то, что все эти годы была не права и за то, что всё время ждала подвоха; что не доверяла.
Кстати, правильно делала (см. ниже). Однако, на этом она не остановилась, но попросила задержаться не на долго. Пришлось вернуться за парту. Когда все мои соученики благополучно (или не очень) прошли сквозь процедуру и исчезли за дверью, Нина Степановна вызвала меня к доске и представила коллеге. Мол, вот такой чудесный мальчик, много знает стихов наизусть.
- Дима, сегодня мы очень устали, экзамен был долгим и трудным. Не мог бы ты нам, во имя отдохновения нашего, прочесть что-нибудь из горячо любимого?
Внутренне я даже рассмеялся, но виду не подал. "Рильке", сказал с пониманием, "Пятая Дуинская элегия". Перевод Николая Болдырева.
О ангел ангел!
Когда б существовала площадь,
нам не известная покуда, где бы
на сплошь неописуемом ковре
влюблённые показывали то,
что здесь всегда стесняются явить:
тот высший и отважный пилотаж
сердец своих, где башни из желаний,
из радости; трепещущие вверх,
друг к другу прислонённые стремянки,
когда под ними нет ещё земли…
И чтоб вокруг - когда бы то возможно -
Бессчётное безмолвье мертвецов…
И разве бы не бросили они
тогда свои последние монеты,
монетки счастья,
что сэкономлены, утаены от нас,
нам неизвестные совсем монеты,
срок годности которым - вечность,
на этот замёрший в тиши ковёр,
где двое улыбаются улыбкой,
которая правдива бесконечно?
История про среднюю школу, надо сказать, слегка затянулась. Для коды её правильнее всего вспомнить одно ученическое утро, когда урок литературы поставили первой парой: день только-только набирал скорость, разгоняясь, все не выспались, в том числе и Нина Степановна, вбежавшая в класс (над дверями, помню как сейчас, висел лозунг: "А что есть литература? И защитить сумеет и напасть…" - там было ещё и окончание, но две вторые строки теперь не вспоминаются) уже после звонка.
Преподавать ей не хотелось. По привычке накручивая прядь на палец (так учительница обычно кокетничала), Нина Степановна вдруг начала нам рассказывать о страсти путешествовать, что звучало особенно вопиюще и даже дико в этом конкретном кабинете на втором этаже панельной советской школы.
Вокруг, во мгле, был сонный СССР периода развитого стабилизма, класс окружала едкая зимняя темнота, буравящая окна активным присутствием, а НС говорила про алые паруса и ветер надежды, Тимбукту и Зурбагане. Читала Гумилёва, Блока, всё более и более впадая в пафос откровенности "наедине со всеми".
Так актриса, ослепленная софитами, снимает с себя кожуру кожи, перед зрительным залом, забитым людьми, которых она, купающаяся в контражуре, не видит
.
Так и Нина Степановна, постоянно подкручивающая градус момента, вспомнила об одной своей подруге, спускающей все свои деньги на поездки за границу. Рассказывая о ней, НС перешла на громовой мхатовский шепот, уместный в случаях когда ты, на самом деле, говоришь о себе и даже уже почти не скрываешь этого. Но, по каким-то внутренним причинам, тем не менее, используешь эту формулу - "так вот, одна моя подруга…"
Нине Степановне очень хотелось, чтобы мы догадались кого она имеет ввиду, сетуя на то, что средств у этой подруги не очень много и гостям, удивлённо озирающим пустые стены её квартиры, лишённой мебели и украшений ("только всё самое необходимое") подруга показывает на свою голову:
- Всё здесь. Все впечатления и воспоминания от поездок, я богата ими…и мне не жалко много трудиться для того, чтобы раз в год сделать себе подарок и поехать куда-нибудь в Европу…
Дословно не помню фразы, которой Нина Степановна потрясала умы моих одноклассников, хотя её можно, при желании, восстановить, посмотрев текст романа Евгения Евтушенко "Ягодные места". Он тогда только что вышел. Сначала в журнале "Москва", чуть позже - в "Роман-газете" и обсуждался в каждой курилке.
Страна раньше была такая, что о модном книге или модном фильме, с понедельника идущим в кинотеатре "Победа", говорили все от мала до велика. Никакого интернета и только два телеканала, частично дублирующие друг друга. Информационное разнообразие вносили только вражьи радиоголоса, но о том, что ты их слушаешь ночами, говорить было не принято. Хотя однажды, на пикнике, я слушал одного папиного товарища, желавшего произвести впечатление на компанию своей осведомлённостью и речи его удивительно совпадали со сводкой новостей "Немецкой волны", рассказанных мне накануне.
Нина Степановна сработала чище папиного начальника: она присвоила себе пассаж из романа, который, как ей казалось, кто-то, кроме неё, мог прочесть. Хотя она и считала меня выдающимся книгочеем, бравшим много шире школьной программы, но где "Ягодные места", а где реальность первого урока, который всем поперёк?
Значит, всё-таки, недооценила. Переиграла. Тогда или сейчас? Неважно. Существеннее, что Евтушенко придумал или же зафиксировал весьма важное свойство советской жизни - жить в кредит. Страна неизбывно планового хозяйства, невыученных уроков и вечных каникул пребывала в постоянном предвкушении того, что никогда не сбудется.
Несмотря на то, что американский доллар стоил 64 копейки за 1 (один) рубль, стоимость которого обеспечивалась золотым запасом СССР, а евро ещё не существовало даже в планах, поездки за границу были большой редкостью и воспринимались как награда, особенно если проверив тебя в странах социалистического содружества, тебе доверяли провести две недели в государствах каплагеря.
Это, впрочем, не совсем моя тема. О том, как жили внутри плёнки шосткинского объединения "Свема" лучше всего у Татьяны Толстой прочитать. Мне-то важнее та умственная грыжа, в которую заграница превратилась, видимо, для каждого моего соотечественника.
Те же самые "Ягодные места", красиво открывающиеся сценой, как бы снятой внутри космической орбитальной станции, когда космонавт смотрит в иллюминатор на землю и вспоминает Лермонтова ("...По небу полуночи ангел летел…"), спекулировали на описаниях чужой, комфортно устроенной жизни, узреть которую нет ничего слаще…
В стране тотального дефицита именно жизнь других "народов и стран" (всё "импортное", от нижнего белья до музыкальных номеров "Утренней почты" или же новогодних "Мелодий и ритмов зарубежной эстрады") была главным и самым желанным дефицитом. Лидия Альбертовна, моя учительница английского языка, преподаватель с лучшим произношением в миллионном городе, при первом же удобном случае переходящая на желанный English никогда не была в Англии. Однажды она призналась мне, что сны видит по-английски, а для того, чтобы окружить себя "стихией живого языка", каждый год, в конце последнего семестра, ставит со студентами очередной любительский спектакль по Шекспиру или Уайльду.
Мне не до публицистики, моё дело - сторона странного умственного развития, втягивающего сознание в постоянную параллельность, подпитывающую скудно устроенное советское и даже наше, постоянно становящееся, постсоветское существование.
Недоступное статично и, поэтому, осязаемо. Хотя и лишено даже намёка на предсказуемость. Другой тип сознания, кажется, окончательно ушедший: сегодня даже фундаменталисты, придавленные перманентной информационной травмой, внутренне подвижны и не способны сосредотачиваться на чём-нибудь надолго.
Изменились, кстати, и агрегатные свойства самой заочности. Сейчас я легко могу восстановить реплики из дурно написанной евтушенковской книги. Для этого достаточно залезть в интернет и забить в искалке опорные слова.
Большое, между прочим, дело, косвенно меняющее, в том числе, и само вещество текста, которому больше не нужно содержать в себе всю информацию о предмете. Пишущий в эпоху Википедии освобождается от груза обязательных описаний и ссылок как воздушный шар - от ненужных мешков с песком.
Профессор Марк Иосифович Бент, мой научный руководитель в университете и в аспирантуре, постоянно повторял, принимая экзамены, что пересказ произведения ещё не говорит о том, что текст прочитан или, тем более, понят. Пересказ - примитивная, самая простая форма восприятия явления, за который легко спрятаться, если не имеешь собственного мнения (впечатления, мыслей). Опасайтесь критиков, дотошно, абзац за абзацем, пересказывающих новинки: на самом деле, таким журналистам просто нечего сказать "от себя".
Вики как мазь Вишневского забирает всю фактуру на себя. Становится ли от этого современному автору? Хотя, разумеется, описательная литература (в первую очередь, тексты о путешествиях) во всех своих проявлениях, жанрах, формах и видах становится, таким образом, менее конкретной и более субъективной.
Хотя и вряд ли менее свободной. Всё равно ведь приходится, "как завещал великий Ленин" держать в голове "сумму знаний, накопленных человечеством".
Легко лишь первопроходцам, хотя, кто его знает, что это такое - "изобретение дискурса", которого до тебя никогда не существовало.
Плюс, начитанность. Сбивавшая с ног всех моих преподавателей и в дальнейшем. Просто Нина Степановна была первая.
"Её чела я помню покрывало, И очи светлые, как небеса. Но я вникал в ее беседы мало..."
Заходя на урок (опасно близорукий, я сидел за первой партой прямо напротив учительского стола: списывать никогда не возникало никакой возможности, злобная математичка, похожая на Бастинду, торжествовала!), она с лёту бросала мне какие-то иллюстрированные журналы: "на, мол, почитай, пока я тут деткам родную речь преподавать стану".
Но, при этом, жилилась на пятёрки, то есть, не доверяла. Ставила четвёрки, говоря мимо глаз: "Бавильский знает всё, кроме того, что нужно по школьной программе". Придумала себе оправдательное заклинание.
Из-за этого приходилось учить нелюбимые книги с двойным усердием: первая парта (глаза в глаза с преподом) иного и не предполагает. Когда на выпускных экзаменах вытащил билет с Некрасовым в первом вопросе и Максимом Горьким во втором, НС даже ахнула от ужаса: что может быть противоположнее празднику непослушания чем революционные демократы? Чем пьеса "На дне" и поэма "Кому на Руси жить хорошо?"
Она не знала, что на нелюбимый тогда официоз я нарочно потратил раза в два больше времени и внимания чем на эстетически и политически приятных мне классиков. И когда, одним из последних в классе, я закончил свой ответ, она попросила подойти к экзаменаторскому столу, за которым сидела с кудрявой, завитой по тогдашней моде в фонтан из мелких спиралек, коллегой, и наклонившись к моему уху извинилась. За то, что все эти годы была не права и за то, что всё время ждала подвоха; что не доверяла.
Кстати, правильно делала (см. ниже). Однако, на этом она не остановилась, но попросила задержаться не на долго. Пришлось вернуться за парту. Когда все мои соученики благополучно (или не очень) прошли сквозь процедуру и исчезли за дверью, Нина Степановна вызвала меня к доске и представила коллеге. Мол, вот такой чудесный мальчик, много знает стихов наизусть.
- Дима, сегодня мы очень устали, экзамен был долгим и трудным. Не мог бы ты нам, во имя отдохновения нашего, прочесть что-нибудь из горячо любимого?
Внутренне я даже рассмеялся, но виду не подал. "Рильке", сказал с пониманием, "Пятая Дуинская элегия". Перевод Николая Болдырева.
О ангел ангел!
Когда б существовала площадь,
нам не известная покуда, где бы
на сплошь неописуемом ковре
влюблённые показывали то,
что здесь всегда стесняются явить:
тот высший и отважный пилотаж
сердец своих, где башни из желаний,
из радости; трепещущие вверх,
друг к другу прислонённые стремянки,
когда под ними нет ещё земли…
И чтоб вокруг - когда бы то возможно -
Бессчётное безмолвье мертвецов…
И разве бы не бросили они
тогда свои последние монеты,
монетки счастья,
что сэкономлены, утаены от нас,
нам неизвестные совсем монеты,
срок годности которым - вечность,
на этот замёрший в тиши ковёр,
где двое улыбаются улыбкой,
которая правдива бесконечно?
История про среднюю школу, надо сказать, слегка затянулась. Для коды её правильнее всего вспомнить одно ученическое утро, когда урок литературы поставили первой парой: день только-только набирал скорость, разгоняясь, все не выспались, в том числе и Нина Степановна, вбежавшая в класс (над дверями, помню как сейчас, висел лозунг: "А что есть литература? И защитить сумеет и напасть…" - там было ещё и окончание, но две вторые строки теперь не вспоминаются) уже после звонка.
Преподавать ей не хотелось. По привычке накручивая прядь на палец (так учительница обычно кокетничала), Нина Степановна вдруг начала нам рассказывать о страсти путешествовать, что звучало особенно вопиюще и даже дико в этом конкретном кабинете на втором этаже панельной советской школы.
Вокруг, во мгле, был сонный СССР периода развитого стабилизма, класс окружала едкая зимняя темнота, буравящая окна активным присутствием, а НС говорила про алые паруса и ветер надежды, Тимбукту и Зурбагане. Читала Гумилёва, Блока, всё более и более впадая в пафос откровенности "наедине со всеми".
Так актриса, ослепленная софитами, снимает с себя кожуру кожи, перед зрительным залом, забитым людьми, которых она, купающаяся в контражуре, не видит
.
Так и Нина Степановна, постоянно подкручивающая градус момента, вспомнила об одной своей подруге, спускающей все свои деньги на поездки за границу. Рассказывая о ней, НС перешла на громовой мхатовский шепот, уместный в случаях когда ты, на самом деле, говоришь о себе и даже уже почти не скрываешь этого. Но, по каким-то внутренним причинам, тем не менее, используешь эту формулу - "так вот, одна моя подруга…"
Нине Степановне очень хотелось, чтобы мы догадались кого она имеет ввиду, сетуя на то, что средств у этой подруги не очень много и гостям, удивлённо озирающим пустые стены её квартиры, лишённой мебели и украшений ("только всё самое необходимое") подруга показывает на свою голову:
- Всё здесь. Все впечатления и воспоминания от поездок, я богата ими…и мне не жалко много трудиться для того, чтобы раз в год сделать себе подарок и поехать куда-нибудь в Европу…
Дословно не помню фразы, которой Нина Степановна потрясала умы моих одноклассников, хотя её можно, при желании, восстановить, посмотрев текст романа Евгения Евтушенко "Ягодные места". Он тогда только что вышел. Сначала в журнале "Москва", чуть позже - в "Роман-газете" и обсуждался в каждой курилке.
Страна раньше была такая, что о модном книге или модном фильме, с понедельника идущим в кинотеатре "Победа", говорили все от мала до велика. Никакого интернета и только два телеканала, частично дублирующие друг друга. Информационное разнообразие вносили только вражьи радиоголоса, но о том, что ты их слушаешь ночами, говорить было не принято. Хотя однажды, на пикнике, я слушал одного папиного товарища, желавшего произвести впечатление на компанию своей осведомлённостью и речи его удивительно совпадали со сводкой новостей "Немецкой волны", рассказанных мне накануне.
Нина Степановна сработала чище папиного начальника: она присвоила себе пассаж из романа, который, как ей казалось, кто-то, кроме неё, мог прочесть. Хотя она и считала меня выдающимся книгочеем, бравшим много шире школьной программы, но где "Ягодные места", а где реальность первого урока, который всем поперёк?
Значит, всё-таки, недооценила. Переиграла. Тогда или сейчас? Неважно. Существеннее, что Евтушенко придумал или же зафиксировал весьма важное свойство советской жизни - жить в кредит. Страна неизбывно планового хозяйства, невыученных уроков и вечных каникул пребывала в постоянном предвкушении того, что никогда не сбудется.
Несмотря на то, что американский доллар стоил 64 копейки за 1 (один) рубль, стоимость которого обеспечивалась золотым запасом СССР, а евро ещё не существовало даже в планах, поездки за границу были большой редкостью и воспринимались как награда, особенно если проверив тебя в странах социалистического содружества, тебе доверяли провести две недели в государствах каплагеря.
Это, впрочем, не совсем моя тема. О том, как жили внутри плёнки шосткинского объединения "Свема" лучше всего у Татьяны Толстой прочитать. Мне-то важнее та умственная грыжа, в которую заграница превратилась, видимо, для каждого моего соотечественника.
Те же самые "Ягодные места", красиво открывающиеся сценой, как бы снятой внутри космической орбитальной станции, когда космонавт смотрит в иллюминатор на землю и вспоминает Лермонтова ("...По небу полуночи ангел летел…"), спекулировали на описаниях чужой, комфортно устроенной жизни, узреть которую нет ничего слаще…
В стране тотального дефицита именно жизнь других "народов и стран" (всё "импортное", от нижнего белья до музыкальных номеров "Утренней почты" или же новогодних "Мелодий и ритмов зарубежной эстрады") была главным и самым желанным дефицитом. Лидия Альбертовна, моя учительница английского языка, преподаватель с лучшим произношением в миллионном городе, при первом же удобном случае переходящая на желанный English никогда не была в Англии. Однажды она призналась мне, что сны видит по-английски, а для того, чтобы окружить себя "стихией живого языка", каждый год, в конце последнего семестра, ставит со студентами очередной любительский спектакль по Шекспиру или Уайльду.
Мне не до публицистики, моё дело - сторона странного умственного развития, втягивающего сознание в постоянную параллельность, подпитывающую скудно устроенное советское и даже наше, постоянно становящееся, постсоветское существование.
Недоступное статично и, поэтому, осязаемо. Хотя и лишено даже намёка на предсказуемость. Другой тип сознания, кажется, окончательно ушедший: сегодня даже фундаменталисты, придавленные перманентной информационной травмой, внутренне подвижны и не способны сосредотачиваться на чём-нибудь надолго.
Изменились, кстати, и агрегатные свойства самой заочности. Сейчас я легко могу восстановить реплики из дурно написанной евтушенковской книги. Для этого достаточно залезть в интернет и забить в искалке опорные слова.
Большое, между прочим, дело, косвенно меняющее, в том числе, и само вещество текста, которому больше не нужно содержать в себе всю информацию о предмете. Пишущий в эпоху Википедии освобождается от груза обязательных описаний и ссылок как воздушный шар - от ненужных мешков с песком.
Профессор Марк Иосифович Бент, мой научный руководитель в университете и в аспирантуре, постоянно повторял, принимая экзамены, что пересказ произведения ещё не говорит о том, что текст прочитан или, тем более, понят. Пересказ - примитивная, самая простая форма восприятия явления, за который легко спрятаться, если не имеешь собственного мнения (впечатления, мыслей). Опасайтесь критиков, дотошно, абзац за абзацем, пересказывающих новинки: на самом деле, таким журналистам просто нечего сказать "от себя".
Вики как мазь Вишневского забирает всю фактуру на себя. Становится ли от этого современному автору? Хотя, разумеется, описательная литература (в первую очередь, тексты о путешествиях) во всех своих проявлениях, жанрах, формах и видах становится, таким образом, менее конкретной и более субъективной.
Хотя и вряд ли менее свободной. Всё равно ведь приходится, "как завещал великий Ленин" держать в голове "сумму знаний, накопленных человечеством".
Легко лишь первопроходцам, хотя, кто его знает, что это такое - "изобретение дискурса", которого до тебя никогда не существовало.