Василий Голованов "Остров". Документальный роман
Экстремальность десятидневного похода минимальна. Где бы он не случился. И какой бы дикой и первозданной не была вокруг природа. Но ровно до тех пор пока не вышел из-под контроля. Выход из-под контроля, впрочем, связан с катастрофами и прочими форс-мажорами, а это уже не «травелог», но что-то другое: «роман катастроф» или «хроники объявленной смерти», к которым книга Василия Голованова не имеет никакого отношения.
У нас на Урале, в относительно диком горнозаводском районе весьма распространён «горный туризм», вот и мне родители однажды купили путёвку на трёхдневное путешествие по лесу с рюкзаками и редкими стоянками. Но мне было бы странно делать из этой типовой экскурсии травелог; а вот повесть из него могла бы получиться вполне, так как для внутренние состояния для худлита важнее внешних красот.
«Остров» не случайно назван «документальным романом»: издательское предисловие объясняет, что после публикации рассказов о северном острове Колгуев в трёх номерах «Дружбы народов» и отдельного книжного издания в 2002-м году, автор значительно переработал текст, «отжав его». Помимо прочего, ушла и вторая часть первоначального заголовка - «апология бессмысленных путешествий», оставшись названием только второй главы, едва ли не самой интересной.
В ней Голованов, пытаясь объяснить цель своей странной тяги к походной жизни («романтический замысел моего путешествия вышел насквозь лживым: нет ничего менее романтического, чем сегодняшний Север…», 17) выстраивает массу теоретических цепочек. Одна из них посвящена «литературе приключений» и попадают в неё самые очевидные книги, отвечающие в массовом сознании за трудности путешествий.
«У истоков традиции - «Одиссея» Гомера и «Энеида» Вергилия», 31. Раннее Средневековье представлено святым Бренданом-мореплавателем. Эпоха «великих географических открытий» ассоциируется со Свифтом и Дефо, утопией Томаса Мора и, уже ближе к нашим временам, «Моби Диком», Гогеном («Ноа Ноа») и Рокуэллом Кентом. Особо Голованов любит книги «про остров». И здесь упомянуты «Волхв» Джона Фаулза и «Восток есть Восток» Т. Корагассена-Бойла.
Список сколь безупречный, столь и очевидный, а, главное, методологически точный: чтение формирует в человеке запрос на мечту, которая затем и реализуется. Или не реализуется: «Во всяком случае, я полюбил остров как идею раньше, чем впервые побывал на каком бы то ни было острове. Так случай уловил меня в первую ловушку.
Скоро я попался и на вторую: мечту совершить путешествие. В этом тоже нет ничего особенного, все мальчишки мечтают путешествовать. Причём, заметь, именно путешествовать - подвергать себя опасностям, ползти, идти, изнемогая от тяжести или жажды, измерять собою пространство, породнясь с ним и отдавая ему, по закону родства, и силы, и отчаянье, и восторг свой, чтобы взамен получить нечто, чему я даже не знаю имени, но обладателями чего никогда не станут туристы, как из аквариума глядящие из автобуса на достопримечательности Москвы, Парижа или Лондона. Пространство одарит тебя неисчислимыми богатствами. Пространство сделает тебя человеком…», 33
На Колгуеве Голованов повредит ногу и позвоночник, будет не есть и не спать, трое, пять и даже больше, десять суток шагать…
Правда, не ради нескольких строчек в газете, и даже не ради 18 строк дневника в первый день островной экспедиции, которую автор так и обозначает «пойди туда, не знаю куда», но ради книги, возникшей в результате. Всё ради её, единой.
«Книги олимпийского времени» на Яндекс.Фотках
«Все современные путешествия своей нарочитостью напоминают знаменитую прогулку в лодке трёх героев Джерома К. Джерома, и в этом смысле сугубо литературны. Но если смириться с этим, то что за беда? Вырастая из мира книг, путешествие в него же и возвращается: это особый жанр литературы или кино, и ничем иным сейчас оно не оправдано перед человечеством.», 34.
И тут вновь мучительно возникает вопрос мотивации, естественно перерастающий в вопрос о статусе пишущего, который всё время мучил Юрия Казакова, сочинявшего свой «Северный дневник» недалеко от тех мест, куда с Большой Земли десантировался уже постсоветский путешественник. Так, глава «Белые ночи» из дневника Юрия Казакова как раз и начинается с прибытия в Нарьян-Мар, постоянно упоминаемый и Головановым.
Важно, однако, не то, что они где-то близко друг от друга сбегали от цивилизации (антагонистом Колгуева тут назначен… Париж), но то, что одними и теми же вопросами мучились.
«Цель - самая неуловимая величина во всей этой истории. Она не имеет географических координат и, больше того, материального какого-то воплощения - однако её предстоит достичь. Возможно, я выражаюсь неясно? Возможно, пряности, благовония, чёрные рабы и красное дерево, зёрна какао и кофе, шелк, меха, олово, золото, мамонтовая и слоновья кость, в погоне за которыми человечество совершило все свои географические открытия, вдохновлённые духом наживы, более естественным и понятным образом указывают на цель похода? Увы, наши планы не подразумевают ничего подобного...», 155
Бессмысленные путешествия вообще не предполагают никаких открытий, разве если только какие-то внутренние открытия, спровоцированные переменой места действия. Или бездействия, которое тоже, оказывается, может быть весьма продуктивным.
«В конце концов, выбор у нас невелик. Добыть сокровище из того, что посылает нам судьба - будь то бедная доля дервиша, или внезапная удача, открывающаяся словом «сезам», или гигантский кусок торфа, лежащий на отмели в Баренцевом море (каковым, по сути и является Колгуев)…», 252
Несмотря на то, что поездок у Голованова было несколько (кажется, три, наложенных одну на другую так, чтобы книга вышла во всех смыслах более объёмной), фактуры в «Острове» примерно столько же, сколько умозрительных построений. Даже непонятно, что здесь важнее - скудный пейзажный минимум или богатство персонального головановского ландшафта, отфильтровывающего детали с тем, чтобы подать их с максимальным эффектом.
Кстати, именно эта фактическая ограниченность заставляет его с особым тщанием следить за композицией книги, обкладывая действия, взятые из реальности похода вглубь острова, многочисленными отступлениями о цели и смысле бесцельного и бессмысленного путешествия.
Самое, на его взгляд, сладкое - истории о волшебном невидимом народе сииртя, в существование которого верит местное население, Голованов оставляет напоследок, точно так же, как особенно живописные жизнеописания из жизни шаманов. Совсем как вознаграждение тем, что добрался до вершины его рассказа.
Точнее, рассказов, напоминающих перестроечные и постперестроечные очерки - точные, чёткие, стилистически и эмоционально выверенные описания на «крупных планах», главная цель которых - создание хотя и локального, но, тем не менее, максимально убедительного куска «дымящейся совести».
Внешнее движение в них, согласно законам жанра, подобно видеокамере, должно постоянно нырять под кожу, чётко дозируя фактуру и тщательно отполированные размышления, способные дойти для любого читателя иллюстрированного еженедельника.
Так грим театрального актёра состоит из грубых мазков маски, читаемой с последнего ряда галёрки.
Эти эссе («взгляд и нечто») вырастают не из журналистики, но ритмизованной орнаменталистской прозы классиков срединного модернизма: в рюкзаке романтик берёт с собой две книги - дневники Михаила Пришвина и поморские сказы Бориса Шергина.
«У Пришвина то же: постоянное вопрошание о смысле жизни и через это вопрошание - поразительное погружение вглубь себя, в жизнь природы. Смыслы жизни - они как цветы в траве, хоть и не прячутся, но сплошь тоже не попадаются, чтоб человек их искал, вынужден был искать…», 22
Но не только это. Знатный путешественник по заповедным местам, Пришвин, чьи первые книги были северными травелогами per se, кажется нарочно выбирал места, спящие внутри себя, с тем, чтобы с помощью их, нагих и раскинувшихся без стыдобы куда хватит глаза, оставить максимально точный портрет собственного времени.
Дебютные очерки «В краю непуганых птиц» (1907) и особенно следующие, совсем уже какие-то резные «За волшебным колобком» (1908) раскрывают декадентскую прогалину рубежа XIX и XX веков с идеальной полнотой, точно так же, как «Северные дневники Юрия Казакова (1960 -1972) передают эпистему человека с «кодексом строителя коммунизма» в кармане.
Пришвина, Казакова и Голованова объединяет так же закономерность, удивляющая лишь на первый взгляд: стремление к реалистической подаче, желание превратить читателя в зрителя приводит их, в конечном счёте, к мистике и полноценному визионерству.
Пришвину, вообще-то, начинавшему со сказок, а в северных очерках записывающему и исследовавшему фольклор, выход за умопостигаемые пределы положен «по сроку службы». Куда страннее встретить налитые конкретикой космогонические грёзы у Юрия Казакова. Психоделия, распахивающая границы полярного острова, настигает и Голованова для того, чтобы «сны» его отличались от видений других людей. Сны же, они, по определению, такие, индивидуальные.
Дело в том, что жизнь современного человека предельно утилитарна и, как блюдо в общепите, демонстративно порциона. Василий Голованов постоянно сетует, что на Земле не осталось «белых пятен», вдохновлявших его предшественников в иные эпохи на создание эпических хроник.
«Сколь счастлив писатель XIX столетья!» (268), внезапно восклицает он, вероятно, постоянно размышляя о том, что повседневная жизнь - это даже не путешествие, доступное немногим, но та самая, затёртая тысячами описаний бытовуха, над которой уже не приподняться.
Поездка Василия Голованова тоже порциона, так как он знает куда едет и приблизительно представляет, что с ним случится на месте в запланированные (sic!) для этой поездки сроки. Отклонения от намеченного плана минимальны. Так опытный романист, пишущий «как на перекладных», всегда держит в голове очертания сюжета, экспериментируя только в деталях.
Очерки Голованова движимы не перемещением в пространстве, но столкновением романтической интонации, более свойственной классическому герою, энтузиасту, сбегающему в «экзотические обстоятельства» и предсказуемостью любого извива сюжета, как внешнего, так и внутреннего.
Помните список «обязательной литературы», с которого я начал? Так у Голованова почти всё такое очевидное и просчитываемое. Дозированное.
Собственно, проблема «статуса говорящего» вытекает из его обычности: если автор такой же, как и я, то почему я должен его читать? Только оттого, что он нашёл время и деньги купить билет сначала на самолёт, а потом на вертолет, который и доставил его на Остров, а я нет?
Неожиданно, но именно обычность Голованова, который не совершает ничего сверхъестественного (сны и видения не в счёт, этим нас не удивить, сами с усами) накладывает сознание рассказчика на твою собственную заурядность до полного совпадения.
Так, помню, контурные карты в школе накладывались друг на дружку, просвечивая очертаниями для того, чтобы ты мог выполнить домашнее задание.
Несмотря на то, что я не был нигде севернее Перми, опыт мой включает множество переживаний, описываемых Головановым: и я скакал по распадку Уральских гор возле Златоуста, когда отец повёл меня и сестру в «настоящий поход" с палаткой и закопчёнными котелками.
А потом, через несколько лет, по купленной в профкоме ЧЭМКа путевке, вместе с парой десятков других школьников, за собственные деньги (!) тащил на горбе чудовищного веса рюкзак, изнывая и самостираясь до полного автоматизма, пока не случится привал и ты - отойдёшь. Расколдуешься и снова готов к приключениям.
Было дело на Ильменской турбазе. Помню, как накануне выхода в путь, мы, перезнакомившись со сверстниками, форсили перед девчонками. Они, недолго думая, сбагрили нам самую тяжёлую часть экспедиционного груза, распределённого между всеми - банки с тушёнкой. Отдуваться за этот лёгкий кадрёж пришлось все последующий дни, о чём вспоминать теперь смешно, а тогда…
…а тогда я чувствовал примерно то же самое, что Голованов в тундре: «километр - это дорога в рай через ад, это удары сердца в шаманский бубен, проклятье кочкарников, блевота усталости, тухлота страхов и жалости к себе, которая неожиданно подступает, как ком к горлу...» (207)
Наши опыты сопоставимы; это я понял ещё с первых страниц «Острова», как только споткнулся о слово «гостиница»: когда человек приезжает на новое, незнакомое место, где никого вообще не знает, то куда он пойдёт?
Конечно, гостиницы бывают разные, точно так же, как точки фастфуда или же <провинциальные> рестораны, но амплитуда их вполне укладывается в даже непроговариваемый личный опыт любого из нас, кто ездил в командировки или, хотя бы, собирал фольклор в диалектологической экспедиции после второго курса.
Когда я думаю о запрограммированности и серийности нашей жизни, почему-то в первую очередь, вспоминаю о прохладной стати унитаза.
Все мы очень разные, подчас, противоположно думающие и поступающие (чувствующие и физиологически проявляющие себя) люди, однако, чтобы мы не делали и к чему бы не стремились, существуют точки и вещи, как бы уравнивающие всех, от последнего бедняка до первого миллионера, до какого-то общего знаменателя.
Голованов путешествует от гостиницы к гостиницы, от стоянки или к балке к стойбищу, заранее настраиваясь на возвращение в единственный поселковый «отель»: «...мы уже вышли из девственного пространства на десять дней приютившего нас. За десять дней мы проглотили столько этого пространства, что не понимаю, как нас не разорвало: мы не знали меры, хлебали вдоволь, как дышали. Хватило надолго, на несколько лет. И когда через три года я снова приехал на Колгуев, выяснилось, что основные, матричные, что ли, формы этого пространства так крепко отпечатались во мне, что на многое мне просто не нужно уже обращать внимания, появилась возможность поразглядеть частности…» (395)
Может статься, что я ворчу на Голованова за заурядность и ставлю ему на вид неоправдавшиеся ожидания, однако, всё, как раз, наоборот: экзотика легка для кивка и понятно как её перерабатывать, пей - не хочу. Гораздо сложнее узреть красоту и наполненность в стёртых слепых пятнах тривиального, разогнать которое до скорости, захватывающей кого-нибудь другого, может только большой мастер.
Ну, а банальности, отполированные с предельной тщательностью и упорством, перестают быть банальностями. Почти. Ход мысли, да, очевиден, но он настоятельно отделан и искусно обыгран до такой степени, что блещет свежестью.
«Обещание небывалого, дьявольский искус - всё, что ни случится там, случится только с тобой, подлинность всех ощущений гарантирована, никаких туристических суррогатов, никакой телевизионной подмены». (35).
«Остров» - книга тоски по подлинности ощущений и чувств, возможно, поэтому она интересна вне зависимости от того, куда Голованов едет. К тому же сколочено всё умело.
То, как он «работает со словом», отбирает детали и безошибочно выбирает метафоры, вызывает дрожь восхищения: автор, умеющий описывать воду или находить незатёртые сравнения для неба, способен описать с блеском любое место на земле, какую угодно «африку».
«Что я ищу? Остров? Но он открыт задолго до меня. Остров - моя нелепая выдумка, и не нужно богатого воображения, чтобы представить себе, что там. Плоскость. Тундра. Серое низкое небо, изрытое, как пашня, тёмными облаками…» (15)
Хотя главное достижение автора «Острова» - точно выбранный ритм, организующий повествование, но не мешающий ему, несмотря на повышенное авторское присутствие, а делающий его прозрачным.
Легко и просто презирать «капитана очевидность» когда текст, рождённый буквально из ничего, сдержанно, но, тем не менее, сверкает разными гранями.
«Я чувствовал, что шагнул за границы привычного мира, а значит - путешествие наше прошло не зря, и что бы там ни случилось дальше, одного этого дня достаточно, чтобы оправдать всё. Я был молод, силён, исполнен надежд. Я уже чувствовал азарт большой работы, чувствовал, что нашим маршрутом разрозненные куски, написанные после первой поездки, свяжутся… Во что? Я ещё не смел говорить «книга». Книга - слишком тяжело и слишком ответственно. Но, во всяком случае, мне предстояла работа с многослойным текстом, и я, предвкушая её, чувствовал радостный подъём». (311)
До предела освоив и заполнив мир, мы принялись за жанры, требующие изворотливости, изощрённости: главные события теперь (в том числе, и, между прочим, войны) происходят не на суше и не на море, но в полушариях головного мозга и цепочках наших ассоциаций, за которые, подчас, ведётся непримиримый и ни на секунду не останавливающийся бой.
Бесцельность оборачивается благородством, любое отступление от схемы ухает вниз живота как самая что ни на есть головокружительная опасность. Как невидимый со стороны подвиг.
У нас на Урале, в относительно диком горнозаводском районе весьма распространён «горный туризм», вот и мне родители однажды купили путёвку на трёхдневное путешествие по лесу с рюкзаками и редкими стоянками. Но мне было бы странно делать из этой типовой экскурсии травелог; а вот повесть из него могла бы получиться вполне, так как для внутренние состояния для худлита важнее внешних красот.
«Остров» не случайно назван «документальным романом»: издательское предисловие объясняет, что после публикации рассказов о северном острове Колгуев в трёх номерах «Дружбы народов» и отдельного книжного издания в 2002-м году, автор значительно переработал текст, «отжав его». Помимо прочего, ушла и вторая часть первоначального заголовка - «апология бессмысленных путешествий», оставшись названием только второй главы, едва ли не самой интересной.
В ней Голованов, пытаясь объяснить цель своей странной тяги к походной жизни («романтический замысел моего путешествия вышел насквозь лживым: нет ничего менее романтического, чем сегодняшний Север…», 17) выстраивает массу теоретических цепочек. Одна из них посвящена «литературе приключений» и попадают в неё самые очевидные книги, отвечающие в массовом сознании за трудности путешествий.
«У истоков традиции - «Одиссея» Гомера и «Энеида» Вергилия», 31. Раннее Средневековье представлено святым Бренданом-мореплавателем. Эпоха «великих географических открытий» ассоциируется со Свифтом и Дефо, утопией Томаса Мора и, уже ближе к нашим временам, «Моби Диком», Гогеном («Ноа Ноа») и Рокуэллом Кентом. Особо Голованов любит книги «про остров». И здесь упомянуты «Волхв» Джона Фаулза и «Восток есть Восток» Т. Корагассена-Бойла.
Список сколь безупречный, столь и очевидный, а, главное, методологически точный: чтение формирует в человеке запрос на мечту, которая затем и реализуется. Или не реализуется: «Во всяком случае, я полюбил остров как идею раньше, чем впервые побывал на каком бы то ни было острове. Так случай уловил меня в первую ловушку.
Скоро я попался и на вторую: мечту совершить путешествие. В этом тоже нет ничего особенного, все мальчишки мечтают путешествовать. Причём, заметь, именно путешествовать - подвергать себя опасностям, ползти, идти, изнемогая от тяжести или жажды, измерять собою пространство, породнясь с ним и отдавая ему, по закону родства, и силы, и отчаянье, и восторг свой, чтобы взамен получить нечто, чему я даже не знаю имени, но обладателями чего никогда не станут туристы, как из аквариума глядящие из автобуса на достопримечательности Москвы, Парижа или Лондона. Пространство одарит тебя неисчислимыми богатствами. Пространство сделает тебя человеком…», 33
На Колгуеве Голованов повредит ногу и позвоночник, будет не есть и не спать, трое, пять и даже больше, десять суток шагать…
Правда, не ради нескольких строчек в газете, и даже не ради 18 строк дневника в первый день островной экспедиции, которую автор так и обозначает «пойди туда, не знаю куда», но ради книги, возникшей в результате. Всё ради её, единой.
«Книги олимпийского времени» на Яндекс.Фотках
«Все современные путешествия своей нарочитостью напоминают знаменитую прогулку в лодке трёх героев Джерома К. Джерома, и в этом смысле сугубо литературны. Но если смириться с этим, то что за беда? Вырастая из мира книг, путешествие в него же и возвращается: это особый жанр литературы или кино, и ничем иным сейчас оно не оправдано перед человечеством.», 34.
И тут вновь мучительно возникает вопрос мотивации, естественно перерастающий в вопрос о статусе пишущего, который всё время мучил Юрия Казакова, сочинявшего свой «Северный дневник» недалеко от тех мест, куда с Большой Земли десантировался уже постсоветский путешественник. Так, глава «Белые ночи» из дневника Юрия Казакова как раз и начинается с прибытия в Нарьян-Мар, постоянно упоминаемый и Головановым.
Важно, однако, не то, что они где-то близко друг от друга сбегали от цивилизации (антагонистом Колгуева тут назначен… Париж), но то, что одними и теми же вопросами мучились.
«Цель - самая неуловимая величина во всей этой истории. Она не имеет географических координат и, больше того, материального какого-то воплощения - однако её предстоит достичь. Возможно, я выражаюсь неясно? Возможно, пряности, благовония, чёрные рабы и красное дерево, зёрна какао и кофе, шелк, меха, олово, золото, мамонтовая и слоновья кость, в погоне за которыми человечество совершило все свои географические открытия, вдохновлённые духом наживы, более естественным и понятным образом указывают на цель похода? Увы, наши планы не подразумевают ничего подобного...», 155
Бессмысленные путешествия вообще не предполагают никаких открытий, разве если только какие-то внутренние открытия, спровоцированные переменой места действия. Или бездействия, которое тоже, оказывается, может быть весьма продуктивным.
«В конце концов, выбор у нас невелик. Добыть сокровище из того, что посылает нам судьба - будь то бедная доля дервиша, или внезапная удача, открывающаяся словом «сезам», или гигантский кусок торфа, лежащий на отмели в Баренцевом море (каковым, по сути и является Колгуев)…», 252
Несмотря на то, что поездок у Голованова было несколько (кажется, три, наложенных одну на другую так, чтобы книга вышла во всех смыслах более объёмной), фактуры в «Острове» примерно столько же, сколько умозрительных построений. Даже непонятно, что здесь важнее - скудный пейзажный минимум или богатство персонального головановского ландшафта, отфильтровывающего детали с тем, чтобы подать их с максимальным эффектом.
Кстати, именно эта фактическая ограниченность заставляет его с особым тщанием следить за композицией книги, обкладывая действия, взятые из реальности похода вглубь острова, многочисленными отступлениями о цели и смысле бесцельного и бессмысленного путешествия.
Самое, на его взгляд, сладкое - истории о волшебном невидимом народе сииртя, в существование которого верит местное население, Голованов оставляет напоследок, точно так же, как особенно живописные жизнеописания из жизни шаманов. Совсем как вознаграждение тем, что добрался до вершины его рассказа.
Точнее, рассказов, напоминающих перестроечные и постперестроечные очерки - точные, чёткие, стилистически и эмоционально выверенные описания на «крупных планах», главная цель которых - создание хотя и локального, но, тем не менее, максимально убедительного куска «дымящейся совести».
Внешнее движение в них, согласно законам жанра, подобно видеокамере, должно постоянно нырять под кожу, чётко дозируя фактуру и тщательно отполированные размышления, способные дойти для любого читателя иллюстрированного еженедельника.
Так грим театрального актёра состоит из грубых мазков маски, читаемой с последнего ряда галёрки.
Эти эссе («взгляд и нечто») вырастают не из журналистики, но ритмизованной орнаменталистской прозы классиков срединного модернизма: в рюкзаке романтик берёт с собой две книги - дневники Михаила Пришвина и поморские сказы Бориса Шергина.
«У Пришвина то же: постоянное вопрошание о смысле жизни и через это вопрошание - поразительное погружение вглубь себя, в жизнь природы. Смыслы жизни - они как цветы в траве, хоть и не прячутся, но сплошь тоже не попадаются, чтоб человек их искал, вынужден был искать…», 22
Но не только это. Знатный путешественник по заповедным местам, Пришвин, чьи первые книги были северными травелогами per se, кажется нарочно выбирал места, спящие внутри себя, с тем, чтобы с помощью их, нагих и раскинувшихся без стыдобы куда хватит глаза, оставить максимально точный портрет собственного времени.
Дебютные очерки «В краю непуганых птиц» (1907) и особенно следующие, совсем уже какие-то резные «За волшебным колобком» (1908) раскрывают декадентскую прогалину рубежа XIX и XX веков с идеальной полнотой, точно так же, как «Северные дневники Юрия Казакова (1960 -1972) передают эпистему человека с «кодексом строителя коммунизма» в кармане.
Пришвина, Казакова и Голованова объединяет так же закономерность, удивляющая лишь на первый взгляд: стремление к реалистической подаче, желание превратить читателя в зрителя приводит их, в конечном счёте, к мистике и полноценному визионерству.
Пришвину, вообще-то, начинавшему со сказок, а в северных очерках записывающему и исследовавшему фольклор, выход за умопостигаемые пределы положен «по сроку службы». Куда страннее встретить налитые конкретикой космогонические грёзы у Юрия Казакова. Психоделия, распахивающая границы полярного острова, настигает и Голованова для того, чтобы «сны» его отличались от видений других людей. Сны же, они, по определению, такие, индивидуальные.
Дело в том, что жизнь современного человека предельно утилитарна и, как блюдо в общепите, демонстративно порциона. Василий Голованов постоянно сетует, что на Земле не осталось «белых пятен», вдохновлявших его предшественников в иные эпохи на создание эпических хроник.
«Сколь счастлив писатель XIX столетья!» (268), внезапно восклицает он, вероятно, постоянно размышляя о том, что повседневная жизнь - это даже не путешествие, доступное немногим, но та самая, затёртая тысячами описаний бытовуха, над которой уже не приподняться.
Поездка Василия Голованова тоже порциона, так как он знает куда едет и приблизительно представляет, что с ним случится на месте в запланированные (sic!) для этой поездки сроки. Отклонения от намеченного плана минимальны. Так опытный романист, пишущий «как на перекладных», всегда держит в голове очертания сюжета, экспериментируя только в деталях.
Очерки Голованова движимы не перемещением в пространстве, но столкновением романтической интонации, более свойственной классическому герою, энтузиасту, сбегающему в «экзотические обстоятельства» и предсказуемостью любого извива сюжета, как внешнего, так и внутреннего.
Помните список «обязательной литературы», с которого я начал? Так у Голованова почти всё такое очевидное и просчитываемое. Дозированное.
Собственно, проблема «статуса говорящего» вытекает из его обычности: если автор такой же, как и я, то почему я должен его читать? Только оттого, что он нашёл время и деньги купить билет сначала на самолёт, а потом на вертолет, который и доставил его на Остров, а я нет?
Неожиданно, но именно обычность Голованова, который не совершает ничего сверхъестественного (сны и видения не в счёт, этим нас не удивить, сами с усами) накладывает сознание рассказчика на твою собственную заурядность до полного совпадения.
Так, помню, контурные карты в школе накладывались друг на дружку, просвечивая очертаниями для того, чтобы ты мог выполнить домашнее задание.
Несмотря на то, что я не был нигде севернее Перми, опыт мой включает множество переживаний, описываемых Головановым: и я скакал по распадку Уральских гор возле Златоуста, когда отец повёл меня и сестру в «настоящий поход" с палаткой и закопчёнными котелками.
А потом, через несколько лет, по купленной в профкоме ЧЭМКа путевке, вместе с парой десятков других школьников, за собственные деньги (!) тащил на горбе чудовищного веса рюкзак, изнывая и самостираясь до полного автоматизма, пока не случится привал и ты - отойдёшь. Расколдуешься и снова готов к приключениям.
Было дело на Ильменской турбазе. Помню, как накануне выхода в путь, мы, перезнакомившись со сверстниками, форсили перед девчонками. Они, недолго думая, сбагрили нам самую тяжёлую часть экспедиционного груза, распределённого между всеми - банки с тушёнкой. Отдуваться за этот лёгкий кадрёж пришлось все последующий дни, о чём вспоминать теперь смешно, а тогда…
…а тогда я чувствовал примерно то же самое, что Голованов в тундре: «километр - это дорога в рай через ад, это удары сердца в шаманский бубен, проклятье кочкарников, блевота усталости, тухлота страхов и жалости к себе, которая неожиданно подступает, как ком к горлу...» (207)
Наши опыты сопоставимы; это я понял ещё с первых страниц «Острова», как только споткнулся о слово «гостиница»: когда человек приезжает на новое, незнакомое место, где никого вообще не знает, то куда он пойдёт?
Конечно, гостиницы бывают разные, точно так же, как точки фастфуда или же <провинциальные> рестораны, но амплитуда их вполне укладывается в даже непроговариваемый личный опыт любого из нас, кто ездил в командировки или, хотя бы, собирал фольклор в диалектологической экспедиции после второго курса.
Когда я думаю о запрограммированности и серийности нашей жизни, почему-то в первую очередь, вспоминаю о прохладной стати унитаза.
Все мы очень разные, подчас, противоположно думающие и поступающие (чувствующие и физиологически проявляющие себя) люди, однако, чтобы мы не делали и к чему бы не стремились, существуют точки и вещи, как бы уравнивающие всех, от последнего бедняка до первого миллионера, до какого-то общего знаменателя.
Голованов путешествует от гостиницы к гостиницы, от стоянки или к балке к стойбищу, заранее настраиваясь на возвращение в единственный поселковый «отель»: «...мы уже вышли из девственного пространства на десять дней приютившего нас. За десять дней мы проглотили столько этого пространства, что не понимаю, как нас не разорвало: мы не знали меры, хлебали вдоволь, как дышали. Хватило надолго, на несколько лет. И когда через три года я снова приехал на Колгуев, выяснилось, что основные, матричные, что ли, формы этого пространства так крепко отпечатались во мне, что на многое мне просто не нужно уже обращать внимания, появилась возможность поразглядеть частности…» (395)
Может статься, что я ворчу на Голованова за заурядность и ставлю ему на вид неоправдавшиеся ожидания, однако, всё, как раз, наоборот: экзотика легка для кивка и понятно как её перерабатывать, пей - не хочу. Гораздо сложнее узреть красоту и наполненность в стёртых слепых пятнах тривиального, разогнать которое до скорости, захватывающей кого-нибудь другого, может только большой мастер.
Ну, а банальности, отполированные с предельной тщательностью и упорством, перестают быть банальностями. Почти. Ход мысли, да, очевиден, но он настоятельно отделан и искусно обыгран до такой степени, что блещет свежестью.
«Обещание небывалого, дьявольский искус - всё, что ни случится там, случится только с тобой, подлинность всех ощущений гарантирована, никаких туристических суррогатов, никакой телевизионной подмены». (35).
«Остров» - книга тоски по подлинности ощущений и чувств, возможно, поэтому она интересна вне зависимости от того, куда Голованов едет. К тому же сколочено всё умело.
То, как он «работает со словом», отбирает детали и безошибочно выбирает метафоры, вызывает дрожь восхищения: автор, умеющий описывать воду или находить незатёртые сравнения для неба, способен описать с блеском любое место на земле, какую угодно «африку».
«Что я ищу? Остров? Но он открыт задолго до меня. Остров - моя нелепая выдумка, и не нужно богатого воображения, чтобы представить себе, что там. Плоскость. Тундра. Серое низкое небо, изрытое, как пашня, тёмными облаками…» (15)
Хотя главное достижение автора «Острова» - точно выбранный ритм, организующий повествование, но не мешающий ему, несмотря на повышенное авторское присутствие, а делающий его прозрачным.
Легко и просто презирать «капитана очевидность» когда текст, рождённый буквально из ничего, сдержанно, но, тем не менее, сверкает разными гранями.
«Я чувствовал, что шагнул за границы привычного мира, а значит - путешествие наше прошло не зря, и что бы там ни случилось дальше, одного этого дня достаточно, чтобы оправдать всё. Я был молод, силён, исполнен надежд. Я уже чувствовал азарт большой работы, чувствовал, что нашим маршрутом разрозненные куски, написанные после первой поездки, свяжутся… Во что? Я ещё не смел говорить «книга». Книга - слишком тяжело и слишком ответственно. Но, во всяком случае, мне предстояла работа с многослойным текстом, и я, предвкушая её, чувствовал радостный подъём». (311)
До предела освоив и заполнив мир, мы принялись за жанры, требующие изворотливости, изощрённости: главные события теперь (в том числе, и, между прочим, войны) происходят не на суше и не на море, но в полушариях головного мозга и цепочках наших ассоциаций, за которые, подчас, ведётся непримиримый и ни на секунду не останавливающийся бой.
Бесцельность оборачивается благородством, любое отступление от схемы ухает вниз живота как самая что ни на есть головокружительная опасность. Как невидимый со стороны подвиг.