И другие писательские типы. Седьмая проза
Зато одним из последних, в окружении свиты, проявился слегка нетрезвый классик Ребров. Ну, то есть, возможно, кто-то пришёл на кладбище и позже Реброва, однако, их уже вряд ли кто-нибудь заметил или отметил, настолько появление Реброва было а) эффектным; б) подытоживающим. Все точно одного его и ждали, точно от его присутствия или отсутствия зависит удел церемонии.
При том, что Ребров, в отличие от того же Ведьмина, никогда не делал ничего специально - жил как дышал, писал как дышал, собирая вокруг людей, точно заворожённых его писательской харизмой. Он ведь и опаздывал-то всё время только потому, что долго собирался, искал кашне или ключи, выпивал на посошек или же, зацепив одним глазом интересную передачу по радио, застывал в прихожей, чтобы её дослушать.
А выходило так, что опоздав каждый раз, он вклинивался в литературные и прочие, в том числе и житейские, мероприятия тогда, когда они утрачивали обаяние[терпкой] первой свежести, заветривались, нуждаясь в новом толкателе или в новом герое...
Похожий на "барина облезлого", Ребров действовал на своё окружение точно Гамельнский крысолов, не обладая при этом ни капелькой официальной власти или хотя бы полуподпольного авторитета. Писал он, в основном, умные рассказы, покрытые экзистенциальной пылью (а, может быть, даже и пеплом), без всякой, впрочем, политики, печатал их где-то за границей в антисоветских журналах, о чём все знали, причём под своей фамилией, был высок и худ, как Горький, периода Капри и глаза его горели, кажется, даже когда он спал.
Реброва постоянно сопровождали "собутыльники", хотя, если кто-нибудь вгляделся в его сотоварищей пристальнее, мог бы заметить, что встречались среди них и трезвенники, и даже идейные толстовцы, а так же прочие странные люди с позицией, почему-то охотно находивших в Реброве "своего".
Возможно, медлительный и ленивый, он просто умел людей слушать? Точнее, не перебивать (ленился). Точнее, позволял всем высказываться и никому не перечил, впадая после пары рюмок в полутранс стихийного русского дзен-буддиста, не предполагавшего никакой активности, кроме активно разлитого в воздухе кухни, где проходили трапезы, полнейшего безветрия. Безветрия и едва ли не физически ощущаемой тишины.
Возможно, людей привлекала эта постоянная дистанция, которой он никогда (как Горький пальто) не снимал. Ни в более пьяном, ни, тем более, в совершенно тверёзом состоянии. Ребров каждому давал возможность прочитать себя как текст и найти в себе нечто такое, что делало сообщником даже случайного человека, попутчика или собутыльника в приредакционном буфете какого-нибудь издательства.
Одно непонятно: постоянно окружённый людьми, собутыльниками, прихлебателями (хотя что у него, полудисседента, было прихлёбывать-то?), жёнами, любовницами (особенно его обожали женские поэты), какими-то детьми из начинающих и непризнанными гениями, уступавшими пальму первенства только ему одному (опять же, непонятно за какие заслуги), когда он успевал собирать мозаику своих пронзительных и каких-то неземных текстов, точно написанных с точки зрения ангелов второго порядка?
Этого никто не знал. Как никто и не догадывался, где же внутри этого хронически хмельного, прокуренного человека живут хрупкие ангелы с такими хрупкими, точно стрекозиные крылья, крылами, что только дотронься до них... и всё.
Вот и на кладбище Ребров печально курил, стоя в сторонке от толпы, где-то на обочине у тоскливо согнувшегося дерева, натягивая на себя ситуацию точно колючее сиротское одеяло и глаза его, угли углей, полные непредумышленных слёз, казались прекрасными.
Как русский, истинно стихийный человек, Ребров переживал ситуацию с такой полнотой и болезненностью, сдавившей прокуренную грудь и сделавшей болезненным любое движение тела, что, казалось, ему сейчас хуже, чем покойнику. С которым, впрочем, он вряд ли себя отождествлял - слишком уж великой казалась разница между Ребровым, полностью и даже с избытком (есть же такие умельцы!) воплощавшемся на каждом шагу своего жизненного пути, и - Санькой, всегда обещавшим чего-то большего, едва ли не до самой смерти ходившего в первачах, новичках, "молодых писателях нового поколения", но так и не дотянувшегося до горизонта своих возможностей.
Самое обидное, что дело здесь - не только в написанном, а в самом веществе и качестве жизни, имеющем у Рябова (особенно на фоне Сенькиной забубенной жизни) иную плотность, иное агрегатное состояние. Сложно объяснить почему всё происходит так, а не иначе, но, кажется, помимо "внутреннего содержания" и умения формулировать и передавать тонкие, незаметные материи, писателю важно владеть мастерством воплощения [прорастания] себя внутри других людей.
Нельзя сказать, что Ребров, в отличие от Саньки, был избыточно публичен, использовал энергию вассалов и клевретов, заводил нужные дружбы и полезные связи: как я уже отмечал, он же не делал ничего специально, хотя и, разумеется, существовал и работал, несмотря на водочный дзен, только себе на пользу. Что же в этом плохого? Качества написанного не отменяют ни стратегии поведения, ни технологии построения беспроволочных систем связи, которые люди, окружающие классика, наполняли и наполняют подневольным содержанием такой чёткости разрешения, что самому ему уже и делать-то ничего не нужно - только сиди на кухне, да опохмеляйся.
Эккерман записывает за 75-летним Гёте слова о том, что публика судит писателя не по качеству написанного, но по тому, как литератор ведёт себя и какие черты его личности отмечают поклонники.
Свита играет короля даже когда он её об этом не просит. Даже когда король не особо задумывается о существовании этой самой свиты и если, тем более, не делает ничего такого чтобы тусовка эта завелась и взвилась. Вот и сегодня, выпивая на кладбище и не закусывая, но трагедийно глядя поверх голов собравшихся литераторов и художников, он не стал ничего говорить над могилой.
Не привлекая внимания, как обычно, стоял у обочины, точно под персональным [гнилым] дождиком, лишь однажды как бы случайно встретившись взглядом с Сашкиной вдовой...
...и вот уже Ведьмин записывает вечером в тайный дневник, который обязательно опубликуют после его неблизкой смерти (почерк должен быть аккуратным и разборчивым, дабы не создавать исследователям дополнительных проблем, способных их отпугнуть на пару-другую веков полузабвения) достаточно пространный репортаж изнутри слепой зоны, образующейся на каждых поминках. Детально рассказывая о теплых и проникновенных словах, произнесённых Ребровым для вдовы, потерявшей разум и впавшей в непонятное ему отчаянье.
Распределяя Санькиных знакомых и друзей по степени нужности (кто-то обратил на него больше внимания, кто-то преступно игнорил), Ведьмин особое внимание уделяет повердению Реброва, ведь его дневник должен стать важным (а то и незаменимым) свидетельством литературной жизни позднего советского стабилизма с его неофициальными звездами и маразмом напрочь прогнившей коммунистической идеологии.
Он буквально любуется Ребровым, упивается гипотетической близостью с ним, не замечая того, что повторяет чужие слова, зачем-то приписывая их дождливому классику.
При том, что Ребров, в отличие от того же Ведьмина, никогда не делал ничего специально - жил как дышал, писал как дышал, собирая вокруг людей, точно заворожённых его писательской харизмой. Он ведь и опаздывал-то всё время только потому, что долго собирался, искал кашне или ключи, выпивал на посошек или же, зацепив одним глазом интересную передачу по радио, застывал в прихожей, чтобы её дослушать.
А выходило так, что опоздав каждый раз, он вклинивался в литературные и прочие, в том числе и житейские, мероприятия тогда, когда они утрачивали обаяние[терпкой] первой свежести, заветривались, нуждаясь в новом толкателе или в новом герое...
Похожий на "барина облезлого", Ребров действовал на своё окружение точно Гамельнский крысолов, не обладая при этом ни капелькой официальной власти или хотя бы полуподпольного авторитета. Писал он, в основном, умные рассказы, покрытые экзистенциальной пылью (а, может быть, даже и пеплом), без всякой, впрочем, политики, печатал их где-то за границей в антисоветских журналах, о чём все знали, причём под своей фамилией, был высок и худ, как Горький, периода Капри и глаза его горели, кажется, даже когда он спал.
Реброва постоянно сопровождали "собутыльники", хотя, если кто-нибудь вгляделся в его сотоварищей пристальнее, мог бы заметить, что встречались среди них и трезвенники, и даже идейные толстовцы, а так же прочие странные люди с позицией, почему-то охотно находивших в Реброве "своего".
Возможно, медлительный и ленивый, он просто умел людей слушать? Точнее, не перебивать (ленился). Точнее, позволял всем высказываться и никому не перечил, впадая после пары рюмок в полутранс стихийного русского дзен-буддиста, не предполагавшего никакой активности, кроме активно разлитого в воздухе кухни, где проходили трапезы, полнейшего безветрия. Безветрия и едва ли не физически ощущаемой тишины.
Возможно, людей привлекала эта постоянная дистанция, которой он никогда (как Горький пальто) не снимал. Ни в более пьяном, ни, тем более, в совершенно тверёзом состоянии. Ребров каждому давал возможность прочитать себя как текст и найти в себе нечто такое, что делало сообщником даже случайного человека, попутчика или собутыльника в приредакционном буфете какого-нибудь издательства.
Одно непонятно: постоянно окружённый людьми, собутыльниками, прихлебателями (хотя что у него, полудисседента, было прихлёбывать-то?), жёнами, любовницами (особенно его обожали женские поэты), какими-то детьми из начинающих и непризнанными гениями, уступавшими пальму первенства только ему одному (опять же, непонятно за какие заслуги), когда он успевал собирать мозаику своих пронзительных и каких-то неземных текстов, точно написанных с точки зрения ангелов второго порядка?
Этого никто не знал. Как никто и не догадывался, где же внутри этого хронически хмельного, прокуренного человека живут хрупкие ангелы с такими хрупкими, точно стрекозиные крылья, крылами, что только дотронься до них... и всё.
Вот и на кладбище Ребров печально курил, стоя в сторонке от толпы, где-то на обочине у тоскливо согнувшегося дерева, натягивая на себя ситуацию точно колючее сиротское одеяло и глаза его, угли углей, полные непредумышленных слёз, казались прекрасными.
Как русский, истинно стихийный человек, Ребров переживал ситуацию с такой полнотой и болезненностью, сдавившей прокуренную грудь и сделавшей болезненным любое движение тела, что, казалось, ему сейчас хуже, чем покойнику. С которым, впрочем, он вряд ли себя отождествлял - слишком уж великой казалась разница между Ребровым, полностью и даже с избытком (есть же такие умельцы!) воплощавшемся на каждом шагу своего жизненного пути, и - Санькой, всегда обещавшим чего-то большего, едва ли не до самой смерти ходившего в первачах, новичках, "молодых писателях нового поколения", но так и не дотянувшегося до горизонта своих возможностей.
Самое обидное, что дело здесь - не только в написанном, а в самом веществе и качестве жизни, имеющем у Рябова (особенно на фоне Сенькиной забубенной жизни) иную плотность, иное агрегатное состояние. Сложно объяснить почему всё происходит так, а не иначе, но, кажется, помимо "внутреннего содержания" и умения формулировать и передавать тонкие, незаметные материи, писателю важно владеть мастерством воплощения [прорастания] себя внутри других людей.
Нельзя сказать, что Ребров, в отличие от Саньки, был избыточно публичен, использовал энергию вассалов и клевретов, заводил нужные дружбы и полезные связи: как я уже отмечал, он же не делал ничего специально, хотя и, разумеется, существовал и работал, несмотря на водочный дзен, только себе на пользу. Что же в этом плохого? Качества написанного не отменяют ни стратегии поведения, ни технологии построения беспроволочных систем связи, которые люди, окружающие классика, наполняли и наполняют подневольным содержанием такой чёткости разрешения, что самому ему уже и делать-то ничего не нужно - только сиди на кухне, да опохмеляйся.
Эккерман записывает за 75-летним Гёте слова о том, что публика судит писателя не по качеству написанного, но по тому, как литератор ведёт себя и какие черты его личности отмечают поклонники.
Свита играет короля даже когда он её об этом не просит. Даже когда король не особо задумывается о существовании этой самой свиты и если, тем более, не делает ничего такого чтобы тусовка эта завелась и взвилась. Вот и сегодня, выпивая на кладбище и не закусывая, но трагедийно глядя поверх голов собравшихся литераторов и художников, он не стал ничего говорить над могилой.
Не привлекая внимания, как обычно, стоял у обочины, точно под персональным [гнилым] дождиком, лишь однажды как бы случайно встретившись взглядом с Сашкиной вдовой...
...и вот уже Ведьмин записывает вечером в тайный дневник, который обязательно опубликуют после его неблизкой смерти (почерк должен быть аккуратным и разборчивым, дабы не создавать исследователям дополнительных проблем, способных их отпугнуть на пару-другую веков полузабвения) достаточно пространный репортаж изнутри слепой зоны, образующейся на каждых поминках. Детально рассказывая о теплых и проникновенных словах, произнесённых Ребровым для вдовы, потерявшей разум и впавшей в непонятное ему отчаянье.
Распределяя Санькиных знакомых и друзей по степени нужности (кто-то обратил на него больше внимания, кто-то преступно игнорил), Ведьмин особое внимание уделяет повердению Реброва, ведь его дневник должен стать важным (а то и незаменимым) свидетельством литературной жизни позднего советского стабилизма с его неофициальными звездами и маразмом напрочь прогнившей коммунистической идеологии.
Он буквально любуется Ребровым, упивается гипотетической близостью с ним, не замечая того, что повторяет чужие слова, зачем-то приписывая их дождливому классику.