Двадцать седьмая (1947 - 1949) симфония Мясковского: paslen

paslen

Двадцать седьмая (1947 - 1949) симфония Мясковского

Jun 08, 2011 10:14

для оркестра тройного состава (три трубы, контрафагот), без посвящения

Прощание не выглядит ритуальным; оно начинается примерно так же, как и большинство из предыдущих листков дневника - мерно отмеренное вещество томления и ожидания, под аккомпанемент разлапистых деревьев, шумящих на ветру, вползает в постоянно убыстряющийся мир, дорожки которого расходятся, разбегаются в разные стороны.
Громогласная лава течет, извивается между всех этих проходов, пытаясь поскорее прокрасться к финалу. Он уже не за горами: врачи торопили с операцией, но Мясковский сказал, что ему нужно кое-что закончить. Закончил. Переложил. Занялся архивом. Начал наброски 28-ой, которую он уже не напишет.
Мясковский заканчивает тем, с чего начинал Малер - с полного пантеизма и растворённости в природном свете; не в материальных изводах мира, которым он отдал серьёзную дань (все эти среднерусские равнины, кавказские горы и кипение трудового энтузиазма), но в интенциональной прямоте и направленности мыслеобразов без какого бы то ни было посредничества.
В этих мыслемостах вскипают вдруг голограммы вальсов и ситцевых отрезов симфонического полотна предшественников; Мясковский торопится в этой Симфонии сбыться, опередить нарастающие события, приближения к которым избежать невозможно. Предчувствуя, не заговаривает, но готовится. Оплакивает, отпевает.
Мягкое благородство непротивления, полного приятия, которое даже можно обратить в свет.

И здесь, может быть, впервые мелодия и аранжировка, эмблематичность и напускная пропускная способность фона смыкаются.
Завещание заставляет несколько изменить привычный расклад, из-за чего Двадцать Седьмая кажется особенно выразительной - это не заметки по ходу, но постепенно формулируемый итог.
Обычное расползание дерюги преостанавливается, напоследок сшиваясь нитями отчётливых тем, украшенных побочными и лейтмотивами.
Печать его светла. Печаль моя, любовь моя, всё проходит и этот переход пройдёт, оставляя ничего, ничто лишённое, впрочем, трагедии, трагедийности.
Тут ведь как себя воспринимать, воспринимаешь - Мясковский явно прощается как «общественный деятель», «вам, из другого поколения» оставляющий завет жить долго и счастливо. На пиру и смерть легка - можно отвлечься от страха лишь для того, чтобы соответствовать. Вот он и соответствует, пророчит.
Медные забирают всё больше и больше пространства, литавры, рассыпающие лавровый лист, разъедают скрипичную (и какую угодно) густоту, которая и не думает перестать клубиться, наползать на видоискатель.

Как на похоронах побывать. Вторая <часть> тянется дольше протяжноё Первой, бесконечностью заупокойной службы, тогда как третья раза в два короче; надорванная она обрывается - но не так как Вторая часть (виолончельным соло, переходящим в стон валторны), но торжественной поступью собственного отсутствия. Это когда тебя уже нет, а жизнь идёт ровными, как на параде, рядами. Отряд не заметил потери. Потерпи, и тебя вылечат, и тебя заберут. Никого не останется.

Третья даёт темп, который быстро исчерпывает остатки сил; воды в этом колодце не будет уже никогда. Пустая глазница его смотрит в небо. Чернеет немота. Сгущается остаточная плотность. Летит и слетает последний лист. Кружится-кружится, падает, оседает.
Дежурный оптимизм фиксирует расхождение, драпирует тревогу, тоску, понимание того, что всё на исходе. Жизнь в отмеренных рамках, лишённая напускного героизма, так до конца и непроявленная, хотя и данная нам в ощущениях: нормальное такое, для миллионов миллионов, состояние - уйти непроявленным в непроявленное, мало ли забытых дневников пылится на чердаках?

Мясковский