Пустой колодец
Больше всего в сегодняшней литературе меня поражает её следование застывшим, чётким формам и формулам.
Несмотря на формиурующиеся на наших глазах новые способы потребления и подвижность социальной жизни (а, может быть, и благодаря этому) литература (с помощью собственного истеблишмента и книгоиздательского бизнеса) продвигает только заранее мёртвое, давно застывшее внутри своего жанрового окоченения.
Литература - это, в первую очередь, поиск живых слов, постоянное изобретение велосипеда, в результате которого, очередной раз, выходит непонятно что.
Раньше существованию поисковой литературы помогало разделение культуры на официальную и подпольную; официальная литература ассоциировалась с застывшими формами и нечто теплокровное можно было найти в андеграунде.
Теперь же всё смешалось, слиплось, пропитав все слои слоёного пирога стратегиями успеха, петтингом-маркетингом, сплошной выхолощенностью.
Можно было бы, конечно, забить на говно говна, довольствуясь своей маленькой делянкой, если бы не одно неизменное обстоятельство - всё-таки, литература как система жива социальными связями и отношениями, в которые вынужденно встраиваются тексты (шедевр, записанный на жёстком диске одного авторского компа к литературе не принадлежит, пока не выйдет наружу и не станет фактом отношений), оттого и приходится учитывать предложение, которое сегодня в 98% отвратительно.
Коллективность восприятия автоматически понижает уровень собственных возможностей.
Нынешний литературный процесс не развивается, он (подобно эстраде, в которой заправляет постшансон) отброшен на десятилетия назад (к слову, вот почему так актуальны теперь разговоры о химерическом "новом реализме") и доедает собственную перхоть.
Что случилось с восприятием, огрубевшим и словно бы сузившимся, потускневшим до полного неразличения деталей и частностей (не говоря уже о подтекстах)?
Лидия Гинзбург описывает подобные явления, случившиеся "после революции", когда и без того дикая масса одичала, под воздействием коммунистической идеологии, до окончательно варварского состояния.
Нынешняя идеология опасна тем, что неформулируема и безвоздушна, нынешняя ползучая революция свершается не вовне, но внутри, а поле боя проходит через кухни и спальни. Через мозговые полушария.
Хотя андеграунд, судя по всему, никуда не девался (как и "официальная культура", очерченная границами телевещания, просто это разделение на культуры перестало работать), лишь изменив конфигурацию, перестроившись - он сейчас точно так же существует в стороне от протоптанных дорог и способен выкликаться из толщи всего понаписанного, будь на то твоя воля, однако, нет сейчас институций или коммьюнити, способных поддержать то, что с недавних пор называют инновационной литературой.
Отныне нормальная (подлинная, истинная, живая) литература становится уделом одиночки, более не поддерживаемом никем, ни дружеским кругом, ни соратниками по творчеству.
Это очень хорошо для сочинения живых текстов, но крайне трудно переносится в быту, ибо слаб человек и мечтает об обратке.
Мои друзья, пишущие на окраинах империи и мира, чьими стараниями нынешняя литература всё ещё жива, страдают от невостребованности, не понимая, что находятся в самой что ни на есть оптимальной ситуации письма.
Впрочем, теперь же неважно, где сидеть и писать - всюду центр, точнее, отсутствие центра.
Нынешний социальный заказ идёт от общественных отношений к простым человеческим эмоциям, особенно акутальным в период всеобщего культурного упадка и запустения. Одичания.
Ведь даже нынешнюю внутрижанровую застылость можно обратить во благо, если попытаться сочинить что-нибудь доброе и светлое
Кажется, давно не было такой потребности в лёгких опусах - в комедии положений, водевиле или комической опере, к которым можно было бы прикасаться как к разогретой печке в морозный день (ибо весь тотальный и тоталитарный совок может быть оправдан в нашей памяти горсточкой разудалых фильмов и легкомысленных, на первый взгляд, пьес - вот что такое потенциальная сила комедии).
По себе знаю, чувствую, как это важно - гармонично выстроенное и симметрично созданное творение, насыщающее жизнь оптимизмом, точно кислородом - особенно в наши-то, глухие и безответные времена наносредневековья.
Должно быть, это самое сложное - совместить простоту и смысл, гармонию и содержание, сделав все элементы текста смешными.
Тем более, что жизнь подвижна и изменчива, единого информационного поля нет точно так же, как и устойчивых социальных типов, из-за чего то, что смешно одним пройдёт без эмоций у других (это очень хорошо заметно, когда моя мама ворчит на "Комеди-клаб", не понимая природы нового телеюмора).
Есть, однако, вечные экзистенциальные ценности, которые, впрочем, сегодня не в почёте, может быть, поэтому все нынешние блины выходят комом да боком?
Во дни сомнений и тягот, при тяжёлых утратах и когда тебе трудно, ты, ведь, хватаешься не за навороченные интеллектуальные творения, исполненные смуты разложения и фиксирующие неблагополучия нынешнего существования, но тянешься к Моцарту и Россини, Островскому и Лопе де Вега.
Ближе всего к этому социальному заказу подошёл, как ни странно, Акунин, в текстах которого не так уж и много комичного - однако, именно ему удалось создать в своих книгах зоны интеллектуального комфорта, сочетать диетическую дистиллированность с ловко устроенным нарративным аттракционом, не лишённом умелого и умного содержания.
Значит, дело, всё-таки, не в смехе, а если в нём, то не как в самодостаточной эмоции, но как в проявлении и следствии ума, позволяющем выстроить остроумные отношения.
Где же он, сегодняшний Россини или, на худой конец, Рацер с Константиновым?!
