Флешбэк
Сегодня я перечитал свой Живой Журнал и из любопытства попробовал соединить посты всего лишь по одному единственному тегу. Это удивительно, но девять постов, написанные с 2007 по 2011 годы, слились в одно целое так органично, словно это разбросанные по журналу отрывки единой истории. Теперь я думаю, что однажды какая-то часть этого дневника действительно превратится во что-то совершенно самостоятельное.
Я с детства рыжий, и я никогда не думал, что это просто так. Еще в детстве меня водили к рыжему деду. У него не было ни одного седого волоса на голове. Он много улыбался, плел рыбачьи сети, у него жили три белые кошки. Он сказал мне: "однажды ты будешь этому очень рад и благодарен", и тогда я подумал, что он еще и сумасшедший, ведь мне собственноручно хотелось снять с самого себя скальп! Однако, приближая это его «однажды», я ужасно спешил жить. Пожалуй, каждое мгновение я проводил для себя, если ни с пользой, так с интересом точно. Я просыпался и тут же плёлся на запах, на звук, на свет. Я спешил! Всегда!
Утро начиналось с яркого света в глаза. Солнце било сквозь тюль и кривые ветви герани с радостным остервенением… С кухни слышались запахи бабушкиных пирожков - пухлых, дымящихся, ароматных! С клюквой, ревенем, со смородиной, с луком и яйцом, с картошкой, с капустной - на любой вкус. Нехотя я сползал с кровати, перешагивал через спящих на полу и являлся бабушке в одних трусах, худющий, потягивающийся… Тут же лез все пробовать. Бабушка улыбалась. Называла меня Сергуней. С неохотой и отвращением я пил парное молоко, напяливал сандалии как попало и бежал на улицу. Суну лишь носок в носовую часть, а пятка - вечно поверх задника. Мне здорово за это доставалось от деда. Бывало, я ношусь весь день, а вечером выбегаю на скотную площадь, где старики встречают стадо, а дед стоит, оперевшись на трость, жуёт мундштук и сурово смотрит из под козырька белой кепки прямо мне на ноги. А сандалии мои всегда стоптаны...
Однажды утром застал его зашивающим мои сандалии. Вручая мне ненавистную обувь, он дал совет, который я дословно, к сожалению, не помню. Но суть в том, что обувь почему-то единственная вещь, которую нужно носить аккуратно, даже если это галоши. А сандалии порвались снова, как только я их надел. Вообще я часто ходил босиком по земле.
Щепки, труха вперемешку с землёй… я любовался ими в свои пять, шесть, сем… десять лет. Я разглядывал их, пока шагал за хлебом или встречать скот. Они были повсюду и просто завораживали меня. Повсюду была земля! Было столько земли! Невообразимо много. Причем в избытке было мест, где кроме земли не было ничего, даже травы не было. Я тогда нюхал землю. Не помню, почему я это делал. Я нюхал ее, держал в ладонях, чертил на ней какие-то знаки… Земля была на крышах и в каждой щелочке в полу каждого дома. Земля была в погребах и подпольях, в гусеницах тракторов, между бревнами, в поленницах, и она всегда был у меня под ногтями. Даже после бани. И везде абсолютно эта земля была разной. И я, наверное, смог бы тогда отличить, покажи мне пригоршню земли, откуда она принесена. Пускай она хоть со дна Курыша - я выносил её на берег на своих подошвах и между пальцев босых ног, когда рыбачил.
Все свои рыбалки я помню. У меня их было не так много. Все они остались далеко в прошлом, рыбак из мня не вырос, как не вырос слесарь, сантехник или фрезеровщик… Из меня чуть было не вырос столяр, да, но рыбак или охотник - нет. Когда я был ребёнком, через Курыш в одном месте был мост, а в другом - дамба, за которой разводили карпа. Карпа так и не развели, а дамба напоминала гигантскую гильотину, так она в памяти теперь и выглядит. А мост был огромный и вечный. С него в Курыш «летали» фуры и молоковоз, на нем нескольких мужиков ударяло шаровая молния (когда мужиков било шаровой молнией, лошади их седели). И там, под этим мостом мы с Лёлей всё-таки поймали однажды заветного карпа. День был очень солнечный, как Лёлина улыбка, и я тогда ещё не знал, что человек по-настоящему умереть может. И вообще ничего страшнее коряг из-под моста в мире не было, только разве что война дедушкина и испытания ночные на полигоне, когда окно над моей кроватью вдребезги разлетались.
А прямиком с речки я бежал в колхозные гаражи, а там - гудрон… Причём это были какие-то валуны размером с хороший такой пень! Трактаристы срезали гудрон с такого валуна пластом, и на срезе он был аки чёрный мрамор, аж искрился на солнце, а в жаркие летние дни размякал - можно было ковырять. Поспеть к свежему срезу было большей удачей. Возвращаясь в город, я по этому гудрону тосковал и с ностальгией смотрел на свежий дымящийся поутру асфальт, представляя, как на гаражном пригорке, поросшем земляничной мозаикой, сверкает на солнце мягкая кромка свежего спила гудронного валуна и пахнет травой, и стрекочут кузнецы.
Когда облака розовели в свете садящегося солнца, я спешил домой. У деда были строгие правила - 22:00, значит надо быть дома, в постели. Но когда были гости или дед напивался, можно было спать на сеновале, свив себе уютное гнездо. Правда спать не сене не так уж здорово - помню, как все чесалось от острых стебельков, впивающихся то в одно место, то в другое, но через гигантские окна под крышей открывалась панорама на звездное небо! Где-то орали пьяные трактористы, где-то играла гармонь - как в черно-белом советском кино, только тогда таких ощущений не было… Сейчас это назову ностальгией, тогда же просто хотелось, чтобы звездный вечер на сеновале не кончился никогда и утром не пришлось пить остывшее молоко, пахнущее сырой марлей!
В этом далёком, наполненном спешкой детстве, порою даже ночи были наполнены яркими событиями. Ночью мы с Лелей часто выходили на улицу смотреть на звезды.
Когда темнело, я спрашивал: «А мы пойдем на звезды смотреть?». А что на них смотреть? Нет, на самом деле? В детстве смысл был. Только я его не помню, но этот смысл остро ощущается по сей день. То есть и прямо сейчас.
Ещё я помню, что с болот ночами шел туман. Он стелился по земле толстым серым облаком, бесформенным, густым, обтекал основания сосен, просачивался меж прутьев металлической ограды некрытого гаража, где спали старые ржавые комбайны. Было жутко даже допустить мысль о том, чтобы войти в этот туман и исчезнуть в нём для кого-то. Наверное, сейчас бы я вошел. Я этого очень хотел бы. Хотел бы хоть разок войти в такой туман… ночью... Войти и для всего мира исчезнуть. В детстве исчезать не хотелось, не от чего было, не от кого, и я прижимался к лелькиному животу, задрав голову, и видел только ее подбородок. Она смотрела на звезды. Искренне смотрела, как сейчас смотрит вниз на все то, что я здесь творю. Качает головой и говорит: «Эх…». Я не знаю, о чем она думала тогда, у нее было совсем другое детство, и с неба падали не только звезды. Бомбы с неба падали. А я, отрываясь от звезд, с опаской поглядывал на туман. Он часто достигал крайних домов. Неужели не вползал в избы? Этот туман с болот, на которых при свете дня было так весело и просторно играть… Ночью пространство сжималось, и, глядя на небо, дышалось гораздо легче.
И как-то так я проживал в детстве каждый день, торопясь настигнуть это таинственное «однажды», о котором говорил мне рыжий дед. Я совершенно не заметил, как оно наступило. И сегодня, действительно, рад и благодарен тому, что я такой - рыжий. Совершенно точно я теперь знаю, что всё это не просто так. Но, Боже мой, как трудно сегодня спешить жить. Именно жить, а не функционировать.