"Мальчишник"
Подгорное - большое село на севере Томской области, куда даже весна еще не добралась. Районный центр за 280 километров от Томска. И какого чёрта так далеко иметь дачу? - думал я, покупая билет на автовокзале. Ладно картофель производить или какой другой продукт сельского хозяйства, но мальчишник праздновать при такой географической локации наверняка не для самого культурного увеселения планируют.
[Ну, вот как это вообще объяснить, когда человека, который только что сидел и ругался матом, у которого было две руки, две ноги и залысина на затылке вдруг распался на звуки, на вибрации и колебания инфракрасных волн? ]
Пересекая область в северном направлении, я в очередной раз убедился - широка страна моя родная! Широка, и в это время года особенно прозрачна. Даже через перелески обзор возможен на километры вглубь серого частокола смешанных лесов, массивы которых часто перемежаются огромными площадями голых полей. Такое уныние, товарищи… А деревни… Деревни совсем не те, что прежде. Там, где не строят коттеджей и не прокладывают трасс, дома теперь буквально вросли в солому прошлогоднего травостоя. Когда поднимется новая трава, домики исчезнут, уйдут под землю и прорастут фундаментом в грунт, сплетаясь волокнами размякшей древесины с кореньями трав и подростов осины, станут пристанищем кротов и землероек. Загниют и почернеют их голубые наличники, трубы обернутся мшистыми шапками, порастут грибами. И даже сейчас, пока они еще на поверхности, они уже часть пейзажа, они с полями и осинами визуально единое целое, и их переход с поверхности под шкуру Земли почти неуловим.
Пять лет назад, когда я ездил по области с экспедицией, на холме неподалёку от села Иоанобогословка, нам встретилась деревенька, в которой был всего один жилой дом. На скамейке у осевших ворот сидела старуха. Лицо её, покрытое глубокими морщинами, как топологическая карта, не выражало никаких эмоций, кисти рук лежали на коленях, обнявшись друг с другом смуглыми сухими пальцами, а ноги терялись в порее и, наверное, уже начали мутировать в корни. Она была похожа на сухое дерево у дороги, никого не ждала и не встречала, как немой соглядатай тления социалистического хозяйства, название которого со всех дорожных указателей давно сожрала ржавчина. Провожая нас лишь мутным взглядом из-под надвинутого выцветшего платка, она скоро осталась позади фургона, тут же став в моей памяти призраком.
Те одинокие дома, которые мелькали за окном автобуса, давно осиротели. В их угрюмых конструкциях уже не осталось ни одной вертикальной или горизонтальной линии - они сплошь состояли из диагоналей. Физика, благодаря которой они до сих пор стояли и не падали, мне не ясна. И лишь в больших деревнях, в которых есть автовокзал и церковь с маковкой небесно-голубого цвета, почему-то живёт большое количество людей. У них в домах есть интернет и спутниковые антенны, снабжающие плазменные панели сотнями телеканалов - нашими и паче капиталистическими.
В доме, куда меня привели было всё, что может быть в квартире современного городского человека. При этом это всё-таки была изба в самом прямом понимании этого слова - беленый потолок, деревянный пол со щербинами, пластилин на оконных рамах, клеёнчатые скатёрочки, горы подушек под паутинкой тюля, коврики из лоскутков, кошки и тихая бабушка у белокаменной печи. При этом повсеместно глаз утыкался то в блестящий блендер, то в навороченную кофеварку, что опять же подтверждало распространение НТП по принципу цунами. И вот уже в Сибирской глубинке, в избушке, цоколь которой целует траву палисадника, смотрят BBC на большой диагонали, а в баньке с полувековой копотью на затянутых полиэтиленом окошках стоит печь-финка, а не каменка.
И в этой деревушке, на мальчишнике, я познакомился с Сашкой. Генеалогическое древо его семьи корнями уходило в казачество, и это хорошо прочитывалось в его внешности. В то же время было в нём нечто патриархальное, особенно когда он смотрел молча.
Мы разговорились во время салюта. И когда мальчишник стихийно перешел в брудершафты по углам, а мы, как два непьющих человека, остались не у дел, было решено уйти пить чай и угощаться домашними пельменями. За столом Сашка ругал матом деревенскую молодёжь за то, что они ни черта не умеют и, по сути, досуг их ничем не отличается от такового городских сверстников. Мы с ним оказались почти ровесниками, Сашка младше меня на год. В свои двадцать девять лет он уже построил дом, женился, родил сына, развёлся и стал пасечником. Сам себя называет православным язычником. Искусный столяр, золотые руки - видел. Но вот, нарезая сулугуни, он рассказал мне, что сам научился играть на гармошке. И я только из вежливости взял да попросил: «Саш, а сыграй! Хорошо сидим». Тогда он достал Беларусь и Кубань - две гармошки, которые пели совершенно разными голосами. Первая - очень лирично, и в голосе её звучали десятки интонаций и цветов. В звучании угадывалось что-то от аккордеона… и, когда я закрывал глаза, мне казалось, что играет целый оркестр. Эта музыка пробирала до самой глубины! А какое у Сашки в этот момент было лицо! Ну, вот как это вообще объяснить, когда человека, который только что сидел и ругался матом, у которого было две руки, две ноги и залысина на затылке вдруг распался на звуки, на вибрации и колебания инфракрасных волн? Этого не выразить никакими словами, когда человек прозрачен до своих чувств. Душевная нагота, доведённая до абсолюта. Магия языческих рун в кружении воздуха по мехам.
Кубань была полным перпендикуляром Беларуси. Под неё хотелось выйти в поле, в степь, на берег реки и плясать там до изнеможения. И пока я себе всё это представлял, даже не заметил, как Сашка запел какую-то весёлую казачью песню. Пел он плохо, но я этого не чувствовал. Я понимал, что он плохо поёт, что не попадает в ноты, которых, кстати говоря, он не знает, но это было так неважно в тот момент, когда звук Кубани казачьей шашкой рассекал заряженный тесловским электричеством сумрак веранды.
А утром я сел в автобус и до самого Томска не смотрел в окно, уткнувшись носом в Довлатова. Оказалось, что в Подгорном я купил билет в лето. Жара и автобусная духота были беспощадны к маленьким девочкам, которые ехали на маминых коленях по обе стороны от меня - всю дорогу их рвало то минералкой, то беляшами. Наверное, только это и спасло меня от блаженного оцепенения души, что всегда крайне негативно сказывается на моём поведении в социуме.
NB Сейчас мне кажется, что у той старухи под Иоанобогословкой и у Сашки из Подгорного есть что-то общее. Оба они призраки чего-то, что мы безвозвратно теряем - русское село, простой деревенский мужик с золотыми руками и широчайшей душой, музыка и ускользающее к плюсам Земли небо, сотканное из звёзд.