Посвящение
Есть некая прелесть в том, что просыпаешься от легкой ноющей головной боли ранним зимним утром в жарко натопленной комнате. Покачиваясь, доходишь до балконной двери, открываешь эту дверь - не настежь, а так, где-то на четверть, на одну пятую - идешь в туалет, и снова ложишься в постель. Туловищу тепло, а голове морозным воздухом дышится легко - словно под открытым небом прилёг вздремнуть.
Стоял январь, погоды снаружи пришли великолепные - минус десять-двенадцать градусов - ниже нуля, конечно; солнце светит, воздух прозрачный, ясный; дети румяные ходят, с санками, лыжами, коньками.
В тот памятный день я, по обыкновению, проснулся рано - часов в шесть; потом открыл балкон, и после посещения уборной сразу же уснул, и спал долго - часов до десяти. Ах, всё-таки легко пробуждаться в проветренном помещении - приятно и бодряще - даже из мелких глубин дрёмы грядущий день сразу кажется таким осмысленным, наполненным здравыми идеями и важными проектами. Наконец, я окончательно пробудился. Приобрели знакомые очертания шкаф и стол. Вылезать из-под жаркого одеяла положительно не хотелось, да и ледяной воздух так приятно контрастировал с теплом импровизированной норы, образовавшейся в пространстве между диваном и одеялом, в которой оказалось моё тело, что даже уже и дремать не было желания благодаря этому сладостному ощущению. Но - легкий побудительный импульс, и вот я вылез наружу, прикрыл балкон - именно прикрыл: ни верхнюю, ни нижнюю щеколду я не трогал - пускай воздух еле заметно струится сквозь микроскопическую щель, эпизодически заполняя отдельные участки комнаты малюсенькими молекулами свежести.
Я дошел до кухни, выпил стакан воды, взглянул на календарь - оказывается, январь уже подходил к концу: настало двадцать восьмое число - пришлось подвинуть красную пластмассовую рамочку с двадцать седьмого числа на несколько сантиметров вправо. Я подумал, что надо бы и позавтракать: налил отстоянной воды из кастрюли в чайник, достал из холодильника масла и сыру, извлек из хлебницы остатки батона и четвертинку ржаной буханки. Выложил на тарелку подсохшие куски батона, порезал хлеб и сыр на приближенные к форме квадрата порции. Далее я включил телевизор, нашел канал, где показывали новости, и приступил к завтраку. Елось хорошо, легко, естественно как-то; очень приятно, сытно, по-простому.
Мысль об апельсинах возникла сама собой, после третьего или четвертого бутерброда - безо всяких видимых, казалось бы, на то причин: бывают в жизни всякого человека такие спонтанные решения, которые поначалу кажутся абсолютно бессмысленными, безумными или даже опасными и невоплотимыми. И поначалу я, действительно, даже испугался собственной отчаянности. Но, когда последняя чашка чая была выпита, и свет за окном стал казаться мягче, идея об апельсинах уже перестала страшить меня. Я отправился в ванную, умылся, почистил зубы.
В комнате, меж тем, было прохладно. Я убрал постель и лег на сложенный диван. Но просто так лежать уже казалось преступлением. Легко и пружинисто я принял сидячее положение, посмотрел в сторону окна и отправился к шкафу - одеваться.
Спустя часа полтора, я, в куртке и шапке, но уже без варежек и ботинок, которые оставил в прихожей при включенном свете, стоял на кухне у раковины и выкладывал туда один за другим купленные на рынке апельсины. Я купил их аж семь килограммов - итого, около тридцати штук. Красивые, оранжевые, лежали они в полости кухонной раковины. Получившаяся горка радовала глаз: подобное скопление цитрусовых можно было видеть на рынках города - и у меня дома. И эта мысль придавала мне бодрости. Я даже почувствовал некий дискомфорт в правом глазу - и не сразу понял, что это кожа лица из-за улыбки сосредоточилась наверху, в области глаза. Но время расслабляться ещё не пришло: предстояло выключить свет в прихожей, переодеться и помыть купленные апельсины. Я снял уличную одежду: куртку, шапку, джинсы, водолазку, свитер, снова надел свои обычные темно-синие толстые трико, которые всегда ношу дома зимою, старенькую футболку, фланелевую рубашку с закатанными рукавами, носки и тапочки. Следовало приступить к делу. Апельсины были визуально чисты - без остатков земли - поэтому я счёл возможным мыть их в ванной, а не на кухне. И я с радостью начал поиски подходящего таза. Решил выбрать пластмассовый бежевый - и дело здесь заключалось не только в цвете резервуара, приятно контрастировавшего своей мягкой пастельностью с насыщенной яркостью купленных мною фруктов. Меня подкупала еще и вместительность бежевого таза - все тридцать с лишним сочных мячиков без труда поместились в нем. Я включил холодную воду на полную мощь - брызги рикошетили от одних апельсинов и падали на другие, вода заполняла таз.
Не помню уже, сколько минут прошло: может, двадцать; может, двадцать пять. Но вот я уже снова сидел на кухне. По телевизору передавали патетическую музыку: совершенно случайно наткнулся на канал, по которому показывали выступление симфонического оркестра - если уж быть до конца честным, я сперва даже не понял, что станет играть целый оркестр - всё начиналось с крупного плана скрипки, и мелодия представлялась очень даже пасторальной и нежной; но потом события начали принимать неожиданный поворот: мотив становился всё более жестким и героическим, обрастая побочными темами, и вот сейчас я был уже окружён филармонической мощью, исходившей даже сквозь слабые колонки кухонного телевизора. Я ел апельсины, заедал их хлебом и запивал чаем: таким образом, передо мною находилась чашка с чаем; тарелка с остатками батона; большая тарелка с апельсинами, тонко нарезанными в поперечном направлении, и две тарелки поменьше: в одной лежали аккуратно отломленные вдоль внутренних перегородок фрукта дольки; в другой (в принципе, это была скорее пиала, чем полноценная тарелка) находился неочищенный разрезанный пополам поперек капилляров плод - при желании я выдавливал из этих половинок сок и макал в него другие дольки или хлеб.
В какое-то мгновение, неожиданно для себя самого, я понял, что музыка как нельзя лучше соответствует величественности момента, и мысли о том, чтобы переключить телеприемник на другой канал, ушли сами собою. Медная секция безумствовала под аккомпанемент литавр; три или четыре легких и истеричных скрипки - хотя, казалось, их там на десяток больше - подпевали увесистым виолончелям, а я упивался апельсиновым соком и чаем и чувствовал, что счастлив. Где-то на девятом фрукте я осознал, что есть сил больше нет - я наелся. Захотелось подышать свежим воздухом: я надел куртку, старую вязаную шапку, вышел на лоджию; открыл деревянное окно и вдохнул знакомый по сегодняшней утренней прогулке воздух. Во дворе никого из людей не наблюдалось. Было всё ещё солнечно. Издалека, из глубин жилища, доносились всплески оркестра, и уже спустя пять минут мне снова захотелось апельсинов.
Я решил особо не мудрствовать и потому принес с собою только тарелку с поперечными тонкими дольками. Я поднимал фрагмент еще недавно бывшего цельным плода, рассматривал каждую прожилку беззастенчивого эталонного тёмно-оранжевого цвета и внешне нехотя, с напускной леностью, отправлял в рот эти жёсткие капли сока…
Тут из подъезда вышел мой знакомый - Юрка, с третьего этажа. В детстве мы с ним были приятелями: вместе бегали по двору, играли в казаков-разбойников, лазали по гаражам. Сейчас он вышел во двор для того, чтобы выбить ковёр. Юрка положил на заснеженную скамейку веник и пластмассовую штуку, которой обычно пользуются люди в подобных случаях, и повесил свой небольшой коврик на железный турник. Юрка - молодец: он недавно женился, купил несильно подержанную четырнадцатую, где-то работал.
- Юр, здорово! - крикнул я.
- О, привет! - ответил он, подняв взгляд на уровень моего шестого этажа, и приветственно махнул мне рукою.
Я как раз держал в левой руке очередную дольку апельсина и решил помахать ему именно этою рукою, как бы невзначай продемонстрировав, чтó у меня есть. Юрка продолжал развешивать свой ковёр на турнике.
- Сто лет тебя не видел, Юр, в одном доме живём, как у тебя дела? - спросил я, развернув дольку в анфас по отношению к турнику.
- Да ничо так, работаю. Нормально. А ты как? - Юрка начал забрасывать коврик снегом.
- Да я тоже ничо… - я не решался так открыто сказать про апельсины. - Я по-прежнему… - всё-таки я понял, что именно сейчас - самый момент. - Денёк сегодня классный, солнечный… Я с утра пораньше вон за фруктами сходил...
- Ага, - Юрка взял в руки пластмассовую штуковину и смотрел на меня, ожидая продолжения моего рассказа.
- Вот. Апельсины купил. - закончил я.
Юрка кивнул и начал выбивать ковёр. Юрка выбивал ковёр, и мне в его присутствии как-то неудобно было рассматривать и смаковать каждую дольку, потому я быстро съел всю тарелку.
Через пару минут на дне оставались лишь тонкие ленты кожуры. Апельсинов на балконе уже больше не оставалось, стало скучно, но и уйти я считал неприличным по отношению к Юрке. Я старался не смотреть в сторону старого приятеля, чтобы не смущать его; я разглядывал соседние дома, вглядывался куда-то вдаль, лишь изредка опуская глаза вниз. Минут через двадцать Юрка закончил процедуру, свернул ковёр, перекинул его через плечо, взял в правую руку веник и пластмасску и отправился домой. Я решил, что более не стоит привлекать его внимание - пока он шёл к дому, я продолжал смотреть куда-то в сторону. Он молча зашёл в подъезд. А я подумал, что пора и вернуться на кухню. Предстояло еще помыть посуду, убрать хлеб и апельсины.