Владимир Галактионович Короленко (1853-1921) Без языка (Рассказ) 1895 г.
-- Миннесота! Знаю, знаю. Болото, лес, мошка, лесные пожары и, кажется, индейцы... Ай, люди, люди! И что вам только понадобилось в этой Америке? Жили бы в своих Лозищах...
"Оно, может, и правда", -- подумал Матвей. А Дыма ответил:
-- Рыба ищет где глубже, а человек -- где лучше.
-- Так... от этого-то рыба попадает в невод, а люди в Америку... Это очень глупо. А впрочем, это не мое дело.
…
-- А вы бросаете все-таки свою веру? -- сказал лозищанин. Ему не совсем-то верилось, чтобы и здесь можно было приравнять раввина к священнику.
-- Ну, это очень трудно вам объяснить. Видите что: Америка такая хитрая сторона, она не трогает ничьей веры. Боже сохрани! Она берет себе человека. Ну, а когда человек станет другой, то и вера у него станет уже другая. Не понимаете?
…
Борк взял свою бороду обеими руками, посмотрел на Матвея долгим взглядом и сказал:
-- Вы еще не знаете, какая это сторона Америка! Вот вы посмотрите сами, как это вам понравится. Мистер Мозес сделал из своей синагоги настоящую конгрегешен, как у американцев. И знаете, что он делает? Он венчает христиан с еврейками, а евреек с христианами!
-- Послушай, Берко, -- сказал Матвей, начиная сердиться. -- Ты, кажется, шутишь надо мной.
Но Борк смотрел на него все так же серьезно, и по его печальным глазам Матвей понял, что он не шутит.
-- Да, -- сказал он, вздохнув. -- Вот вы увидите сами. Вы еще молодой человек, -- прибавил он загадочно. -- Ну, а наши молодые люди уже все реформаторы или, еще хуже, -- эпикурейцы... Джон, Джон! А поди сюда на минуту! -- крикнул он сыну.
Смех и разговоры в соседней комнате стихли, и молодой Джон вышел, играя своей цепочкой. Роза с любопытством выглянула из-за дверей.
-- Послушай, Джон, -- сказал ему Борк. -- Вот господин Лозинский осуждает вас, зачем вы не исполняете веру отцов.
Джон, которому, видно, не очень любопытно было разговаривать об этом, поиграл цепочкой и сказал:
-- А разве господин тоже еврей?
Матвей выпрямился. У себя он бы, может быть, поучил этого молокососа за такое обидное слово, но теперь он только ответил:
-- Я христианин, и деды, и отцы были христиане -- греко-униаты...
-- Олл райт! -- сказал молодой Джон. -- А как вы мне скажете: можно ли спастись еврею?
Матвей подумал и сказал, немного смутившись:
-- По совести тебе, молодой человек, скажу: не думаю...
-- Уэлл! Так зачем вы хотите, чтобы я держался такой веры, в которой моя душа должна пропасть...
И видя, что Матвей долго не соберется ответить, он повернулся и опять ушел к сестре.
-- А ну! Что вы скажете? -- спросил Борк, глядя на лозищанина острым взглядом. -- Вот как они тут умеют рассуждать. Поверите вы мне, на каждое ваше слово он вам сейчас вот так ответит, что у вас язык присохнет. По-нашему, лучшая вера та, в которой человек родился, -- вера отцов и дедов. Так мы думаем, глупые старики.
-- Разумеется, -- ответил Матвей, обрадовавшись.
-- Ну, а знаете, что он вам скажет на это?
-- Ну?
-- Ну, он говорит так: значит, будет на свете много самых лучших вер, потому что ваши деды верили по-вашему... Так? Ага! А наши деды -- по-нашему. Ну, что же дальше? А дальше будет вот что: лучшая вера такая, какую человек выберет по своей мысли... Вот как они говорят, молодые люди...
-- А чтоб им провалиться, -- сказал Матвей. -- Да это значит, сколько голов, столько вер.
-- А что вы думаете, -- тут их разве мало? Тут что ни улица, то своя конгрегешен. Вот нарочно подите в воскресенье в Бруклин, так даже можете не мало посмеяться...
-- Посмеяться? В церкви?
-- Ну! они и молятся, и смеются, и говорят о своих делах, и опять молятся... Я вам говорю,-- Америка такая сторона... Вот увидите сами...
…
-- Ну, так что же? -- спросил Матвей.
-- Так вот они собирают голоса. Они говорят, что если бы оба наши голоса, то они и дали бы больше, чем за один мой... А нам что это стоит? Нужно только тут в одном месте записаться и не говорить, что мы недавно приехали. А потом... Ну, они все сделают и укажут...
Матвей вспомнил, что раз уже Дыма заговаривал об этом; вспомнил также и серьезное лицо Борка, и презрительное выражение его печальных глаз, когда он говорил о занятиях Падди. Из всего этого в душе Матвея сложилось решение, а в своих решениях он был упрям, как бык. Поэтому он отказался наотрез.
-- Но отчего же ты не хочешь? Скажи! -- спросил Дыма с неудовольствием.
-- Не хочу, -- упрямо ответил Матвей. -- Голос дан человеку не для того, чтобы его продавать.
-- Э, глупости! -- сказал Дыма. -- Ведь не останешься же ты после этого без голоса. Даже не охрипнешь. Если люди покупают, так отчего не продать? Все-таки не убудет в кошеле, а прибудет...
…
-- В этой стороне все навыворот, -- сказала опять барыня. -- У нас таких молодцов сажают в тюрьмы, а здесь они выбирают висельников в городские мэры, которые облагают честных людей налогами.
"Оно, может, и правда", -- подумал Матвей. А Дыма ответил:
-- Рыба ищет где глубже, а человек -- где лучше.
-- Так... от этого-то рыба попадает в невод, а люди в Америку... Это очень глупо. А впрочем, это не мое дело.
…
-- А вы бросаете все-таки свою веру? -- сказал лозищанин. Ему не совсем-то верилось, чтобы и здесь можно было приравнять раввина к священнику.
-- Ну, это очень трудно вам объяснить. Видите что: Америка такая хитрая сторона, она не трогает ничьей веры. Боже сохрани! Она берет себе человека. Ну, а когда человек станет другой, то и вера у него станет уже другая. Не понимаете?
…
Борк взял свою бороду обеими руками, посмотрел на Матвея долгим взглядом и сказал:
-- Вы еще не знаете, какая это сторона Америка! Вот вы посмотрите сами, как это вам понравится. Мистер Мозес сделал из своей синагоги настоящую конгрегешен, как у американцев. И знаете, что он делает? Он венчает христиан с еврейками, а евреек с христианами!
-- Послушай, Берко, -- сказал Матвей, начиная сердиться. -- Ты, кажется, шутишь надо мной.
Но Борк смотрел на него все так же серьезно, и по его печальным глазам Матвей понял, что он не шутит.
-- Да, -- сказал он, вздохнув. -- Вот вы увидите сами. Вы еще молодой человек, -- прибавил он загадочно. -- Ну, а наши молодые люди уже все реформаторы или, еще хуже, -- эпикурейцы... Джон, Джон! А поди сюда на минуту! -- крикнул он сыну.
Смех и разговоры в соседней комнате стихли, и молодой Джон вышел, играя своей цепочкой. Роза с любопытством выглянула из-за дверей.
-- Послушай, Джон, -- сказал ему Борк. -- Вот господин Лозинский осуждает вас, зачем вы не исполняете веру отцов.
Джон, которому, видно, не очень любопытно было разговаривать об этом, поиграл цепочкой и сказал:
-- А разве господин тоже еврей?
Матвей выпрямился. У себя он бы, может быть, поучил этого молокососа за такое обидное слово, но теперь он только ответил:
-- Я христианин, и деды, и отцы были христиане -- греко-униаты...
-- Олл райт! -- сказал молодой Джон. -- А как вы мне скажете: можно ли спастись еврею?
Матвей подумал и сказал, немного смутившись:
-- По совести тебе, молодой человек, скажу: не думаю...
-- Уэлл! Так зачем вы хотите, чтобы я держался такой веры, в которой моя душа должна пропасть...
И видя, что Матвей долго не соберется ответить, он повернулся и опять ушел к сестре.
-- А ну! Что вы скажете? -- спросил Борк, глядя на лозищанина острым взглядом. -- Вот как они тут умеют рассуждать. Поверите вы мне, на каждое ваше слово он вам сейчас вот так ответит, что у вас язык присохнет. По-нашему, лучшая вера та, в которой человек родился, -- вера отцов и дедов. Так мы думаем, глупые старики.
-- Разумеется, -- ответил Матвей, обрадовавшись.
-- Ну, а знаете, что он вам скажет на это?
-- Ну?
-- Ну, он говорит так: значит, будет на свете много самых лучших вер, потому что ваши деды верили по-вашему... Так? Ага! А наши деды -- по-нашему. Ну, что же дальше? А дальше будет вот что: лучшая вера такая, какую человек выберет по своей мысли... Вот как они говорят, молодые люди...
-- А чтоб им провалиться, -- сказал Матвей. -- Да это значит, сколько голов, столько вер.
-- А что вы думаете, -- тут их разве мало? Тут что ни улица, то своя конгрегешен. Вот нарочно подите в воскресенье в Бруклин, так даже можете не мало посмеяться...
-- Посмеяться? В церкви?
-- Ну! они и молятся, и смеются, и говорят о своих делах, и опять молятся... Я вам говорю,-- Америка такая сторона... Вот увидите сами...
…
-- Ну, так что же? -- спросил Матвей.
-- Так вот они собирают голоса. Они говорят, что если бы оба наши голоса, то они и дали бы больше, чем за один мой... А нам что это стоит? Нужно только тут в одном месте записаться и не говорить, что мы недавно приехали. А потом... Ну, они все сделают и укажут...
Матвей вспомнил, что раз уже Дыма заговаривал об этом; вспомнил также и серьезное лицо Борка, и презрительное выражение его печальных глаз, когда он говорил о занятиях Падди. Из всего этого в душе Матвея сложилось решение, а в своих решениях он был упрям, как бык. Поэтому он отказался наотрез.
-- Но отчего же ты не хочешь? Скажи! -- спросил Дыма с неудовольствием.
-- Не хочу, -- упрямо ответил Матвей. -- Голос дан человеку не для того, чтобы его продавать.
-- Э, глупости! -- сказал Дыма. -- Ведь не останешься же ты после этого без голоса. Даже не охрипнешь. Если люди покупают, так отчего не продать? Все-таки не убудет в кошеле, а прибудет...
…
-- В этой стороне все навыворот, -- сказала опять барыня. -- У нас таких молодцов сажают в тюрьмы, а здесь они выбирают висельников в городские мэры, которые облагают честных людей налогами.