Ковалевский М. М. (1851-1916) Моя жизнь: Воспоминания. М. 2005
Глава V
Преподавание в Стокгольме, в Оксфорде и в Париже. Научные работы в Болье и летние странствия по архивам и библиотекам
...Чехов относился с необыкновенной добросовестностьюк своей работе писателя. У него было еще меньше выдумки, чем у Тургенева. Однажды, жалуясь на то, что по причине плохого здоровья он должен был расстаться со своим великорусским хутором и переселиться, как он выражался, к татарам в Крым, он говорил мне: «Я, живя в Московской губ[ернии], на десятки верст в окружности знал чуть ли не каждую избу и мог поэтому писать о том, что видел и что слышал». Другой раз он сообщил мне о том, что намеревается избрать предметом своего ближайшего рассказа или повести сельского учителя, одного из несчастнейших, по его мнению, людей в России. «Я знаю, - прибавлял он, - в мельчайших подробностях судьбу 30-40 учителей моей местности и поэтому в моем рассказе не будет ничего выдуманного». Чехов любил деятельность врача, охотно оказывал медицинскую помощь неимущим крестьянам в своей округе и это позволило ему войти в близкие и простые отношения и узнать крестьянскую жизнь и нужду непосредственно, а не из книг. Его интересовало живо все, касающееся земской России.
...С П[авлом] Дмитриевичем] скучать не приходится, какую ни поднять тему, он по каждой может говорить и с знанием и с увлечением, а в случае несогласия собеседника, с жаром в лице и с жестикуляцией далеко не северного человека, каким он должен считаться по месту своего рождения. Я имел однажды случай убедиться в этом, пригласив его на обед вместе с семьей Мережковских. Разговор начался с философии Ницше, а окончился тем, что гости мои сидели по углам, а писательница Гиппиус проливала слезы на балконе. П[авел] Дмитриевич] не злопамятен, то есть не помнит всего того, что он наговорил в пылу; после доброй ссоры он остается прежним другом. А удовольствие, доставляемое его разговором, вполне покрывает уколы самолюбия и пережитую неприятность.
...С его дочерью, оч[ень] умной бойкой вдовою я встретился у него однажды за завтраком. Она посодействовала переводу «Свадьбы Кречинского» на французский язык, а граф Ржевусский, сам драматург и известный в Париже под названием племянника Бальзака, поставил эту пьесу на одной из сцен. По этому случаю мне послана была телеграмма от дочери Сухово-Кобылина, пожелавшей присутствовать при первом представлении. «Побывайте у отца и порасспросите его о прошлой жизни - этого требуют рецензенты». Задача на меня выпала не легкая. Старик пустился в подробности, и одно время мы никак не могли покончить с Лейпцигским сражением, в котором был ранен его отец. Путем немалых усилий я извлек нужный для журналистов материал. Были годы, про которые Сухово-Кобылин ничего не мог припомнить. Он вызвал, наконец лакея, исполнявшего при нем одновременно обязанности секретаря. К моему немалому изумлению, он спросил его в упор: «А что я делал в такие-то и такие-то годы?». Лакей вышел на минуту из комнаты и вернувшись заявил: «Вы занимались развитием собственной философии, называемой эволюционной».
... По возвращении из Ярославля, куда он был приглашен для участия в 200-летнем юбилее со времени возникновения первого русского театра, он рассказывал мне следующее. Юбилей длился три дня или, вернее, три вечера. Поставлены были «Горе от ума», «Свадьба Кречинского» и «Ревизор». - «Ну, разумеется, моя пьеса убила все остальные».
...Я был приглашен в Оксфорд, год спустя после прочтения курса лекций в Стокгольме и был первым русским, призванным говорить о России на английском языке. До этого времени приглашали немцев и датчан, в числе других известного Томсона *, - автора книги «О нормандском происхождении Русского государства». Лекторы оплачивались из фонда, пожертвованного одним английским лордом, бывшим некоторое время послом в Петербурге. Сумма, им оставленная, не была особенно значительной и позволяла приглашать лекторов лишь каждые три года. Я получил 40 фунтов стерлингов за мой труд и должен был оплатить сам издержки переезда. За то самое пребывание в Оксфорде мне ничего не стоило, так как Эдуард Тейлор, известный автор «Первобытной культуры», предложил мне остановиться у него, так сказать, на казенной квартире. Он занимал целый дом, построенный при музее антропологии и этнографии. Музей этот представляет нечто единственное в своем роде. В нем предметы, характеризующие культуру диких и варварских народов, расположены не по племенам, а в порядке, так сказать, эволюционном, - от простейших к более сложным. Я не раз посещал его в обществе самого Тейлора или его помощников. Мне захотелось оставить ему память о своем временном пребывании под его кровом и я распорядился о высылке ему из Екатеринославской губ[ернии] одного из тех уродливых памятников глубокой старины, которые известны под прозвищем «скифских баб».
ских баб».
* Так в тексте. Следует: Томсен.
...Периодические переделы не составляют необходимого условия общинного владения. В самой России есть местности, которые обходились без них, довольствуясь временной свалкой и навалкой * денежных тягот на дворовые наделы в видах равнения.
* Так в тексте.
...Зато болеть, живя в коллегии, да еще и по ночам, я никому не посоветую. У меня сделался припадок почечной колики. Я тщетно звонил, желая послать за доктором, тщетно пытался сам выйти из колледжа, чтобы пойти к врачу. Ворота были открыты только с 8 часов. Забота о нравственности заставляет держать их взаперти целую ночь.
...Напечатанные мною за эти годы томики представляли в большинстве случаев не более, как переработанные для печати конференции. Один посвящен был картине русского экономического строя, другой - истории русских политических учреждений, третий - пережитому Россией с 1905 г. кризису, - ко всем им я прибавил в нынешнем году еще один, под заглавием: «Социальная Россия». Избранный Советом профессоров Коллеж де Франс занять в нынешнем году временную кафедру, на которую призываются из разных стран иностранные профессора, по одному или по два в год, оплачиваемые из процентов специального фонда, пожертвованного с целью ознакомления французов с состоянием науки в других странах, я воспользовался этим случаем для того, чтобы в шестичасовых лекциях познакомить наших союзников с теми дворянскими влияниями, которые затормозили ход нашего политического и общественного развития и вызвали в России нечто подобное контрреволюции. Я описал им деятельность так называемого союза объединенного дворянства, влияние, оказанное его отдельными членами на контрреформу нашего избирательного закона, я представил им картину того, чем была русская земельная община накануне ее искусственной ломки, предпринятой из-за страха повторения аграрной революции и под прямым давлением союза объединенного дворянства. Я познакомил также свою аудиторию с тем, чем была в наших, преимущественно западных губерниях, нераздельная крестьянская семья, препятствовавшая пролетаризации масс, и что стало с нею с тех пор, как, вопреки сенатской кассационной практике, она лишилась всякого законодательного признания, благодаря указу Столыпина, принятому затем палатами и сделавшемуся законом. Я закончил мой курс картиной экономического положения рабочих классов и обзором социального законодательства за последние годы. Одновременно я прочел также две лекции в «Школе восточных языков», посвященные положению инородцев в России, в том числе поляков и евреев. По просьбе моих товарищей по преподаванию в Новом университете в Брюсселе, я на обратном пути в Россию прочел две конференции, посвященные более специальному вопросу о том, как возникла русская конституция и какое влияние оказала на нее дворянская реакция. Лекции читаны были в январе прошлого года и вышли в печати в марте. Никогда мне еще не приходилось читать в Париже или Брюсселе перед более многочисленной аудиторией. Большой зал Коллеж де Франс, в котором читает свои курсы философ Бергсон, был битком набит далеко не членами одной русской колонии, но также политическими деятелями, профессорами, литераторами и журналистами. Тот же интерес обнаружили к моим чтениям брюссельцы. Отчеты о моих лекциях печатались в газете Клемансо, в «Temps», в «Фигаро», в «Indеpendanse beige» и перепечатывались в провинциальных органах. Для многих сообщаемые мною данные были своего рода откровением. Так мало в общем знакомы французы и бельгийцы с условиями нашей внутренней жизни.
Преподавание в Стокгольме, в Оксфорде и в Париже. Научные работы в Болье и летние странствия по архивам и библиотекам
...Чехов относился с необыкновенной добросовестностьюк своей работе писателя. У него было еще меньше выдумки, чем у Тургенева. Однажды, жалуясь на то, что по причине плохого здоровья он должен был расстаться со своим великорусским хутором и переселиться, как он выражался, к татарам в Крым, он говорил мне: «Я, живя в Московской губ[ернии], на десятки верст в окружности знал чуть ли не каждую избу и мог поэтому писать о том, что видел и что слышал». Другой раз он сообщил мне о том, что намеревается избрать предметом своего ближайшего рассказа или повести сельского учителя, одного из несчастнейших, по его мнению, людей в России. «Я знаю, - прибавлял он, - в мельчайших подробностях судьбу 30-40 учителей моей местности и поэтому в моем рассказе не будет ничего выдуманного». Чехов любил деятельность врача, охотно оказывал медицинскую помощь неимущим крестьянам в своей округе и это позволило ему войти в близкие и простые отношения и узнать крестьянскую жизнь и нужду непосредственно, а не из книг. Его интересовало живо все, касающееся земской России.
...С П[авлом] Дмитриевичем] скучать не приходится, какую ни поднять тему, он по каждой может говорить и с знанием и с увлечением, а в случае несогласия собеседника, с жаром в лице и с жестикуляцией далеко не северного человека, каким он должен считаться по месту своего рождения. Я имел однажды случай убедиться в этом, пригласив его на обед вместе с семьей Мережковских. Разговор начался с философии Ницше, а окончился тем, что гости мои сидели по углам, а писательница Гиппиус проливала слезы на балконе. П[авел] Дмитриевич] не злопамятен, то есть не помнит всего того, что он наговорил в пылу; после доброй ссоры он остается прежним другом. А удовольствие, доставляемое его разговором, вполне покрывает уколы самолюбия и пережитую неприятность.
...С его дочерью, оч[ень] умной бойкой вдовою я встретился у него однажды за завтраком. Она посодействовала переводу «Свадьбы Кречинского» на французский язык, а граф Ржевусский, сам драматург и известный в Париже под названием племянника Бальзака, поставил эту пьесу на одной из сцен. По этому случаю мне послана была телеграмма от дочери Сухово-Кобылина, пожелавшей присутствовать при первом представлении. «Побывайте у отца и порасспросите его о прошлой жизни - этого требуют рецензенты». Задача на меня выпала не легкая. Старик пустился в подробности, и одно время мы никак не могли покончить с Лейпцигским сражением, в котором был ранен его отец. Путем немалых усилий я извлек нужный для журналистов материал. Были годы, про которые Сухово-Кобылин ничего не мог припомнить. Он вызвал, наконец лакея, исполнявшего при нем одновременно обязанности секретаря. К моему немалому изумлению, он спросил его в упор: «А что я делал в такие-то и такие-то годы?». Лакей вышел на минуту из комнаты и вернувшись заявил: «Вы занимались развитием собственной философии, называемой эволюционной».
... По возвращении из Ярославля, куда он был приглашен для участия в 200-летнем юбилее со времени возникновения первого русского театра, он рассказывал мне следующее. Юбилей длился три дня или, вернее, три вечера. Поставлены были «Горе от ума», «Свадьба Кречинского» и «Ревизор». - «Ну, разумеется, моя пьеса убила все остальные».
...Я был приглашен в Оксфорд, год спустя после прочтения курса лекций в Стокгольме и был первым русским, призванным говорить о России на английском языке. До этого времени приглашали немцев и датчан, в числе других известного Томсона *, - автора книги «О нормандском происхождении Русского государства». Лекторы оплачивались из фонда, пожертвованного одним английским лордом, бывшим некоторое время послом в Петербурге. Сумма, им оставленная, не была особенно значительной и позволяла приглашать лекторов лишь каждые три года. Я получил 40 фунтов стерлингов за мой труд и должен был оплатить сам издержки переезда. За то самое пребывание в Оксфорде мне ничего не стоило, так как Эдуард Тейлор, известный автор «Первобытной культуры», предложил мне остановиться у него, так сказать, на казенной квартире. Он занимал целый дом, построенный при музее антропологии и этнографии. Музей этот представляет нечто единственное в своем роде. В нем предметы, характеризующие культуру диких и варварских народов, расположены не по племенам, а в порядке, так сказать, эволюционном, - от простейших к более сложным. Я не раз посещал его в обществе самого Тейлора или его помощников. Мне захотелось оставить ему память о своем временном пребывании под его кровом и я распорядился о высылке ему из Екатеринославской губ[ернии] одного из тех уродливых памятников глубокой старины, которые известны под прозвищем «скифских баб».
ских баб».
* Так в тексте. Следует: Томсен.
...Периодические переделы не составляют необходимого условия общинного владения. В самой России есть местности, которые обходились без них, довольствуясь временной свалкой и навалкой * денежных тягот на дворовые наделы в видах равнения.
* Так в тексте.
...Зато болеть, живя в коллегии, да еще и по ночам, я никому не посоветую. У меня сделался припадок почечной колики. Я тщетно звонил, желая послать за доктором, тщетно пытался сам выйти из колледжа, чтобы пойти к врачу. Ворота были открыты только с 8 часов. Забота о нравственности заставляет держать их взаперти целую ночь.
...Напечатанные мною за эти годы томики представляли в большинстве случаев не более, как переработанные для печати конференции. Один посвящен был картине русского экономического строя, другой - истории русских политических учреждений, третий - пережитому Россией с 1905 г. кризису, - ко всем им я прибавил в нынешнем году еще один, под заглавием: «Социальная Россия». Избранный Советом профессоров Коллеж де Франс занять в нынешнем году временную кафедру, на которую призываются из разных стран иностранные профессора, по одному или по два в год, оплачиваемые из процентов специального фонда, пожертвованного с целью ознакомления французов с состоянием науки в других странах, я воспользовался этим случаем для того, чтобы в шестичасовых лекциях познакомить наших союзников с теми дворянскими влияниями, которые затормозили ход нашего политического и общественного развития и вызвали в России нечто подобное контрреволюции. Я описал им деятельность так называемого союза объединенного дворянства, влияние, оказанное его отдельными членами на контрреформу нашего избирательного закона, я представил им картину того, чем была русская земельная община накануне ее искусственной ломки, предпринятой из-за страха повторения аграрной революции и под прямым давлением союза объединенного дворянства. Я познакомил также свою аудиторию с тем, чем была в наших, преимущественно западных губерниях, нераздельная крестьянская семья, препятствовавшая пролетаризации масс, и что стало с нею с тех пор, как, вопреки сенатской кассационной практике, она лишилась всякого законодательного признания, благодаря указу Столыпина, принятому затем палатами и сделавшемуся законом. Я закончил мой курс картиной экономического положения рабочих классов и обзором социального законодательства за последние годы. Одновременно я прочел также две лекции в «Школе восточных языков», посвященные положению инородцев в России, в том числе поляков и евреев. По просьбе моих товарищей по преподаванию в Новом университете в Брюсселе, я на обратном пути в Россию прочел две конференции, посвященные более специальному вопросу о том, как возникла русская конституция и какое влияние оказала на нее дворянская реакция. Лекции читаны были в январе прошлого года и вышли в печати в марте. Никогда мне еще не приходилось читать в Париже или Брюсселе перед более многочисленной аудиторией. Большой зал Коллеж де Франс, в котором читает свои курсы философ Бергсон, был битком набит далеко не членами одной русской колонии, но также политическими деятелями, профессорами, литераторами и журналистами. Тот же интерес обнаружили к моим чтениям брюссельцы. Отчеты о моих лекциях печатались в газете Клемансо, в «Temps», в «Фигаро», в «Indеpendanse beige» и перепечатывались в провинциальных органах. Для многих сообщаемые мною данные были своего рода откровением. Так мало в общем знакомы французы и бельгийцы с условиями нашей внутренней жизни.