Бернард де Мандевиль (1670 - 1733) Басня о пчелах. (1705-1729)
Опыт о благотворительности и благотворительных школах
...Под эту добродетель часто подделывается один наш аффект, называемый жалостью или состраданием, который состоит в сочувствии и соболезновании несчастьям и бедствиям других; все люди более или менее подвержены этому аффекту, но обычно более всего - самые слабые духом. Он возбуждается в нас, когда страдания и невзгоды других созданий производят на нас такое сильное впечатление, что ввергают нас в беспокойство.
Он возникает в нас либо через зрение, либо через слух, либо через оба чувства вместе; и, чем ближе объект сострадания и чем более сильно ударяет он по нашим чувствам, тем большее волнение он возбуждает в нас, часто до такой степени, что причиняет нам сильное неудовольствие и вызывает тревогу. Если бы кто-нибудь из нас оказался запертым в комнате на первом этаже, а во дворе, примыкающем к дому, играл бы цветущий добродушный ребенок двух-трех лет от роду, так близко от нас, что мы могли бы почти касаться его рукой через решетки окна; и если бы, пока мы с восторгом предавались этому безвредному развлечению и восхищались неразборчивым лепетом невинного дитя, отвратительная огромная свинья напала бы на этого ребенка, заставила бы его плакать и до смерти напугала бы его, то естественно предположить, что это вызвало бы у нас беспокойство, и мы попытались бы отогнать свинью, крича и производи всевозможный угрожающий шум. Но если бы эта тварь оказалась полуживой от истощения и, обезумевшая от голода, бродила всюду в поисках пищи и если бы мы наблюдали, как этот хищный зверь, несмотря на все наши крики и все угрожающие жесты, какие только мы могли придумать, все же схватил бы беспомощного ребенка, убил и сожрал бы его; видеть, как это чудовище широко раскрывает свою губительную пасть и с жадной поспешностью повергает на землю бедного агнца; смотреть на беспомощные движения нежных ручек и ножек, сначала раздавленных, а потом разорванных на куски; видеть, как отвратительное рыло, роящееся в еще живых внутренностях, сосет дымящуюся кровь; слышать время от времени, как хрустят кости и как жестокое животное с варварским удовольствием хрюкает во время ужасного пиршества; видеть и слышать все это - какие невыразимые муки причинило бы это душе! Покажите мне самую блестящую добродетель, которой могут похвастаться моралисты, настолько же очевидную либо для лица, ею обладающего, либо для тех, кто наблюдает за его поступками; покажите мне мужество или любовь к своей стране, настолько же чистые, без какой-либо примеси, освобожденные и отличные, первое - от гордости и гнева, второе - от любви к славе и всякого намека на своекорыстие, насколько эта жалость будет свободна и отлична от всех других аффектов. Не нужно обладать какой-либо добродетелью и самоотречением, чтобы быть тронутым такой картиной; и не только человек гуманный, высоконравственный и сострадательный, но и в равной мере разбойник с большой дороги, взломщик или убийца могли бы в таком случае испытывать беспокойство; какими бы несчастными ни были обстоятельства самого человека, он бы временно забыл свои беды, самый беспокойный аффект уступил бы место жалости и ни у одного представителя человеческого рода сердце не могло бы быть настолько черствым или невосприимчивым, чтобы не заболеть при виде этого зрелища, для которого нельзя найти подходящего определения ни в одном языке.
Многие удивятся сказанному мною относительно жалости - что она возникает в нас через зрение или слух, но справедливость этого утверждения станет ясной, когда мы примем во внимание, что, чем ближе предмет жалости, тем больше мы страдаем, а чем более он удален, тем менее он нас беспокоит. Если мы наблюдаем казнь преступников, находясь очень далеко от нее, то нас она мало трогает по сравнению с тем, что мы испытываем, когда находимся достаточно близко и видим движения души в их глазах, наблюдаем их страх и агонию и в состоянии читать муки в каждой черте лица. Когда предмет полностью удален от наших чувств, рассказ о бедствиях или чтение о них никогда не могут возбудить в нас аффект, называемый жалостью.
...Равным образом та роль, которую данный аффект играет в привязанностях женщин, более значительна, чем обычно воображают, и они ежедневно совершают ошибки, которые целиком приписываются вожделению, хотя они в значительной мере допускаются из жалости.
Тот аффект, который я назвал последним, не является единственным подражающим милосердию и напоминающим его; гордость и тщеславие построили больше больниц, чем все добродетели, вместе взятые.
...Что касается религии, то менее всего ею обладают самые просвещенные и образованные люди любой страны; ум более способствует превращению людей в мошенников, чем глупость, и вообще порок нигде так безраздельно не властвует, как там, где процветают искусства и науки. Невежество, как свидетельствует пословица, мать веры, и мы, безусловно, нигде не найдем больше невинности и честности, чем среди самых неграмотных, бедных, глупых сельских жителей. Далее следует рассмотреть вопрос о хороших манерах и вежливости, которые необходимо привить английским беднякам при помощи школ для бедных детей. Я признаюсь, что, по моему мнению, обладать в какой-либо мере тем, что я только что назвал,- пустяковое, если не вредное качество, по крайней мере оно наименее всего требуется для трудящихся бедняков. Мы ждем от них не комплиментов, а работы и усердия.
...Под эту добродетель часто подделывается один наш аффект, называемый жалостью или состраданием, который состоит в сочувствии и соболезновании несчастьям и бедствиям других; все люди более или менее подвержены этому аффекту, но обычно более всего - самые слабые духом. Он возбуждается в нас, когда страдания и невзгоды других созданий производят на нас такое сильное впечатление, что ввергают нас в беспокойство.
Он возникает в нас либо через зрение, либо через слух, либо через оба чувства вместе; и, чем ближе объект сострадания и чем более сильно ударяет он по нашим чувствам, тем большее волнение он возбуждает в нас, часто до такой степени, что причиняет нам сильное неудовольствие и вызывает тревогу. Если бы кто-нибудь из нас оказался запертым в комнате на первом этаже, а во дворе, примыкающем к дому, играл бы цветущий добродушный ребенок двух-трех лет от роду, так близко от нас, что мы могли бы почти касаться его рукой через решетки окна; и если бы, пока мы с восторгом предавались этому безвредному развлечению и восхищались неразборчивым лепетом невинного дитя, отвратительная огромная свинья напала бы на этого ребенка, заставила бы его плакать и до смерти напугала бы его, то естественно предположить, что это вызвало бы у нас беспокойство, и мы попытались бы отогнать свинью, крича и производи всевозможный угрожающий шум. Но если бы эта тварь оказалась полуживой от истощения и, обезумевшая от голода, бродила всюду в поисках пищи и если бы мы наблюдали, как этот хищный зверь, несмотря на все наши крики и все угрожающие жесты, какие только мы могли придумать, все же схватил бы беспомощного ребенка, убил и сожрал бы его; видеть, как это чудовище широко раскрывает свою губительную пасть и с жадной поспешностью повергает на землю бедного агнца; смотреть на беспомощные движения нежных ручек и ножек, сначала раздавленных, а потом разорванных на куски; видеть, как отвратительное рыло, роящееся в еще живых внутренностях, сосет дымящуюся кровь; слышать время от времени, как хрустят кости и как жестокое животное с варварским удовольствием хрюкает во время ужасного пиршества; видеть и слышать все это - какие невыразимые муки причинило бы это душе! Покажите мне самую блестящую добродетель, которой могут похвастаться моралисты, настолько же очевидную либо для лица, ею обладающего, либо для тех, кто наблюдает за его поступками; покажите мне мужество или любовь к своей стране, настолько же чистые, без какой-либо примеси, освобожденные и отличные, первое - от гордости и гнева, второе - от любви к славе и всякого намека на своекорыстие, насколько эта жалость будет свободна и отлична от всех других аффектов. Не нужно обладать какой-либо добродетелью и самоотречением, чтобы быть тронутым такой картиной; и не только человек гуманный, высоконравственный и сострадательный, но и в равной мере разбойник с большой дороги, взломщик или убийца могли бы в таком случае испытывать беспокойство; какими бы несчастными ни были обстоятельства самого человека, он бы временно забыл свои беды, самый беспокойный аффект уступил бы место жалости и ни у одного представителя человеческого рода сердце не могло бы быть настолько черствым или невосприимчивым, чтобы не заболеть при виде этого зрелища, для которого нельзя найти подходящего определения ни в одном языке.
Многие удивятся сказанному мною относительно жалости - что она возникает в нас через зрение или слух, но справедливость этого утверждения станет ясной, когда мы примем во внимание, что, чем ближе предмет жалости, тем больше мы страдаем, а чем более он удален, тем менее он нас беспокоит. Если мы наблюдаем казнь преступников, находясь очень далеко от нее, то нас она мало трогает по сравнению с тем, что мы испытываем, когда находимся достаточно близко и видим движения души в их глазах, наблюдаем их страх и агонию и в состоянии читать муки в каждой черте лица. Когда предмет полностью удален от наших чувств, рассказ о бедствиях или чтение о них никогда не могут возбудить в нас аффект, называемый жалостью.
...Равным образом та роль, которую данный аффект играет в привязанностях женщин, более значительна, чем обычно воображают, и они ежедневно совершают ошибки, которые целиком приписываются вожделению, хотя они в значительной мере допускаются из жалости.
Тот аффект, который я назвал последним, не является единственным подражающим милосердию и напоминающим его; гордость и тщеславие построили больше больниц, чем все добродетели, вместе взятые.
...Что касается религии, то менее всего ею обладают самые просвещенные и образованные люди любой страны; ум более способствует превращению людей в мошенников, чем глупость, и вообще порок нигде так безраздельно не властвует, как там, где процветают искусства и науки. Невежество, как свидетельствует пословица, мать веры, и мы, безусловно, нигде не найдем больше невинности и честности, чем среди самых неграмотных, бедных, глупых сельских жителей. Далее следует рассмотреть вопрос о хороших манерах и вежливости, которые необходимо привить английским беднякам при помощи школ для бедных детей. Я признаюсь, что, по моему мнению, обладать в какой-либо мере тем, что я только что назвал,- пустяковое, если не вредное качество, по крайней мере оно наименее всего требуется для трудящихся бедняков. Мы ждем от них не комплиментов, а работы и усердия.