Двести лет моему кумиру.
Какую бы личность Вы не взяли - практически всегда Вам понадобятся черная краска. Почти всегда, в любой практически светлой личности есть некие пятнушки. То умный, но не делал нихира. То наворотил ептваюмать хуйпойми, активный ни ибацца, но бля мудак мудаком. Харизма, мираж, лидер. Пришел Наполеон и выебал всех. А русские его даже выебать побрезговали. Снега подстелили французиками, чтобы дрять такая земли не касалась. Много на Руси богатырей было, опять таки, не без изъяна, блин. Вон Суворов, к примеру. Отличный солдат. Ему похуй, что подавлять, вперед ура за веру и отчество, а уж верно ли нет ли через горы лазать - ему сильно похуй, ему все остальное - еще скучней. Ленин к примеру, противоречив. Некоторые - в забвении документации - отчего то считаю противоречивым Иосифа, но бог им судья, собаке собачья память. Да и не о лидерах речь, не о воинах, воин убийца, отсюда уже невозможность света светлого, лика ясного, сердца легкого.
И вот.
Когда я итожу то, что прожил, и в днях копаюсь, ярчайший где, я вспоминаю одно и то же - двадцать пятое, майский день. Володя мне простит, не претендую, использую как пьедестал к своим глупым мыслям. Двадцать пятое в сквере надином, на бульваре одном зеленом, но стоп стоп стоп, ну её нахир, эту поэзию, я о деле моем, о моем персональном деле. Сижу я этак весной одной, году наверное этак в 1979, или что то около того, а может и в 80, я хер ивознаит товарищ майор, присягу помню, писать забыл, а читать отродясь у нас не водилось. А нет. Это меня опять в поэзию увлекло, а впрочем, что же. Облегчим работу биографам, уважим историков, расскажем им правду. А правда простая. Был я мальчик советский, русский, сибирский. Так и было, так я знал, так я мыслю. Что еще забавней, мальчик этот так и остался, похоже, он не изменится, а так и останется, русским, сибирским, советским. Такова структура момента, сказал бы человек, которому я обязан многим, в том числе и главным импульсов в изучении английского, на котором я непременно хотел прочесть того, кто так и сказал бы, - Такова структура момента. Мальчиком я был вьедливым, настырным, упертым, и раз решим стать хирургом и изучить человека, стоял этот мальчик, лет примерно так через шесть после своего решения, а решение это было, скажем прямо - драматическим, об этом после, некоторые темы все еще не открыты, но всему своем время, так вот, стоял этот мальчик над первым в своей жизни телом человеческим, которое ему предстояло разобрать по частичкам. И вот - каких то пятнадцать минут работы - опля! - в руках моих - человеческий мозг. Тело - красивое, почти совершенное. Молодой человек. Мускулистый. Спокойное, сильное, мертвое тело. Бесхозное. Родственники не объявились. Не было никого. На груди - во всю грудь - красиво, тонко, чисто, - звон колокольный чудится, чудесный храм выведен. Красиво выведен, чисто, звонко, с любовью. На спине лежит. Одна рука на груди лежит, левая, правая разогнулась, окоченение видать проходило, она и подалась, лежит на правом бедре - два перста на пах указывают. Глаза - открыты, мутные глаза, мертвые. Точно в центре - брехня это всё, что сердце слева, в центре оно - и точно в центре в грудине - дырочка маленькая. Дырочка маленькая, ожог по краям, в упор значит выстрел. Кто стрелял, зачем стрелял, чем стрелял - не известно. Потерялся покойник. И нам его выдали. На обучение. Мы и учим. Кто ногу кромсает, велено ему до кости все счистить, кто тихонько, по милимметрику, нервы в подмышечной области выделяет, кто широчайшую спины препарирует, нету больше болезного, разные части на носилках, с каждым днем - все меньше тела, все больше деталей. Но в день первый - одна только дырочка в груди и два перста указующих, а так - светлый чистый он. Кто чем занимался, мне интересен мозг. Разрешили. Раз два, три четыре, кость губчатая, пилится легко. Мозг. Тяжкий. Серый. Смотрю. Смотрю. Смотрю. Интересно. А если его уронить? А? Роняю. Ба-ах! Раскалывается мозг на мелкие осколки. Хрупкая вещь. И сложная.
Но все это так, попутные штуки. Топографическая анатомия, мучения вокруг грыжи, помощь кумира - все это потом, потом, потом. а пока, а пока, весна, анатомия позади, экзамены сдал, анатом меня полюбил, я его полюбил, он военный хирург, всю войну пропахал, спрашиваю, жадно спрашиваю, как это? как это? как это? Как это - оперировать сутками? Сколько это? Как это? А поссать? Ну это просто, курит, спокойный, поджарый, седой, - бог хирургии, мой первый анатом, вечная ему память, господи, сколько же было их - этих богов хирургии у мальчиков, что желают смерти ближе стать, потягаться, проверить. Но не суть. Просто это - сутками - поссать - без штанов оперировали, таз подставят - над ним - стоя ссышь и ничего. Кофеин кололи хирургам. Морфий кололи хирургам. Спирт наливали хирургам. Курить давали хирургам. Пить давали хирургам. Есть им только не давали, потому что хирург, если двое суток стоит и работает - ему нельзя есть, он сразу в обморок и никакой кофеин и ничто ему не поможет - упадет и уснет. А спать нельзя, снаружи люди лежат и помирают. Каждый раз, как со стола снимут спасенного, так снаружи - один умрет, а другого на стол положат. Простая и бесчеловечная арифметика - быстрей работаешь, меньше умирают, медленней работаешь, больше умирают, спишь - все умирают. Забавно, правда? Ты спишь, а солдаты твои умирают. Такие дела. Неправильно это. Неправильно, когда хирурга таким вот раком ставят, что должен он решить, кого из пяти, которых спасти можно - каждого можно, если пять хирургов, а он один, пока он одного спасает - бамс, бамс, бамс, трое умерли, еще одного успели. Это и называется - сортировка. Не та сортировка - кого рабом, а кого в пепел. Но очень похожая сортировка, со знаком другим, но та же жопа - в окончалове - чья то смерть, чья то смерть, которой могло бы не быть. Ну и вот. Придумал эту сортировку Николай Иванович Пирогов. Двести лет ему сегодня. Хирургам, знаете ли, похуй политики, короли, бизнесмены. Им это все просто похуй и их не касается. У хирурга есть своя лирика - Топографическая анатомия, Военно-полевая хирургия, Русская хирургия - не раз и не два - учителя наши - немцы - русским хирургам в землю кланялись и это не красное словцо, а реальные факты, занесенные в реальные документы. Но не об этом. О Пирогове. Что тут сказать. А не было бы меня, и это так же верно, как день, не было бы меня, если бы он повременил народиться, или еще чего бы случилось, но не случилось и вот мы здесь. Много чему научил нас Николай Иванович Пирогов. Очень многому научил он мировую медицину, мировую хирургию, утвердил гуманный подход, тут вам в помощь огромная литература. И до него - и после него - были и есть реально великие люди в русской хирургии. Но он - особенный. Он - удивительный. Он - опора хирургического бытия. Это невозможно просто. У меня свои вопросы к царизму и к царям и к Александру II и вообще ко многим служителям. Не умею простить им Николая Ивановича Пирогова. Правильно они державу просрали, недостойны были ниразу. Ну да и ладно. С праздником, православные, двести лет великому русскому человеку, Николаю Ивановичу Пирогову, я ему обязан по всем фронтам и многие вещи мне постыдны именно ему благодаря, и когда я слышу - слово такое есть - русский - я вспоминаю о нем, когда я слышу - слово такое есть - гражданин - я вспоминаю о нем, когда я слышу слово - хирург - я понимаю, он - жив, это именно благодаря ему, полковой хирург в состоянии в чистом поле через сорок минут - в полный рост оперировать и спасать.
А анатом тот покойный, он пожалуй, был первый, кто мне глазки мои приоткрыл. Спрашивал я его спрашивал, отвечает все, как на духу, тихо, спокойно, серьезно. Рассказывает. Мне 17, ему - за 70, везло мне всегда и везет на взросших людей. Делится. Ничего не скрывает, нет политики, есть хирургия. Спрашиваю. А как бойцы то? Как те раненые, что попали на стол вовремя? Те, что спаслись? Как они? Что там с фронтом? Молчит. Курит. Не рвались, говорит. Всякое было, говорит. Но обратно на фронт не припомню, чтоб рвались. Не припомню. И не припомню, говорит, чтобы сбегали. Надо, шли, умирали. А мы просто пытались успеть всех спасти. Но частенько не успевали. Такие дела.
Николай Иванович Пирогов
и - по сравнению с ним - все ваши кумиры - просто блевотина, уж извините великодушно
И вот.
Когда я итожу то, что прожил, и в днях копаюсь, ярчайший где, я вспоминаю одно и то же - двадцать пятое, майский день. Володя мне простит, не претендую, использую как пьедестал к своим глупым мыслям. Двадцать пятое в сквере надином, на бульваре одном зеленом, но стоп стоп стоп, ну её нахир, эту поэзию, я о деле моем, о моем персональном деле. Сижу я этак весной одной, году наверное этак в 1979, или что то около того, а может и в 80, я хер ивознаит товарищ майор, присягу помню, писать забыл, а читать отродясь у нас не водилось. А нет. Это меня опять в поэзию увлекло, а впрочем, что же. Облегчим работу биографам, уважим историков, расскажем им правду. А правда простая. Был я мальчик советский, русский, сибирский. Так и было, так я знал, так я мыслю. Что еще забавней, мальчик этот так и остался, похоже, он не изменится, а так и останется, русским, сибирским, советским. Такова структура момента, сказал бы человек, которому я обязан многим, в том числе и главным импульсов в изучении английского, на котором я непременно хотел прочесть того, кто так и сказал бы, - Такова структура момента. Мальчиком я был вьедливым, настырным, упертым, и раз решим стать хирургом и изучить человека, стоял этот мальчик, лет примерно так через шесть после своего решения, а решение это было, скажем прямо - драматическим, об этом после, некоторые темы все еще не открыты, но всему своем время, так вот, стоял этот мальчик над первым в своей жизни телом человеческим, которое ему предстояло разобрать по частичкам. И вот - каких то пятнадцать минут работы - опля! - в руках моих - человеческий мозг. Тело - красивое, почти совершенное. Молодой человек. Мускулистый. Спокойное, сильное, мертвое тело. Бесхозное. Родственники не объявились. Не было никого. На груди - во всю грудь - красиво, тонко, чисто, - звон колокольный чудится, чудесный храм выведен. Красиво выведен, чисто, звонко, с любовью. На спине лежит. Одна рука на груди лежит, левая, правая разогнулась, окоченение видать проходило, она и подалась, лежит на правом бедре - два перста на пах указывают. Глаза - открыты, мутные глаза, мертвые. Точно в центре - брехня это всё, что сердце слева, в центре оно - и точно в центре в грудине - дырочка маленькая. Дырочка маленькая, ожог по краям, в упор значит выстрел. Кто стрелял, зачем стрелял, чем стрелял - не известно. Потерялся покойник. И нам его выдали. На обучение. Мы и учим. Кто ногу кромсает, велено ему до кости все счистить, кто тихонько, по милимметрику, нервы в подмышечной области выделяет, кто широчайшую спины препарирует, нету больше болезного, разные части на носилках, с каждым днем - все меньше тела, все больше деталей. Но в день первый - одна только дырочка в груди и два перста указующих, а так - светлый чистый он. Кто чем занимался, мне интересен мозг. Разрешили. Раз два, три четыре, кость губчатая, пилится легко. Мозг. Тяжкий. Серый. Смотрю. Смотрю. Смотрю. Интересно. А если его уронить? А? Роняю. Ба-ах! Раскалывается мозг на мелкие осколки. Хрупкая вещь. И сложная.
Но все это так, попутные штуки. Топографическая анатомия, мучения вокруг грыжи, помощь кумира - все это потом, потом, потом. а пока, а пока, весна, анатомия позади, экзамены сдал, анатом меня полюбил, я его полюбил, он военный хирург, всю войну пропахал, спрашиваю, жадно спрашиваю, как это? как это? как это? Как это - оперировать сутками? Сколько это? Как это? А поссать? Ну это просто, курит, спокойный, поджарый, седой, - бог хирургии, мой первый анатом, вечная ему память, господи, сколько же было их - этих богов хирургии у мальчиков, что желают смерти ближе стать, потягаться, проверить. Но не суть. Просто это - сутками - поссать - без штанов оперировали, таз подставят - над ним - стоя ссышь и ничего. Кофеин кололи хирургам. Морфий кололи хирургам. Спирт наливали хирургам. Курить давали хирургам. Пить давали хирургам. Есть им только не давали, потому что хирург, если двое суток стоит и работает - ему нельзя есть, он сразу в обморок и никакой кофеин и ничто ему не поможет - упадет и уснет. А спать нельзя, снаружи люди лежат и помирают. Каждый раз, как со стола снимут спасенного, так снаружи - один умрет, а другого на стол положат. Простая и бесчеловечная арифметика - быстрей работаешь, меньше умирают, медленней работаешь, больше умирают, спишь - все умирают. Забавно, правда? Ты спишь, а солдаты твои умирают. Такие дела. Неправильно это. Неправильно, когда хирурга таким вот раком ставят, что должен он решить, кого из пяти, которых спасти можно - каждого можно, если пять хирургов, а он один, пока он одного спасает - бамс, бамс, бамс, трое умерли, еще одного успели. Это и называется - сортировка. Не та сортировка - кого рабом, а кого в пепел. Но очень похожая сортировка, со знаком другим, но та же жопа - в окончалове - чья то смерть, чья то смерть, которой могло бы не быть. Ну и вот. Придумал эту сортировку Николай Иванович Пирогов. Двести лет ему сегодня. Хирургам, знаете ли, похуй политики, короли, бизнесмены. Им это все просто похуй и их не касается. У хирурга есть своя лирика - Топографическая анатомия, Военно-полевая хирургия, Русская хирургия - не раз и не два - учителя наши - немцы - русским хирургам в землю кланялись и это не красное словцо, а реальные факты, занесенные в реальные документы. Но не об этом. О Пирогове. Что тут сказать. А не было бы меня, и это так же верно, как день, не было бы меня, если бы он повременил народиться, или еще чего бы случилось, но не случилось и вот мы здесь. Много чему научил нас Николай Иванович Пирогов. Очень многому научил он мировую медицину, мировую хирургию, утвердил гуманный подход, тут вам в помощь огромная литература. И до него - и после него - были и есть реально великие люди в русской хирургии. Но он - особенный. Он - удивительный. Он - опора хирургического бытия. Это невозможно просто. У меня свои вопросы к царизму и к царям и к Александру II и вообще ко многим служителям. Не умею простить им Николая Ивановича Пирогова. Правильно они державу просрали, недостойны были ниразу. Ну да и ладно. С праздником, православные, двести лет великому русскому человеку, Николаю Ивановичу Пирогову, я ему обязан по всем фронтам и многие вещи мне постыдны именно ему благодаря, и когда я слышу - слово такое есть - русский - я вспоминаю о нем, когда я слышу - слово такое есть - гражданин - я вспоминаю о нем, когда я слышу слово - хирург - я понимаю, он - жив, это именно благодаря ему, полковой хирург в состоянии в чистом поле через сорок минут - в полный рост оперировать и спасать.
А анатом тот покойный, он пожалуй, был первый, кто мне глазки мои приоткрыл. Спрашивал я его спрашивал, отвечает все, как на духу, тихо, спокойно, серьезно. Рассказывает. Мне 17, ему - за 70, везло мне всегда и везет на взросших людей. Делится. Ничего не скрывает, нет политики, есть хирургия. Спрашиваю. А как бойцы то? Как те раненые, что попали на стол вовремя? Те, что спаслись? Как они? Что там с фронтом? Молчит. Курит. Не рвались, говорит. Всякое было, говорит. Но обратно на фронт не припомню, чтоб рвались. Не припомню. И не припомню, говорит, чтобы сбегали. Надо, шли, умирали. А мы просто пытались успеть всех спасти. Но частенько не успевали. Такие дела.
Николай Иванович Пирогов
и - по сравнению с ним - все ваши кумиры - просто блевотина, уж извините великодушно