Рикардо Гуиральдес. Из книги "Стеклянный колокольчик" (1915)
Рикардо Гуиральдес. Из книги "Стеклянный колокольчик" (1915)
Сфинкс
Луна мерцает спокойным аккордом над песком, песком, песком.
Спокойный аккорд в блестящих трещинах, на и внутри алебастра храма-драгоценности, опечаленного продвижением песка - столетнего, бесконечно малого, могильного, бесчувственного, разрушительного, медленного, тяжелого - в его постоянстве мертвых беспризорных волнений.
Неторопливый ветер - ночь, начавшая перемещаться, - жар, отдыхающий в сомнамбулической амбулатории, - рассыпает волны среди белой простоты.
Это движется пустыня, с мускулатурой, как у удава.
Тягостное ощущение, похожее на то, что наполняет пирамиду, блуждает, как странник.
Там, внутри, тысячелетнее угнетение, пустой череп, грохочущий слабыми ароматами и мертвыми искрами. Вздыхают древние души, что мучают сами себя единичными желаниями застойной жизни; запертая жизнь, подобная душе камня, жаждущей чувств.
Небо здесь плотное, хотя и далекое; неприступное. И песок, прозрачный из-за лунного света, мешает идти, лишает уверенности в равновесии ума, который хотелось бы удержать на конкретной мысли.
Вечность, без времени, монотонность без столетий. Вчера и сегодня.
Неведомая женщина, тело, душа или подлинный бред, появляется, ясная как алебастр, пропитанный луной, переменчивая, как сомнамбулический ветер, молодая, как неизменная вечность пустыни, властная, как тысячелетний туман, скапливающийся в мумифицированных лабиринтах пирамиды.
Она ощущается, издалека и вблизи, снаружи и внутри чего-то, словно размытая форма, словно осязаемое воспоминание, что движется по собственному желанию к мистицизму храма-драгоценности - мученику песка, веков и пронзительной луны.
Кто знает, что за молитва ее восхваляет! Она молится, смущенная, вместе с мрамором неподвижной колонны, возвращается к своему пути и падает, как мертвая вещь, которая угасает. Ее тело, опрокинутое на обширной равнине, обладает недолговечностью сна, разбивающего бесконечность небытием. Но она стремится приподняться, приближается, увеличенная бредом растущей температуры; ее ясность разрушает пустыню, она пьет небо, завладевает храмом и начинает властвовать - со всей силой чего-то неведомого и далекого, что победило века и гробницы.
Кто-то сгибается, пытаясь защититься. Образ исчезает.
Остается луна, готовая спрятаться, красная, как металлическая сфера, нагретая до белизны, ночная одурь, ветер…
…и все это ничего не значит, если ты не засыпал на белом песке перед маленьким алебастровым египетским
храмом.
______
Аконкагуа
Горный пик. Вышина. Тенденциозный конус, убегающий от земли к неплотному венцу вечных ветров.
Устремленность к совершенству.
Великий покой. Вечная груда катаклизма, усыпанная облаками, плачущими у твоих каменных склонов и бьющимися о твою твердость белым бессилием своих парусов, рабов дуновений.
Равнодушие.
Хаотическая кристаллизация.
Каменная молитва.
Яви мне свою непоколебимую твердость. Божество тишины. Божество устремлений к звездному совершенству.
О, убегающий от земли!
Каталептический порыв.
Затверделое клокотанье.
Безмятежность, зрелая материя, невозмутимо спящая сквозь века.
Летаргический полет.
Яви мне свою бессмертную стойкость, о, сонный миротворец; дай мне свое неизменное забытье и праздный мир геологического сфинкса.
Аконкагуа!
_____
Моя лошадь
Это была креольская грузовая лошадь.
Она жила ради равнины.
Ее копыта были пьяны зеленью, и вечер однажды, в золотистых сумерках, влюбился в ее глаза.
Ее вскормила пампа, мятликом и клевером, и она тяжело дышала в жажде горизонта.
Линия, вечная линия, там, где покоилось небо.
На рассвете, когда ночь забывала свои звезды, она била мордой в золотую грудь, а по вечерам выбивала листы света.
Мечтательница, она вращала землю напором копыт; миру она задавала ритм.
Так ли это было на самом деле? Какая разница, если жила она недостижимым!