"Переводить поэзию - это родить стихи заново"
Увидевший цветок
смолчит - цветок увянет,
смолчавший про маяк
потопит корабли,
узревший Божество
смолчит - и нас не станет,
пустыни подойдут,
подходят,
подошли...
В Кишиневе побывал 83-летний поэт, прозаик и переводчик бессарабcкого происхождения Кирилл Ковальджи.
Знатоки ценят его творчество за теплоту, естественность и шедевральность произведений, а его личность - за высокую порядочность. Московский гость встретился с земляками в РЦНК, а на следующий день - в центральном книжном магазине «Librăria din centru», где его привечали поэты Емилиан Галайку-Пэун и Олеся Рудягина. Ковальджи привез с собой стопку экземпляров своего сборника «Моя мозаика, или По следам кентавра», которую раскупили на раз. Отмечалось, что эта книжка рассказов, литературных портретов, эссе и размышлений согревает душу читателя, как горячая печь в непогоду.
О корнях и времени. Для начала патриарх сказал, что корни его здесь: «Сегодня я был на Армянском кладбище, где похоронены мои прадед, дед и бабушка. И был на «Дойне», где упокоены отец и мать. В Молдове я молодым жил и работал, женился, детьми обзавелся, книжками тоже. Первая вышла в Кишиневе в 1955 году - давненько. Трудно представить себе мою жизнь, вместившуюся в интервал времени от 30-х годов прошлого столетия до 10-х этого. Колоссальный период. Если подумать, в 30-е годы XIX веке жили Пушкин и Лермонтов, а в 10-е годы следующего века уже были Маяковский и Есенин. Вся литература уместилась в этот отрезок. Я рад, что мне выпало долголетие, за которое я успел сказать о том, что мне дорого».
Родился Кирилл Ковальджи на юге Бессарабии. Четыре класса отзанимался в румынской школе. Учился хорошо, без усилий. Наказания были, но символические - по ладошке линейкой или ставили в угол. В румынской гимназии не гнались за успеваемостью, а современные учителя замучены гонкой за результатами. Если успеваемость в классе плохая, значит, плох учитель. Поэтому оценки завышаются, а это обман. При румынах если учился нерадиво - ставили плохую оценку и выгоняли с волчьим билетом. И эта суровость заставляла всех учиться дай Бог как. Например, учительница французского, войдя в класс, говорила только по-французски, из-за одной ошибки заставляла по десять раз переписывать тексты, поэтому куски их застряли в памяти.
«Отец мой был болгарин, мать армянка, - рассказал Ковальджи. - А я русский писатель. Такой вот коктейль. До 14 лет через меня четырежды проходили фронты и границы. В старшем классе мне понравилась одна соученица, которая писала стихи, и я ответил ей стихами. Потом она перестала их писать, а я продолжаю. «От нашей любви остался только твой голос, которым ты волнуешь котенка»… Пишу на родном русском. Но румынский язык вошел в меня лет в пять-шесть и до сих пор не вышел. Я много переводил молдавских и румынских писателей. Однажды оказался в Констанце, меня бросили там товарищи на целый день, а был такой же холод, как сегодня в Кишиневе. Море совершенно пустынное. «Пустой буксир, я стар и сир», - читал я несколько часов подряд, и то же на румынском - bătrîn şi părăsit.
О доле переводческой: «Такой случай был с Ионом Друцэ накануне его юбилея. Он дал мне рассказ «Povestea nucului», чтобы я его перевел. Я это сделал, принес ему. Друцэ прочитал и сказал: «Кирилл, ты не против, если я немножко подправлю?» Я пожал плечами: молдавский писатель будет меня править! Сел на диван и жду. Он поработал и прочитал. Конечно, сделал гораздо лучше, потому что он хозяин. Где не звучало по-русски, он зачеркнул и переписал по-иному. Переводчик в прозе выступает в основном как раб. В поэзии - как соперник. Потому что стихи не переводятся аутентично. Я очень мучился, например, переводя Эминеску, чтобы русский читатель смог его почувствовать.
Однажды я пошутил над одним моим товарищем. Взял строфу Пастернака, сделал подстрочник прозой и подсунул ему. Говорю, вот я перевожу одного молдаванина, у меня не получается. Поможешь? Тот с удовольствием согласился. И перевел довольно честно. Ну, я ему кладу оригинал. Он сказал: ха, немножко прозаичен. Тогда я назвал ему имя, и он больше со мной не разговаривал. Разницу уловил: в первом случае - деревянный звук, во втором - серебряный. Полет, неповторимость. Так что переводить поэзию - это родить стихи заново.
В СССР переводные книги издавались по квоте. Столько-то книг полагалось переводить с польского, с румынского, венгерского. Я был консультантом в СП по молдавской литературе, и была квота пять книг в год. Однажды я предложил три хорошие книги, больше не набралось, тогда меня стали ругать: а где же остальные? Вы что, хотите, чтобы нам срезали квоту?! И заставили еще две книги найти. Потом это все рухнуло. Теперь русскую литературу переводят больше, потому что она значительней. Румынскую почти не переводят, разве что Мирчу Элиаде и Еуджена Ионеско, которых больше считают французами. Эминеску лет шесть тому назад вышел в Москве маленькой книжечкой. Былого интереса к соседям уже нет.
О любви и лингвистике: «По-русски любовь действительно зла. Она не любит множественного числа. По-русски «любовь» легко рифмоваться не любит. «Кровь» - это слишком серьезная рифма. И не зря откликаются эхом повелительные глаголы «не прекословь», «славословь», «приготовь». «Бровь» мелькает порой. Прочие рифмы не в счет, ведь «свекровь» и «морковь» - для пародий. Ах, сочинять бы стихи на языке Эминеску, где любовь выступает в трех лицах: amor, iubire, dragoste. Первые два обнимаются с сотнями слов, от рифм глаза разбегаются, какая прелесть соединить «юбире» (любовь) и «немурире» (бессмертие). И только «драгосте» славянского древнего корня чурается переклички. По-русски «мужчина» рифмуется запросто. Наверное, он - не слишком верная доля любви. То есть он иногда «молодчина», иногда «дурачина», «личина», «добивается чина». А «женщина» - исключительность в слове самом. Дальше всех от нее звуковые подобия вроде «военщины», «деревенщины». Потому-то поэты избегают с ней встреч на краю стихотворной строки, а если приходится, то исхитряются, измышляя тяжелые рифмы «трещина», «раскрежещена», «уменьшена» и так далее. Ну а «девушка» и подавно рифмованию не поддается. Где уж там разгуляться среди неуклюжих «денежка», «дедушка», «никуда не денешься». Запрещая расхожий размен, русский язык указал на единственность, неповторимость, уникальность - имейте в виду эту любовь, эту девушку, эту женщину, их неразмениваемость, незаменимость, невыговариваемость, неизреченность...».
Об особенности русского писателя: ему недостаточно быть литератором, он хочет решать мировые вопросы. Так поступали Гоголь, Толстой, Достоевский, Горький, Солженицын. Одна из черт русской литературы - чувство мессианства. Но иногда великий художник перестает быть таковым и становится плохим проповедником. Например, Лев Николаевич додумался до того, что надо прекратить деторождение, при этом народив 11 детей.
О литинституте: «Я был провинциальным мальчишкой и попал сразу в Москву. Это было сталинское время, но для литераторов были сделаны послабления - мы имели право читать немного больше, чем надо. Интересные ребята учились рядом со всех уголков СССР, из других стран, в том числе из Румынии. Во флигеле неподалеку жил гений - Платонов. Но о нем как о писателе я тогда не знал. Он умер в 1951 году, когда мы были на зимних каникулах. Только потом, когда вышла его книга и я увидел его фото, то вспомнил, что замечал этого человека, который сидел на скамейке и грелся на солнце. Он не был репрессирован. О нем просто забыли. Как и о Мандельштаме, о котором я услышал только от Тарковского».
О себе как педагоге, вырастившем множество талантов: «Я их не ищу. Они сами заходят на огонек. Этим я занялся в 1954 году, когда приехал в Кишинев после литинститута. Я устроил тут литобъединение, где учились Гажиу, Шишкан, Ольшевский. Уехав в Москву, возобновил это дело в журнале «Юность». Скоро будет совещание молодых писателей в Липках, под Москвой, я там буду вести мастер-класс. Раз в два месяца в ЦДЛ у меня вечер «Свободный микрофон», куда приходят поэты разных возрастов, читают стихи, общаются. Издаю интернет-журнал «Кольцо А», где стараюсь печатать тех, кто этого достоин.
О том, кого сейчас читают в Москве: «Иличевский, Улицкая, Полищук, Акунин, Успенская, Маканин, из поэтов - Чухонцев, Рейн, вполне симпатична телевизионная Верочка Полозкова. Прокормить писателя сегодня могут только детективы и дамские романы. А если серьезную литературу писать - то нет. Нужна другая профессия. Или спонсор. Или премию получить. Вот, скажем, Рейн получил премию «Поэт» - 50 тысяч долларов, жить можно».
Олег ДАШЕВСКИЙ. Фото автора
09.10.2013
Источник: vedomosti.md