А на тысячу рублей я покупала ириску
Как выглядела московская жизнь 1920-30х годов? Было ли в облике улиц то, что сейчас показалось бы нам странным, необычным?
Не смог пройти мимо опубликованного в «Большом городе» прекрасного очерка Т.Коробьиной о Москве тех лет, ее магазинах, рынках, продуктах. Загляните туда, я только отрывки выложу:
...Многие улицы были гораздо уже, чем сейчас: например, Садовая, расширенная в 1935-36 годах за счет вырубленных садов; улица Горького (Тверская), которую расширили, передвигая дома. Тротуары были узкие, а по обочинам их стояли низкие каменные тумбы, отделяющие их от мостовой. В начале 20-х годов асфальтом заливали только тротуары. Для приготовления асфальта на улицах стояли огромные котлы, под которыми зажигались костры. По ночам, вокруг этих котлов и даже внутри их собирались группами беспризорники, чтобы согреться.
Постепенно Москва благоустраивалась. Году в 1923-1924 появились первые автобусы. Они, видимо, появились одновременно с вновь выпущенными металлическими деньгами. Мне это запомнилось потому, что дядя Боря (Борис Евгеньевич Белявский), работавший в банке, принес нам, детям, несколько монеток ― пятачков и гривенников, и мы сейчас же отправились искать остановку автобуса, чтобы прокатиться. До этого мы как-то потратили дареные деньги на то, чтобы прокатиться на извозчике. Кирилл однажды один нанял извозчика до Сухаревой башни, но не доехал до неё, так как от полноты чувств начал во весь голос петь «Интернационал», и извозчик его высадил. Автомобилей было мало и в основном, если были, то не наши, а иностранные ― фордики, иногда роллс-ройсы.
... В 1933-34-х годах была разрушена церковь Спаса на Песках, а переулок переименован с Большого Спасского в Большой Каретный. А потом - в улицу Ермоловой, в память о замечательной артистке М.Н. Ермоловой, жившей в детстве в маленьком деревянном домике за церковью.С церковью у меня связано несколько воспоминаний. Много раз я ходила сюда к пасхальной заутрене, это всегда было очень красивое и торжественное зрелище, особенно крестный ход вокруг церкви. Как-то мы с Кирой (Кирилл Белявский, мой двоюродный брат), увлеченные примером дворового населения, подхватили все куличи и помчались их святить. Из-за нашего религиозного рвения пострадал бедный Алеша (его брат): он был пионером и к тому же очень принципиальным - плакал, но свяченых куличей не ел! А мы с Кирой в пионерской организации не состояли, и освященные куличи нам противопоказаны не были.
Несколько раз я говела ― исповедовалась и причащалась. Один раз еще с бабушкой и дедушкой, когда мне было лет 11. Помню, как, возвращаясь из церкви, я пристала к бабушке, почему и после исповеди не чувствую облегчения? Дедушка рассердился за еретические разговоры, а бабушка ― женщина умная ― объяснила мне, что облегчения я не чувствую потому, что я маленькая, и грехов у меня мало, а у взрослого человека грехов много, и поэтому он, исповедавшись, чувствует облегчение. Другой раз к исповеди нас отправилась целая компания ребят, в церкви тоже было полно ребят, и священник предложил нам провести групповую исповедь (вероятно из тех же соображений, что грехов за нами особых нет!), но мы гордо отказались, и он, несчастный, стал принимать нас всех поодиночке. Я помню, что он был противный, злой и с испорченными зубами. Больше на исповедь я не ходила, а в 14 лет стала уже убежденной атеисткой. Большую роль в этом сыграла смерть бабушки, которую я очень любила, и «Овод» Войнич, над которым рыдала…
...Магазинов на Садовой Самотечной, по-моему, не было, а на Садовой Каретной был целый ряд небольших магазинчиков. В бывшем доме Лебедева находились две лавочки, называвшиеся по именам их бывших владельцев ― молочная Чичкина и булочная Алиханова. Существуют они и теперь (очерк написан в 1974 году - П.С). Но в начале 1920-х годов молоко и хлеб мы покупали в других местах. Мы с Алёшей должны были ходить в какую-то особую пекарню в Дегтярный переулок за пеклеванным хлебом, и на какую-то «ферму» на Божедомку за молоком. Потом уже стали открываться и другие магазинчики ― зеленной, мясной, продуктовый.
Кроме магазинов, в нашем районе было несколько рынков: Сухаревский, Трубный и небольшой рынок без названия, располагавшийся там, где сейчас бульвар между Оружейным и Садово-Каретной улицей. На этом рынке в дни маминой зарплаты я покупала ириски и маковки.
До 1923 года, когда ввели твёрдый курс червонца, зарплату выдавали так называемыми «дензнаками», курс которых с каждым днем падал. Мама приносила целый рулон розовых миллионов, «лимонов», мне давалась тысяча рублей, на которую я покупала одну ириску или одну маковку! Когда появились десятирублевки, «червонцы», рубли, трехрублевки, пятирублевки, курс у них уже был твёрдый. Теперь ромовая баба в маленьком кафе на Петровке стоила 13 копеек, а модные тогда высокие ботинки на шнуровке можно было купить за 12 рублей. Трубный рынок ― «Труба» ― помещался тогда на самой Трубной площади, и хотя не был уже специфически «птичьим рынком», но все же на нём продавалось много всякой живности.
Сухаревка же представляла собой настоящее столпотворение вавилонское! Палатки, ларьки, лотошники с папиросами «Ира» и «Ява», с ирисками и маковками; какие-то допотопные «бывшие» дамы и господа, раскладывающие свой товар ― старые книги, страусовые перья, пожелтевшие кружева и ленты, лампы, замки, ― прямо на земле. И тут же сидели важные толстые бабы, которые на примусах и жаровнях жарили колбасу, картошку, что-то еще, и многие, не имеющие денег, глотали слюнки, глядя на эту снедь. Сотни людей толпились вокруг Сухаревой башни, передвигались из одного конца рынка в другой, продавали, покупали, обманывали друг друга. Через это толпу еле-еле пробивались трамваи, очищая себе путь непрерывными звонками.
Но постепенно облик Москвы менялся. Исчезли круглые деревянные тумбы, прикрытые крышей-грибком от дождя, ― на них расклеивались театральные афиши. Исчезли котлы, в которых зимой растапливали снег. Булыжные мостовые покрылись асфальтом. Сады и бульвары на Садовом кольце были вырублены, и память о них осталась только в названиях. Вымерли извозчики, и по улицам, кроме трамваев, стали ходить автобусы и троллейбусы.
Не смог пройти мимо опубликованного в «Большом городе» прекрасного очерка Т.Коробьиной о Москве тех лет, ее магазинах, рынках, продуктах. Загляните туда, я только отрывки выложу:
...Многие улицы были гораздо уже, чем сейчас: например, Садовая, расширенная в 1935-36 годах за счет вырубленных садов; улица Горького (Тверская), которую расширили, передвигая дома. Тротуары были узкие, а по обочинам их стояли низкие каменные тумбы, отделяющие их от мостовой. В начале 20-х годов асфальтом заливали только тротуары. Для приготовления асфальта на улицах стояли огромные котлы, под которыми зажигались костры. По ночам, вокруг этих котлов и даже внутри их собирались группами беспризорники, чтобы согреться.
Постепенно Москва благоустраивалась. Году в 1923-1924 появились первые автобусы. Они, видимо, появились одновременно с вновь выпущенными металлическими деньгами. Мне это запомнилось потому, что дядя Боря (Борис Евгеньевич Белявский), работавший в банке, принес нам, детям, несколько монеток ― пятачков и гривенников, и мы сейчас же отправились искать остановку автобуса, чтобы прокатиться. До этого мы как-то потратили дареные деньги на то, чтобы прокатиться на извозчике. Кирилл однажды один нанял извозчика до Сухаревой башни, но не доехал до неё, так как от полноты чувств начал во весь голос петь «Интернационал», и извозчик его высадил. Автомобилей было мало и в основном, если были, то не наши, а иностранные ― фордики, иногда роллс-ройсы.
... В 1933-34-х годах была разрушена церковь Спаса на Песках, а переулок переименован с Большого Спасского в Большой Каретный. А потом - в улицу Ермоловой, в память о замечательной артистке М.Н. Ермоловой, жившей в детстве в маленьком деревянном домике за церковью.С церковью у меня связано несколько воспоминаний. Много раз я ходила сюда к пасхальной заутрене, это всегда было очень красивое и торжественное зрелище, особенно крестный ход вокруг церкви. Как-то мы с Кирой (Кирилл Белявский, мой двоюродный брат), увлеченные примером дворового населения, подхватили все куличи и помчались их святить. Из-за нашего религиозного рвения пострадал бедный Алеша (его брат): он был пионером и к тому же очень принципиальным - плакал, но свяченых куличей не ел! А мы с Кирой в пионерской организации не состояли, и освященные куличи нам противопоказаны не были.
Несколько раз я говела ― исповедовалась и причащалась. Один раз еще с бабушкой и дедушкой, когда мне было лет 11. Помню, как, возвращаясь из церкви, я пристала к бабушке, почему и после исповеди не чувствую облегчения? Дедушка рассердился за еретические разговоры, а бабушка ― женщина умная ― объяснила мне, что облегчения я не чувствую потому, что я маленькая, и грехов у меня мало, а у взрослого человека грехов много, и поэтому он, исповедавшись, чувствует облегчение. Другой раз к исповеди нас отправилась целая компания ребят, в церкви тоже было полно ребят, и священник предложил нам провести групповую исповедь (вероятно из тех же соображений, что грехов за нами особых нет!), но мы гордо отказались, и он, несчастный, стал принимать нас всех поодиночке. Я помню, что он был противный, злой и с испорченными зубами. Больше на исповедь я не ходила, а в 14 лет стала уже убежденной атеисткой. Большую роль в этом сыграла смерть бабушки, которую я очень любила, и «Овод» Войнич, над которым рыдала…
...Магазинов на Садовой Самотечной, по-моему, не было, а на Садовой Каретной был целый ряд небольших магазинчиков. В бывшем доме Лебедева находились две лавочки, называвшиеся по именам их бывших владельцев ― молочная Чичкина и булочная Алиханова. Существуют они и теперь (очерк написан в 1974 году - П.С). Но в начале 1920-х годов молоко и хлеб мы покупали в других местах. Мы с Алёшей должны были ходить в какую-то особую пекарню в Дегтярный переулок за пеклеванным хлебом, и на какую-то «ферму» на Божедомку за молоком. Потом уже стали открываться и другие магазинчики ― зеленной, мясной, продуктовый.
Кроме магазинов, в нашем районе было несколько рынков: Сухаревский, Трубный и небольшой рынок без названия, располагавшийся там, где сейчас бульвар между Оружейным и Садово-Каретной улицей. На этом рынке в дни маминой зарплаты я покупала ириски и маковки.
До 1923 года, когда ввели твёрдый курс червонца, зарплату выдавали так называемыми «дензнаками», курс которых с каждым днем падал. Мама приносила целый рулон розовых миллионов, «лимонов», мне давалась тысяча рублей, на которую я покупала одну ириску или одну маковку! Когда появились десятирублевки, «червонцы», рубли, трехрублевки, пятирублевки, курс у них уже был твёрдый. Теперь ромовая баба в маленьком кафе на Петровке стоила 13 копеек, а модные тогда высокие ботинки на шнуровке можно было купить за 12 рублей. Трубный рынок ― «Труба» ― помещался тогда на самой Трубной площади, и хотя не был уже специфически «птичьим рынком», но все же на нём продавалось много всякой живности.
Сухаревка же представляла собой настоящее столпотворение вавилонское! Палатки, ларьки, лотошники с папиросами «Ира» и «Ява», с ирисками и маковками; какие-то допотопные «бывшие» дамы и господа, раскладывающие свой товар ― старые книги, страусовые перья, пожелтевшие кружева и ленты, лампы, замки, ― прямо на земле. И тут же сидели важные толстые бабы, которые на примусах и жаровнях жарили колбасу, картошку, что-то еще, и многие, не имеющие денег, глотали слюнки, глядя на эту снедь. Сотни людей толпились вокруг Сухаревой башни, передвигались из одного конца рынка в другой, продавали, покупали, обманывали друг друга. Через это толпу еле-еле пробивались трамваи, очищая себе путь непрерывными звонками.
Но постепенно облик Москвы менялся. Исчезли круглые деревянные тумбы, прикрытые крышей-грибком от дождя, ― на них расклеивались театральные афиши. Исчезли котлы, в которых зимой растапливали снег. Булыжные мостовые покрылись асфальтом. Сады и бульвары на Садовом кольце были вырублены, и память о них осталась только в названиях. Вымерли извозчики, и по улицам, кроме трамваев, стали ходить автобусы и троллейбусы.